горных речушек.
Древние засельники этого края, инородцы, частью были  перебиты  в  граж-
данской склоке, частью бежали, куда глаза глядят, а иные притаились поб-
лизости, в недоступных потайных местах.
   И расстилались по пути: горы, тайга, сугробы, вольный  ветер  и  без-
людье. Редко, редко, в стороне - заимка, деревня иль село.
   В это же утро оповещенные по заимкам кержаки сбирались в избу. Уж не-
чем было дышать, и Зыков предложил пойти на воздух.
   Румяные, веселые лица баб и девок улыбчиво проводили  кержаков.  Бабы
стряпали, топили печь, звонко перекликались.
   Гараська остался в избе. Сидит, врет. Бабье смеется.
   - Овса, что ли, припереть? Сена? Пойдем кто-нибудь, покажь.
   Все тело Гараськи горело, играла кровь. Но старуха, дьявол, зла,  как
чорт. И глаза у нее по ложке.
   В глухом сосняке, где заготовляли лес, народ расселся  на  поваленных
деревьях. Для сугрева, для веселости, развели костер. Зыков - в  длинно-
полом, черного сукна на лисьем меху кафтане. Позднее зимнее солнце всхо-
дило из-за цепи гор. Зарумянились сосны, бородатые и безбородые  крепкие
лица кержаков. Красный кушак на Зыкове стал ярким, как кровяной огонь.
   - Пошто, отцы и братья, ни единого человека из вас не было у меня  на
заимке? - спросил Зыков. - Давайте, сотворим беседу.
   - Скрытничаем мы. Вот и сидим, боимся.
   - Бежали, ягодка, сюда, бежали, - молодым голосом сказал белый старик
на пне. Нос у него тонкий, горбатый, на серебряном сухом лице два черных
глаза. - Наших мальцев Колчак воевать тянул, в солдаты.  А  с  кем  вое-
вать-то, чью кровь-то лить, спрошу тебя? Свою же. Сие от диавола суть.
   Старик порывисто запахнул зипун и,  оглянувшись  на  народ,  подозри-
тельно уставился в лицо гостя.
   Зыков крякнул, поправил пушистую шапку. Раскачиваясь и  чуть  согнув-
шись, он ходил взад-вперед меж костром и народом.
   - Мы бы пришли к тебе, да перечат старики,  -  выкрикнул  с  каким-то
надрывом молодой парень и сплюнул в снег.
   - Попридержи язык! - Белый дед гневно ударил костылем по сосне и пог-
розил в сторону примолкшей молодежи. - Словоблуды! Табашниками скоро за-
делаетесь.
   - Парень дело говорит, - сказал Зыков и остановился. -  Так  ли,  сяк
ли, а вы явственно должны мне ответить, кто вы суть? Я только сего  ради
сюда и завернул. Истинно, не вру.
   Он сложил на груди руки, и спрашивающие глаза его перебегали от  лица
к лицу.
   - Помощи от вас я не требую: народ у меня есть, и еще идут. -  А  вот
ответьте, без лисьих хвостов, по совести: со мной ли вы, друзьями, враги
ли мои лютые, или же ни в тех, ни в сех? Я мыслю - не враги вы мне, -  в
его голосе была и ласка, и угроза.
   Помолчали. Белый дед смущенно постукивал костылем по пню. Все смотре-
ли на него, ждали, что скажет.
   Дед поднял голову, положил подбородок на костыль и, надменно потряхи-
вая головою, спросил:
   - Ты вопрошаешь, сыне, кто мы тебе: во Христе ли или во диаволе? А по
первоначалу ты сам ответь: какое оправданье дашь делам  своим?  Дела  же
твои, сыне, зело скудельны. - Глаза старика злые, черные и  острые,  как
шилья.
   Зыков вздохнул и качнулся всем телом:
   - Ты, старец Семион, вижу, в одну дудку с отцом дудишь, с моим  роди-
телем. По небесному вы, может, и зрячи, а по земному - слепые кроты. Где
ты бывал? что видел? тайгу, горы, пни гнилые. А я везде бывал. Руки  мои
в крови, говоришь? Верно. Зато сердце мое за народ кипит.
