е плакали радостно, жутко, сиротливо. Всем семейством ходи-
ли на кладбище, молились могиле под широким деревянным крестом с врезан-
ной в середку иконой Николая Чудотворца. Отец Петр служил панихиду. Неу-
тешней всех была мать Тани: подкосились ноги, упала в снег.
   Афанасий Николаевич сказал:
   - Страстотерпец.
   - Вот именно, - подхватил отец Петр. - Иже во святых, надо полагать.
   Таня утирала слезы белой муфтой. Верочка, закусив  губы,  смотрела  в
сторону, мускулы бледного ее лица дрожали.
   Сорока с хохотом перелетела с березы на березу, синим,  с  блестками,
дождем сыпался с сучьев снег.
   - Все бегут на восток, - говорит дядя. - Войска, и за войсками - обы-
ватели: торговцы, купечество, чиновники, ну, словом - буржуи, как теперь
по-новому, и всякий люд. А что творится в вагонах? Боже мой, Боже! Чело-
век тут уж не человек. Звереет. Только себя знает. Вот, допустим, я. Че-
ловек я не злой, богобоязненный,  а  даже  радовался,  когда  за  окошко
больных бросали. Ух ты, Боже! Вот закроешь глаза, вспомнишь, так и зака-
чаешься. Видишь, поседел как.
   Афанасий Николаевич походил на Танина отца. Она шла с ним  под  руку,
ласково прижималась к нему.
   - А вам всем надо утекать, - говорил дядя. - А то придут красные - по
головке не погладят вас.
   Они были уже дома, раздевались.
   - Куда ж бежать? - спросила Верочка.
   - В Монголию. Выберемся на Чуйский тракт, а там чрез Кош-Агач, в Коб-
до, в Улясутай.
   - Дорогой убьют, - сказала мать.
   В глазах Тани промелькнули огонь и дрожь.
   - Мы поедем к Зыкову - восторженно проговорила она - Зыков  даст  нам
охрану.
   - Полно! - вскричала мать. - Опять Зыков? Постыдись...
   - Да, да, Зыков! - выкрикивала Таня, и все лицо ее было, как пожар. -
Зыков спаситель наш.
   - Что ты говоришь! - вскипела мать. - Несчастная дрянь! Дядю-то  пос-
тыдись родного... Спаситель...
   Таня тяжело задышала, села на диван, опять поднялась,  перекинула  на
грудь косы, нервно затеребила их:
   - Мамаша! Я люблю Зыкова! Люблю, люблю... К нему уеду... Вот!
   Мать и в ярь и в слезы, мать пискливо  кричала,  топала  каблуками  в
пол.
   Таня заткнула уши, мотала головой и, потеряв над собой волю,  тверди-
ла:
   - Люблю, люблю, люблю...
   - Ах ты, проклятая девченка! - и мать звонкую влепила ей пощечину,  и
вторую, и третью. - На! На, паршивка! На!
   Дядя растерянно стоял, разинув рот.
   - Вот, полюбуйся на племянницу! - пронзительно закричала мать. -  Вот
какие нынче девки-то!  -  и,  застонав,  побежала  грузно  и  неловко  в
спальню.
   А подросток Верочка плевала на сестру, подносила к ее носу сухие  ку-
лачки:
   - Разбойницей хочешь быть? Атаманшей?! Тьфу!
   Вволю наплакавшись, Таня пошла на обрыв реки и долго глядела на  ска-
листые, покрытые лесом берега, в ту сторону, куда скрылся  черный  всад-
ник. Хоть бы еще разок увидать его. Зыков, Зыков! Но напрасно она в тос-
ке ломала руки: черному всаднику заказан сюда путь.
   Черный всадник собирается в глубь Алтайских гор. Там, в монастыре, за
белыми стенами, крепко сидели белые - пыль, шлак, отбросы - последний на
Алтае Колчаковский пошатнувшийся оплот. Они будут уничтожены,  раздавле-
ны, как клопы в щели: Зыков идет.