   Кержаки закрякали, зашевелились. Как черная молния, со свистом рассе-
кая морозный воздух, промчался за добычей ястребок.
   Зыков длиннополо взмахнул кафтаном и вскочил на пень:
   - Эй, слушай все!
   Молодежь прихлынула к самому пню и, раздувая ноздри, дышала  в  мороз
огнем.
   - Кто гонитель нашей веры древней? Царь, архиерей,  попы,  начальство
разное, чиновники, купцы. Так или не так?
   - Так, так... Истинно.
   - Добре. А посему - изничтожай их, режь и капища ихние  жги.  Настало
время. Вся земля в огне. Откройте глаза и уши. Кто крепок, иди за  мной.
Чрез огонь, чрез меч мы возродим веру нашу в Святом Духе, Господе истин-
ном. Кто слаб, зарывайся, как червь, в землю. На врага же  своего  пойду
грудь к груди. Ну, говори, Семион, чего трясешь бородой-то!
   Дед ткнул в воздух костылем, ткнул в лицо Зыкова шильем  своих  глаз,
крикнул:
   - Семя антихристово! Антихрист!.. Дело ли сыну нашей  древлей  матери
церкви с топором гулять?!.
   - А ты забыл Соловецкое сиденье при Алексее при царе? -  подбоченился
Зыков и перегнулся с пня, длинная цепь на черной рубахе повисла дугой. -
Нешто иноки старой веры не били царских слуг, не  лили  крови?  Вспомни,
старик, сколько и нашей крови в то время пролито. Вспомни страданья про-
топопа Аввакума.
   - Семя антихристово! Много вас, предтечев, развелось. Но и сам антих-
рист уже близ есть. Мозгуй! Голова пустая! По числу еже о нем  -  666  -
узнаешь его, число же человеческое есть антихристово.
   - Кому нужны твои старые слова? - запальчиво, но сдерживаясь,  прого-
ворил Зыков. - О каком числе речь? Много раз предрекалось число сие, да-
же с незапамятных времен древних. Какое твое число, старче?
   - Лето грядущее: едина тысяча девятьсот двадцать.
   Старик заметил яд улыбки в густых усах и бороде Зыкова и голосом зве-
нящим, как соколиный крик, рванул ему в лицо:
   - Демон ты или человек?!. Пошто харю  корчишь?..  Во  исполнение  лет
числа зри книгу о вере правой.
   - Не чтец я твоих заплесневелых книг!! - загремел, как камни  с  гор,
голос Зыкова, и все кержаки, даже сосны поднялись на цыпочки,  а  старик
разинул рот: - Оглянись, - какие времена из земли восстали?! Ослеп - на-
день очки. Книга моя - топор, число зверя - винтовка да аркан!
   - Уходи, Зыков, уходи! - весь затрясся старик. - Не друг ты нам, всех
верных сынов наших отвратил от пути истины... Горе тебе, соблазнителю...
Знаю дела твои... Уходи! - неистово закричал старик, и его костыль угро-
жающе поднялся.
   - Уходи, Зыков!! - вмиг выросли в руках бородатых кержаков дубинки. С
треском, ломая поваленные сосны, толпа метнулась к Зыкову:
   - Христопродавец!.. Прочь от нас!!
   Но молодежь вдруг повернулась грудью к своим отцам.
   С злорадной улыбкой Зыков соскочил с пня и пошел, не торопясь, к  за-
имке, затягивая на ходу кушак.
   И толкались, лезли в его уши, в мозг, в сердце: крики, гвалт,  стоны,
матершина кержаков.
 
   Ехали медленно. Гараська то был мрачен: вздыхал и оглядывался  назад,
то лицо его, круглое, как тыква, и румяное, вдруг все расцветало в слад-
кой улыбке. Гараська облизывался и пускал слюну.
   - А ловко мы с Матрешкой околпачили бабку-то.  На-ка,  старая  корга,
видала? - Гараська мысленно наставил кукиш, захохотал и стегнул коня.
   Зыков, прищурив глаза и опустив голову, всматривался в свою покачнув-
шуюся душу, читал будущее, хотел прочесть все, до конца, но в душе  мрак
и на дне черный сгусток злобы.  И  лишь  ближайшее  будущее,  завтрашний
день, было для него ясно и четко.
   - Этот старец Семион - ого-го...
   Зыков видит: злобный старик седлает коня, берет двух  своих  сынов  и
едет к его отцу, старцу Варфоломею.
   - Две ехидны... Ежели камень преградил твой путь на тропе  горной,  -
столкни его в пропасть...
   И Гараська думает, улыбчиво облизывая толстые от поцелуев губы:
   - Баба ли, девка ли - и не понял ни хрена... Ну до  чего  скусны  эти
самые кержачки.
   Кони захрапели. Зыков вдруг вскинул голову. У подножия горы, с  кото-
рой они спускались в долину речки, ждали три всадника.
   Зыков остановил коня. Гараська снял с плеча винтовку. Ствол, как зас-
тывшая черная змея, сверкнул на солнце.
   - Зыков! Это мы, свои... Зыков... - И навстречу им, из-под горы,  от-
делился всадник.
   - Мирные, без оружия, - сказал Зыков.
   - Эх, жалко, - ответил Гараська. - Давно не стреливал.
   Когда с'ехались все вместе, три молодых парня-кержака сказали:
   - А мы надумали к тебе, хозяин... Возьмешь? Только у  нас  вооруженья
нету. Убегли в чем есть... После неприятности.
   - Вот, даже мне глаз могли подбить, - показывая на затекший глаз, ух-
мыльнулся длиннолицый парень с чуть пробившейся белой бородкой.
   - Ладно, - сказал Зыков. - Спасибо, детки.
   - Куда, на заимку к тебе, али в город?
   - На заимку. Вернусь, - к присяге приведу. С Богом.
   Дорогой, посматривая на широкие плечища Зыкова, Гараська спросил:
   - А правда ли, Зыков, что тебя и пуля не берет?
   - Правда. Ни штык, ни пуля, ни топор.
   - Кто же тебя, ведун заговорил?
   - Сам. Я ведь сам ведун.
   Гараська захохотал:
   - Ты скажешь... А пошто же хрест у тя? Сам ночесь видал, спали  вмес-
те.
   Тот молчал.
   - Быдто тебя летом окружили чехо-собаки, в избе быдто, а  ты  взял  в
ковш воды, сел в лодочку да и уплыл. Старухи сказывали.
   - Врут. Это другие разбойники так делывали: Стенька да Пугач.
   - А ты, Зыков, нешто разбойник?
   - Разбойник.
   - О-ой. Врешь! Те - атаманы. А ты нешто атаман?
   - Атаман.
   - Нет, ты воин, - сказал Гараська. - Ты за народ. У тебя  войско.  Ты
войной можешь итти... Ты как генерал какой... Тебя народ шибко  уважает.
Про тебя даже песня сложена.
   - Спой.
   Гараська засмеялся и сказал:
   - Да я не умею... Чижолый голос очень, нескладный... Ежели  заору,  у
коня и у того со смеху кишка вылезет.
   Долина все сужалась. Желтые, скалистые берега были изрыты балками  и,
как зубастые челюсти, все ближе и ближе сходились,  закрывая  пасть.  На
обрывах лес стоял стеной. Солнце ярко било в снег. Следы зверей и зверу-
шек чертили рыхлые сугробы. Небо бледное, спокойное, наполненное  светом
и тишиной. Мороз старается щипнуть лицо. Очень тихо. Скрипучий снег  за-
дирчиво отвечает некованным копытам. Две вороны, по горло утонув в  сне-
гу, повертывают головы на всадников. Сорока волнообразно пересекла доли-
ну и с вершины елки задразнилась. Взлягивая прожелтел  бесхвостый  заяц.
Сел. Уши, как ножи, стригут.