   Таня видит его, Таня торопит родных от'ездом.
   Перепреевы спешно распродали, раздарили мебель, посуду,  а  сундук  с
ценными вещами закопали ночью в саду - Афанасий Николаевич до поту рабо-
тал две ночи.
   Ночью же, когда небо было темно от туч, за ними  приехал  из  деревни
приятель; они перерядились во все мужичье и, как мужики, выехали с мужи-
ком из города.
   Они ехали "по веревочке", от верного человека к верному  человеку,  у
бывших покупателей своих, дружков, загащивались по неделе.
 
   На другой день их от'езда городок был занят красными. В весенних сол-
нечных днях, на высоких струганых флагштоках, крепко,  деловито,  заалел
кумач. Власть тотчас же окунулась в дело, в жизнь. Но все было  разбито,
разграблено, сожжено, жителям грозил неминуемый голод.
   А ну-ка! Кто хозяйничал?..
 
   Глава XV.
 
   - Товарищ Васильев, приведите сюда того... как  его...  партизана,  -
распорядился начальник красного передового отряда Блохин.
   Он был коренастый, черноусый, небольшого роста молодой человек,  лицо
сухое, нервное, утомленное, в прищуренных глазах настороженность и недо-
верие. Американская новая кожаная куртка, за  желтым  ремнем  револьвер,
американские желтые, с гетрами, штиблеты.
   Ввели партизана. До полусмерти изувеченный, он две недели просидел  в
тюрьме. Левый глаз его выбит, голова обмотана  грязной  тряпкой.  Торчат
рыжие усы.
   За столом, рядом с Блохиным, пятеро молодежи и один  бородач,  все  в
зимних шапках, с ушами. Семь винтовок, дулом  вперед,  лежат  на  столе.
Чернильница, бумага. Тот самый зал, где был последний митинг. На знамени
вышито: "Вся власть Советам". В зеленых хвоях портреты Ленина и  Троцко-
го. Входят с докладами и выходят красноармейцы. Двое с винтовками у две-
рей.
   - Ваша фамилия, товарищ? - начинает Блохин допрос, обмакнув перо.
   - Курицын Василий, по прозвищу Курица, извините, ваша честь,  -  поп-
равляя грязную тряпицу на глазу, вяло ответил партизан.
   - Вы из отряда Зыкова?
   - Так точно. Из Зыковского, правильно. Из его шайки.
   - Какая была цель вашего прихода в город?
   Курица хлопает правым глазом, трет ладонью усы и говорит:
   - Порядок наводить.
   - И что же, товарищ, по вашему? Вы порядок навели?
   - Так точно.
   Блохин, улыбаясь, переглянулся с улыбнувшимися товарищами,  а  Курица
сказал:
   - Ваше благородие. Я дубом не могу, в стоячку. Я лучше  сяду...  Дюже
заслаб. Голодом морили меня, не жравши. Вот они какие  варнаки,  здешние
жители. Избили всего... почем зря. Терплю... А все чрез Зыкова...  -  он
чвыкнул носом и, как слепой, пощупав руками стул, сел.
   Бородач подошел к партизану, отвернул полу  барнаульского  полушубка,
сунул ему бутылку водки и кусок хлеба:
   - Подкрепись.
   Курица забулькал из горлышка, крякнул и стал чавкать, давясь  хлебом,
как голодный пес. Лицо его сразу повеселело.
   - Почему ваш отряд  разрушил  крепость,  сжег  имущество  республики,
склады, монополию, дома граждан? Товарищ Курица, я вас спрашиваю.
   - Чего-с?
   Блохин повторил.
   - А по приказу Зыкова, - привстал, почесался и опять  сел  Курица.  -
Он, проклятый Зыков, чтоб его чрез сапог в пятку язвило. Бей, говорит, в
мою голову - я ответчик. Эвот я какой одежины через него  мог  лишиться:
господска шуба с бобрячьим воротником. Вернул  меня,  Зыковскую  площадь
велел назвать... Вот я и назвал. Едва не укокошили. Очухался, гляжу -  в
тюрьме. А я уж думал, что померши. Вот как... хы!.. И глаз вышибли...  -
голос его стал веселым.