   - А ты, Зыков, уважаешь с бабами греться? - Гараська смешливо разинул
рот, повернул голову и насторожил припухшее, укушенное морозом ухо.
   - Когда уважаю, а когда и нет...
   - А я завсегда уважаю... - облизнулся Гараська и в волненьи задышал.
   - У меня на этот счет строго. - И,  обернувшись,  погрозил  парню.  -
Имей в виду.
   - Гы-гы-гы... Имею...
   Они повернули от Плотбища в горелый лес.
   В это время соборный колокол в городке заблаговестил к молебну.
 
   Глава V.
 
   Небольшой собор битком набит народом. Людской пласт  так  недвижим  и
плотен, что с хор, где певчие, кажется бурой мостовой, вымощенной  людс-
кими головами.
   Редкая цепь солдат, сзади - мостовая, впереди - начальство и почетные
горожане.
   Все головы вровень, лишь одна выше всех,  торчком  торчит,  -  рыжая,
стриженая в скобку.
   Служба торжественная, от зажженного паникадила чад, сияют ризы  духо-
венства, сияют золотые погоны коменданта крепости поручика Сафьянова,  и
пуговицы на чиновничьих мундирах глазасто серебрятся.
   Весь  чиновный  люд,  лишь  третьегодняшней  ночью  освобожденный  из
тюрьмы, усердно молится, но радости  на  лицах  нет:  ряды  их  неполны:
кой-кто убит, кой-кто бежал, и что будет завтра - неизвестно.
   У двух купцов гильдейских Шитикова и Перепреева и прочих людей торго-
вых в глазах жуткая оторопь: чуют нюхом - воздух пахнет кровью, и  напы-
щенная проповедь седовласого протоиерея для них  звучит,  как  последнее
слово над покойником.
   Лицо сухого, но крепкого протоиерея Наумова  дышало  небесной  благо-
датью. Он начал так:
   - Возлюбим друг друга, како завеща Христос.
   А кончил призывом нелицемерно стать под стяг верховного правителя  и,
не щадя живота своего, с крестом в сердце, с оружием в руках, обрушиться
дружно на красные полчища, на это отребье  человеческого  рода,  ведомое
богоотступниками на путь сатаны.
   - Ибо не мир принес я вам, а меч, сказал Христос! -  воскликнул  пас-
тырь, голос его утонул в противоречии, лицо вспыхнуло  румянцем  лжи,  и
глаза заволоклись желчью.
   Рыжеголовый тщетно пытал вытащить руку из сплющенной гущи тела, потом
кивком головы он освободил ухо от шапки волос и, разинув рот, весь  нас-
торожился.
   По случаю избавления града сего от  бунта  изуверов  и  крамольников,
престарелый дьякон, выпятив живот, возгласил многолетие верховному  пра-
вителю, победоносному воинству, верным во Христе иноплеменным союзникам,
начальствующим лицам и всем богопасовым гражданам. А погибшим и  умучен-
ным - вечная память.
 
   После службы, под колокольный трезвон, народ повалил в городское  уп-
равление.
   - Будут речи говорить... Митинг...
   - Митинги запрещены.
   - А сегодня особый день... Разрешено. Шагай проворней!
   Рыжий, весь взмокший, жадно глотал ядреный морозный воздух.  Он  тоже
шагал с другими, выпытывал:
   - А это чей домок, фасонистый такой? А-а, Шитикова? Что, дюже  богат?
Обманывает? Сволочь. А чего смотрите-то на него?
   Таня Перепреева шла из собора домой с младшей сестренкой своей Вероч-
кой.
   Верочке весело, Верочка по-детски смеется, указывая рукой  на  рыжего
верзилу:
   - Таня, Таня, гляди-ка.
   Но Таня ничего не слышит и не видит возле.  Ее  большие  серые  глаза
устремлены вперед и ввысь, ее нет здесь.
   Рыжий облизнулся на девушку:
   - Вот так товарец... Чьих это?