   - Где вы взяли шубу, товарищ?
   - А так что нам Зыков дал.
   - А вы кто? Чем занимались?
   - То есть я? Мы займовались, известно дело, хрестьянством. Всю  жизнь
на земле сидим. Из самой я из бедноты, можно сказать, дрянь мужик, самый
бедный, из села Сростков... Поди, слыхали? Село наше возле, значит...
   - А ведь ты, Курица, с каторги сбежал, из  Александровской  каторжной
тюрьмы. Ты лжец! - и глаза Блохина  из  узеньких  вдруг  превратились  в
большие и колючие.
   Курица завозился на стуле:
   - Кто, я? Кто тебе сказал?
   - Твой товарищ. Тоже партизан.
   Курица вдруг ошалел. Вытаращенный глаз его завертелся, и все заверте-
лось пред его взглядом: стол, комната, винтовки, серьезные вытянутые ли-
ца красноармейцев, а чернильница подскакивала и опять шлепалась на  мес-
то.
   - Какой такой товарищ? Врет! Как кликать, кто?
   - Это тебя не касается, - рубил Блохин, пристукивая торцом  карандаша
в столешницу. - Откуда у тебя взялись часы, трое золотых часов, тоже Зы-
ков подарил?
   - Не было у меня часов.
   - Гражданин Стукачев! - крикнул Блохин. - Позовите гражданина  Стука-
чева.
   Тощий, как жердь, портной вошел, хрипло кашляя. Скопческое  лицо  его
позеленело, сухие губы сердито жевали, поблескивали темные очки:
   - Я его, подлеца, от смерти спас... А понапрасну, не надо бы их, зло-
деев, жалеть. Часы, вот они... В штанах нашли у разбойника.
   - Засохни, кляуза! - крикнул Курица и закачал с угрозой шершавым  ку-
лаком: - Вот Зыков придет, он те... Да и  прочих  которых  не  помилует,
всех под лед спустит... хы! Начальнички тоже...
   - Молчать! - прозвенело от стола.
   Опрашивались еще свидетели, вместе с отцом Петром Троицким.
   Дыхание отца Петра короткое, речь путаная, сладкая, священник  волно-
вался. Он красную власть почитает, он всегда был сторонник силы и  спра-
ведливости, так как лозунги Советской власти, поскольку ему известно  из
газет и отрывочных слухов, всецело совпадают с заветами Евангелия. К бе-
лым же он был совершенно равнодушен: ибо полное их неуменье  властвовать
и воплощать в себе государственную силу привели  к  такому  трагическому
состоянию богохранимый град сей. А Зыков, что же про него сказать?  Сек-
тант, бывший острожник, изувер, человек жестокий, властный, якобы  одер-
жимый идеей восстановить на Руси древлее благочестие. Но отец Петр этому
не верит, ибо дела сего отщепенца не изобличают в нем религиозного фана-
тика. Напротив, в нем нечто от Пугачева. И ежели глубоко уважаемые това-
рищи изволят припомнить творение  величайшего  нашего  поэта  Александра
Пушкина...
   - Ну, положим... - иронически протянул Блохин и прищурился на закрас-
невшегося попика.
   - Совершенно верно, совершенно верно! - поспешно воскликнул попик.  -
Я не про то... Я, так сказать, с исторической  точки  зрения...  Конечно
же, Пушкин дворянских кровей и в наши дни был бы абсолютным белогвардей-
цем. И, конечно, понес бы заслуженную кару... Яснее ясного.
   Блохин, нагнувшись, писал. Красноармейцы зверски  дымили  махрой.  За
окнами уже серел вечер и чирикали воробьи. Курица  икал,  прикрывая  ла-
донью рот, глаз его сонно слипался, подремывал.
   - Гражданин Троицкий и вы, граждане, можете итти домой.
   Подобострастный поклон отца Петра, торопливые  шаги  нескольких  ног,
независимые удары палкой в пол уходящего портного.
   - Гражданин Курицын...
   Одинокий партизан еле поднял плененную сном  голову  и  вытянул  шею.
Блохин что-то читал, голос его гудел в опустевшей зале. И когда с  трес-
ком разорвалось:
   - Расстрелять!
   Курица крикнул:
   - Кого? Меня?! - голова его быстро втянулась в плечи опять  выпрыгну-
ла, и он повалился на колени. -  Братцы,  голубчики!..  Начальнички  ми-
ленькие... - тряпка сползла с головы, глазная впадина безобразно зияла.
   - Но, принимая во внимание...
   Курица хныкал и слюнявил пол, подшитые валенки его, густо  окрашенные
человеческой кровью, задниками глядели в потолок. Когда  его  подняли  и
подвели к столу, он утирал кулаком слезы и от сильной дрожи корчился.
   - Курица и есть, - сказал бородач. - А еще водкой его угостил...
   Курице сунули в руки запечатанный конверт, что-то приказывали, грози-
ли под самым носом пальцем. Весь изогнувшийся, привставший  Блохин  тряс
револьвером, кричал:
   - Понял?!.
   - Понял... Так-так... Так-так... - такал Курица, ничего не видя,  ни-
чего не понимая.
   Его увела стража.
   - Приведите этого... как его... Товарищ Васильев!  Приведите  другого
Зыковского партизана.
   В комнату, в раскорячку и сопя, ввалился безобразный человек.
   Блохин исподлобья взглянул на него,  брезгливо  сморщился  и  звеняще
крикнул:
   - Имя!
 
   Отец же Петр, кушая с квасом толокно, говорил жене:
   - Пока что, обращенье вежливое... Надо, в порядке дисциплины, предло-
жить свой труд по гражданской части. Интеллигенции совсем не стало, -  и
громыхнул басом на Васю, сынишку своего: - Жри, сукин сын! Жулик...
   Вася, худой, как лисенок, давится слезами, тычет ложкой в миску,  да-
вится толокном, чрез силу ест. После горячей порки ему очень больно  си-
деть.
   Вот весной Вася угонит чью-нибудь лодку, уедет к Зыкову. Отца он  не-
навидит и на мать смотрит с презреньем:  с  толстогубым  партизаном  эс-
только времени валандалась. Толстогубый парень, как спускался с  лестни-
цы, подарил Васе будильник и еще бронзовую собачку, очень  красивенькую:
"На, кутейничек. Я на твоей мамке вроде оженившись". Так  и  сказал  па-
рень, ноздри у парня кверху, и глаза, как у кота, Вася это хорошо запом-
нил. Вася совсем даже не жулик, раз подарили... А к Зыкову он уедет обя-
зательно. Зыков по лесам рыщет, а в лесах медведи, черти,  лешие...  Вот
бы сделаться разбойником. Ну, и  занятная  книжка  -  Разбойник  Чуркин.
Книжку эту и другие разные сказки он добывал у  Тани  Перепреевой.  Вася
очень любит сказки.
 
   Любит сказки про богатырей и купеческая дочка Таня. Ха, быть любушкой
богатыря, ходить в жемчугах, в парчах, спать в шатрах ковровых среди ле-
сов, среди полей, будить рано поутру своего дружка заветного сладким по-
целуем.
   И от страшной кровавой были Таня  Перепреева,  большеглазая  монашка,
едет в голубую неведомую сказку, чрез седой туман, чрез  белые  сугробы,
чрез свое девичье сказочное сердце... "Зыков, Зыков, миленький".
 
   Зыков, сам сказка, весь из чугуна и воли, с дружиной торопится в  по-
ход. Но вот задержка: надо отправить жену, Анну Иннокентьевну, в дальнюю
заимку, здесь опасно, да и с глаз долой...  Анна  Иннокентьевна  плачет.