   Митинг прошел тревожно. Председательствовал  внебрачный  сын  монаха,
чиновник Горицвет. Говорило  начальство,  представители  правых  партий,
служилый люд и духовенство, даже седовласый протоиерей Наумов.
   Настроение было подавленное, всех охватил заячий какой-то трепет, ре-
чи были тревожны и смутны: город отрезан, солдат горсточка, солдаты  не-
надежны, продуктов и хлеба мало, на военную помощь правительства рассчи-
тывать нельзя, красные же  полчища  с  боем  продвигаются  вперед.  Спо-
койствие, спокойствие!.. Кто-то слышал от самого коменданта, кто-то  ви-
дел телеграмму, что сюда двинут отряд поляков, что этот отряд еще  вчера
должен был притти сюда... Долой! Враки! Довольно слухов! Тут  предлагают
слухи, а между тем - ха-ха! Всюду мужичьи  бунты,  грабежи,  пожары,  по
стране рыщет партизанская рвань. Разбойник  Зыков  мутит  народ,  грабит
храмы, режет власть имущих и богачей. Горе стране, где нет  хозяина.  На
кого же уповать, где найти защиту? Единая надежда - Бог. Но для сего на-
до подготовить себя постом, покаянием, добрыми делами и, главное, возлю-
бить ближнего, как самого себя. А вся ли  крамола  арестована?  Справку!
Пожалуйста, справку о последнем крамольном мятеже. Убито и ранено  граж-
дан и солдат 14 человек, двое пропали без вести. Со стороны  же  больше-
вистской сволочи убито и изувечено 79 человек. А сколько красной сволочи
ранено? Раненых нет. Браво! Браво!
   С задних рядов поднялся костлявый, в черных очках, в измызганной  шу-
бенке человек и чахоточным голосом крикнул:
   - А кто возвестил: любите врагов ваших? Кто?!
   - А вот кто! - и кулак мясника ударил чахоточного по лицу. Очки  пог-
нулись, правое стеклышко упало на пол.
   - Это портняга! Пьяница!..
   - Он всегда за красных.
   - Бей его!
   - Сицыли-и-ист...
   Но страсти постепенно утихали. Возле стенки, вытирая шубой  штукатур-
ку, продирался чахоточный, лицо его желто, костляво,  безволосо,  как  у
скопца, свободный глаз горел огнем, и жалко темнело сиротливое стеколыш-
ко.
   - Иди, покуда цел, - тянул его за рукав милицейский, и сзади какой-то
дядя в фартуке толкал его в загривок.
   - Благодарим, граждане! Спасибо!.. - крикнул из дверей  чахоточный  и
сплюнул кровью. - Убийцы вы!
   - Вон, вон, вон!
   Звонок.
   - К порядку!
   Вз'ершившийся народ опускал перья, остывал, но ноздри все еще  разду-
вались, и судорожно ходили пальцы на руках.
   - Граждане, православные христиане!..
   И в низком, сумеречном зале зашипело:
   - Шитиков... Шитиков... Сам Шитиков.
   Купец сбросил енотку, и на тугом животе его засияла золотая с брелка-
ми цепь. Загривок и подбородок его хомутом лежали на покатых плечах. Лы-
сая, овальная, как яйцо, голова открыла безусый, безбородый рот и облиз-
нулась.
   - Граждане, - заквакал он, как весенняя лягушка, и большие  лягушачьи
глаза его застыли на вспотевшем лбу. - Кто приведет  мне  христопродавца
Зыкова - тому жертвую три тыщи серебром...
   - Я приведу!.. Самолично, - раздался лесовой хриплый голос. Шитиков и
сидевшие за столом быстро оглянулись. Из полутемного угла  шагнул  рыжий
верзила в полушубке, он выбросил широкую ладонь и  прохрипел:  -  Давай,
купец, деньги!.. Живьем приведу.
   Шитиков пугливо откачнулся:
   - Ты кто таков?
   Рыжий исподлобья медленно взглянул на него:
   - Я - неизвестно кто. А берусь... Давай деньги!.. Я  каторжанин...  И
ты  каторжанин.  Давай  деньги!..  Ей-Богу,  приведу!..  Самого  Зыкова.
Живьем... Давай деньги!
   - А где Зыков? А где Зыков? Эй, рыжий!.. Говорят, сюда идет?! -  зак-
ричали в народе.
   - Зыков убит в горах.
   - Нет, не убит... Идет... Сюда идет.
   - Враки! - густо, по-медвежьи рявкнул рыжий. - Зыков теперича к  Мон-
голии ударился, войско собирать. А за три тыщи приведу... Берусь!
   Вдруг послышалось на улице "ура" и резкий свист. Рыжий злорадно и за-
гадочно вскрикнул:
   - Ага, голубчики! - и тяжелым шагом двинулся к дверям.
   Народ в испуге поднялся с мест. Одни бросились к выходу, другие к ок-
нам, но стекла густо расписал мороз, и сквозь мороз непрошенно  лезли  в
дом свист и крики.
   - В чем дело? Сядьте, успокойтесь!.. - отчаянным,  дрожавшим  голосом
взывал председатель. - В чем дело?.. Стой!.. Куда! -  и  сам  был  готов
сорваться и бежать.
   - Назад! Назад! - вкатывалась в дверь обратная волна. - Назад!..  Это
два офицера, чехо-словаки, что ли... Поляки, поляки!.. И отряд... Десять
человек... Двадцать... Сотня... Целый полк!
   И с треском в зале, через гром аплодисментов:
   - Ура! Ура!..
   Два поляка-офицера при саблях: тучный, лысый, с бачками, и черноусый,
молодой, в синих венгерках, в длинных,  чесаного  енота,  сапогах,  тоже
кричали ура, тоже хлопали в ладони.
   Но не все присутствующие выражали патриотический восторг, многие  уг-
рюмо молчали. Как камень молчал и рыжий. Скрестив на груди руки, он сто-
ял, привалившись к косяку, и ждал, что будет дальше. А дальше было...
 
   Акцизный чиновник Артамонов в церковь и на митинг не  ходил.  Чорт  с
ним, с митингом, он беспартийный, чорт побери всех красных, белых и  зе-
леных, он просто труженик, ему надо обязательно к  15-му  числу  двухне-
дельную, по службе, ведомость составить. Царь был, царю  служил,  Колчак
пришел - Колчаку, большевики власть возьмут  -  верой  и  правдой  будет
большевикам служить, чорт их задави.
   Отец Петр тоже не ходил в собор. Счастливый отец Петр.
   Отца Петра крестьянин из соседней деревни на требу к себе увез,  ста-
руху хоронить. Отказывался, не хотелось  ехать.  Но  крестьянин  в  ноги
упал, крестьянин два золотых отцу Петру  в  священнослужительскую  ручку
сунул. Батюшка согласился и уехал. Счастливый отец Петр, уехал!
   А чиновник Федор Петрович Артамонов замест того, чтоб на счетах  щел-
кать, упражняется с Мариной Львовной в чаепитии.
   Состояние духа их тревожно. Что-то будет,  что-то  будет?  В  этакие,
прости Господи, времена живем. Но в тревогу постепенно, исподволь, впле-
тается какое-то томление, лень и нега. Давненько это началось, а вот се-
годня крепко на особицу.
   Не это ли самое томленье их почуял сердцем отец Петр и упорно отказы-
вался на требу ехать? А все-таки поехал. Судьба. Счастливый  отец  Петр,
счастливые Марина Львовна и акцизный чиновник Артамонов!
   Кисея, старинные часы в футляре, герань, два щегла,  ученый  скворец,
портреты архиереев. Самовар пышет паром, и пышет здоровьем пышная Марина
Львовна, попадья. Дымчатый китайский кот  зажмурился,  у  горящей  печки
дремлет.
   - Ужасно все-таки народ стал вольный, - сказала  матушка  и  положила
Федору Петровичу в чай со сливок пенку. - О девицах и  говорить  нечего,
но даже женщины.
   - Наши дни подобны вое