Как она расстанется с ним? Но пять возов уже нагружены добром, и  ямщики
откармливают коней.
   - Знаю... С девченкой снюхался... Эх, ты!  -  корит  его  Анна  Инно-
кентьевна.
   Зыков топает в пол, стены трясутся, Иннокентьевна вздрагивает  и  под
свирепым взглядом немеет.
   А по гладкой речной дороге едут всадники: Курица и два красноармейца.
Они нагоняют подводу. В кошеве мужик, баба и два парня. Один глазастый и
такой писаный, ну, прямо - патрет. Только ничего  не  говорит,  немой...
рукой маячит, а сам в воротник нос утыкает, будто прячется.
   - Путем дорогой! - кричит Курица, он  норовит  завести  разговор,  но
красноармейцы подгоняют.
   Едут вперед и долго оглядываются на отставшую кошевку.
   - ... Здорово, Зыков!... Вот бумага тебе от начальника...
   Курица потряс конвертом, голос его был с злорадным холодком.
   В горнице пусто, как в обокраденном амбаре. Хозяйки  нет.  За  пустым
столом, среди голых стен, сидели четверо.
   - Начальник тебя в город требует... Немедля... Теперича, брат,  новая
власть, а ты так себе... - говорит Курица, часто взмигивая глазом.
   Красноармеец сказал:
   - Нам желательно выяснить вашу  плацформу,  товарищ  Зыков.  Кто  вы,
большевик или не большевик?.. Вашу тактику?.. Начальство желает...
   У Зыкова грудь, как наковальня, и руки, как  сваи.  Он  молча  вскрыл
конверт и близко поднес к глазам бумагу. Два раза перечел, потом неторо-
пясь, разорвал ее на двое: - Что ты делаешь! Зыков! - разорвал вдребезги
и бросил на пол:
   - Писал писака, - сказал он, громыхая, - а звать его  -  собака.  Так
прямо ему и передайте.
   Три груди усиленно дышали. Торопливо проскрипели под окном шаги.
   - Тогда мы вас должны арестовать...
   - Так арестуйте! - Зыков разом опрокинул вверх ногами стол и поднялся
головой под потолок.
   Красноармейцы схватились за винтовки, Зыков за безмен. Курица  сигнул
к печке, кричал куриным криком:
   - Ребята, не трог его, не трог!.. В смятку расшибет.
   - Начальство?! - чугунный Зыков швырял, как ядра, чугунные слова.
   - Над Зыковым нет начальства! Зыков сам себе царь!
   - Товарищ Зыков, товарищ Зыков... - стучали зубами  красноармейцы:  -
нам велено...
   - Положить винтовки, - властно приказал Зыков, и  по-орлиному  глянул
им в глаза.
   Послушно, как напуганные дети, сразу обратившись в детей, оба молодых
парня выпустили из рук ружья и стояли во фронт, каблук в каблук.
   Зыков не торопясь зашагал к двери. Им показалось, что прошел мимо них
поднявшийся на дыбы конь, и горница враз стала тесной, маленькой.
   - Эй! - крикнул Зыков за дверь и - вбежавшим людям: - Этих двух взять
под караул. Напоить, накормить. Утром отправить в обратный путь. С Кури-
цы чалпан долой... Чтоб другой раз не попадал в руки, кому  не  следует.
Башку показать мне.
   Курица взвизгнул и, лишившись чувств, пластом растянулся на полу.
 
   Глава XVI.
 
   Меж тем ударила весенняя ростепель, с круч бешено поскакали водопады,
и проснувшиеся горные реченки пьяно взбушевали, срывая трухлявые мосты.
   Горные дороги рухнули, и семейство Перепреевых надолго осело в глухой
заимке верного сибиряка-старожила Тельных.
   Родные глаз не спускали с Тани, по ночам караулили ее. Таня караулила
весенние ночи: Господи, сколько в небе звезд, и как по-новому, напевно и
страстно, шумят в ночи сосны! Нет, не укараулить Таню: сосны влекут  ку-
да-то, манят Таню в голубую сказочную даль.
   А в голубой дали, не в сказке, там, за горами, у белых стен  монасты-
ря, бесшабашная дружина Зыкова дружно выбивает из  монастырских  закоул-
ков, как тараканов из избы, остатки карательного белого отряда.
   Не одна уже была стычка, Зыковская дружина поредела - кто  убит,  кто
бежал, кто умирает, но и вражеских трупов, вперемежку с партизанами, не-
мало чернеет на посиневших снегах, средь остроребрых скал, меж  стволами
хвойных, пахучих по весне лесов.
   И сосны, как свечи, аромат их -  надгробный  ладан,  ветер  панихидно
шуршит в густых ветвях, и от'евшееся коршунье важно похаживает средь по-
верженной рати мертвецов. Вот коршун  на  груди  безглазого,  безносого,
бесщекого офицера, на груди золотятся под солнцем  пуговицы  и  сверкает
под солнцем золотой погон, коршун повертывает голову вправо-влево, блес-
тит бисером  любопытствующих  глаз,  любуется  на  золотые  кружечки:  -
кар-кар! - и - клевать... Нет, не вкусно.
   Но вкусно ли было отважным силачам переть  на  себе  за  сорок  верст
грузную, когда-то отбитую у чехо-словаков пушку - по горам, по сугробам,
чрез кручи, ущелья, чрез убойный надрыв и смерть?
   А все-ж-таки приперли, вкартечили в гнездо двадцать два заряда, ухну-
ли бомбой, и белые стены выкинули белый капутный флаг.
   Спервоначалу крестьяне были рады:  -  "Зыков,  батюшка...  Избавитель
наш, заступничек"...
   Осада длилась две недели. Зыковские кучки обирали купцов  по  богатым
алтайским селам: надобен фураж, надобна жратва людям, надо всякой всячи-
ны, конь храмлет, - коня давай. Потом добрались до богатых крестьян и, в
конце, уж стали щупать средняков. Бедноты же, как известно, в Сибири ма-
ло, поэтому зароптал на Зыкова, озлился без малого весь Алтай, имя Зыко-
ва стало пугалом, и толстомясые бабы стращали ребятишек:
   - Ужок тебя, поскуду, Зыков-то... ужо...
   Старушенки же шипели:
   - Антихрист... Церкви рушит. Эвот в Майме колокольню, сказывают, ско-
вырнул. Жига-а-ан такой!..
   И все как-то случилось быстро, непонятно,  глупо.  Шмыгал  всюду  ка-
кой-то вислоухий черный, обросший щетиной, карапуз, черкес не  черкес  -
должно быть, чех, - а может и русской матери ублюдок. Шмыгал, нюхал, шу-
шукался с крестьянами, с бабьем. Ага! Зыков победу справлять намерен.
   И какие-то галопом проносились нездешние всадники из пади в падь,  из
тропы в тропу, а то и по большой дороге кавалькадой в вечерней мгле.  Им
вдогонку, в спины, летят от сторожевых костров  партизанские  пули.  Эх,
дьяволы-ы-ы!..
   И вот широкое, сибирское разливное гулеванье. Мужики радехоньки,  пи-
вов наварили, - Зыков уходит, так его растак... Ребята, чествуй!
   И к концу гулеванья, в тот час, когда особенно тосковало сердце Зыко-
ва, - вдруг на улице: стрельба, гик, сабли, грохот, треск  ручных  бомб,
вопли, стоны, матершина.
   Зыкова брали в избе. Вломилась  целая  орда  морд,  криков,  блеснули
стволы направленных в грудь револьверов, блеснули  погоны,  закорючились
черные усы и сотни глаз выкатывались от ярости:
   - Стой! Ни с места! Руки вверх!!.
   Зыков мигом загасил огонь. Сразу тьма. Хозяева  с  гвалтом  опрометью
вон. Затрещали выстрелы. Зыков поймал, рванул от  пола  трехпудовую,  из
кедрача, скамью:
   - Богу молись, анафе