раскрытого окна.
   Юноша слез с лошади, глянул через окно:
   - Сестра!..  -  И  быстрым  бегом  в  горницу.  -  Как,  ты  здесь?..
Татьяна... Тебя Зыков украл? Да?
   - Нет... Я сама пошла к нему...
   - К нему?.. Сама?!. - лицо юноши вытянулось, и сама собой полезла  на
затылок шапка. - К Зыкову?!
   - Да. Сама, к Зыкову. - Девушка сразу преобразилась, встала и, сложив
руки на груди, засверкала на брата взглядом.
   - Татьяна! Ты ли это говоришь?
   - Да, я говорю.
   - Брось глупости, Татьяна. Ты вернешься с нами. Будем работать... Та-
ня, сестра, голубка...
   - Брат... Я люблю его. Умру за Зыкова.
 
   Зыков отпрянул прочь от низкого оконца бани, и волосы  его  зашевели-
лись: ему померещилось, что с улицы, к самому стеклу, сделав ладони  ко-
зырьком, приник Наперсток.
   Зыков закрестился, закричал:
   - Покойник!.. Покойник!.. - и бессильно шлепнулся на пол.
   Горбун толстогубо дышал в стекло, и оловянные глаза его шильями свер-
лили Зыкова, широкие ноздри раздувались.
   - Здеся! - крикнул он, радостно подпрыгнул и ударил себя по бедрам: -
Ей Бо, здеся!.. Хы!.. Как тут и был... Эй, робенки!..
   Горбун рванул в баню дверь... Вдруг Мишка всплыл на дыбы  и  рявкнул.
Наперсток в страхе отшатнулся, но Мишка свирепо двинул  его  лапой.  На-
персток, как лягуха, пал на карачки, заорал. Красноармеец всадил меж ло-
паток Мишке нож, Мишка оскалил зубы, заплевался и  бросился  с  ножом  в
лес, широко раскидывая передние ноги и мотая головой.
   Внутреннюю дверь красноармейцы быстро снаружи приперли бревном.
   - Эй! Живые или мертвые?! - кричал запертый Зыков.
   - Живые!.. - хрипло взвизгивал в самую дверь Наперсток. - Ведь я, Зы-
ков - батюшка, Степан Варфоломеич, колдун... Траву-кавыку жру. Ты меня в
прорубь спустил, а я рядышком в другую вымырнул... Не досмотрел ты, маху
дал... Хы-хы-хы!.. За должишком к тебе пришел... Добрых людей привел.
   - А не мертвый, будешь мертвый, собака! - крикнул Зыков.
 
   Сжимая кулаки, юноша шипел:
   - Не смей меня называть братом... Я не брат тебе...
   - А ты не смей трогать Зыкова... Зыков мой муж! Слышишь? -  шипела  в
ответ сестра.
   - Дура, тварь...
   - Ой, Боже...
   - Тварь!.. Зыков бандит, палач, враг Советской власти.  А  ты...  Еще
последний раз говорю: опомнись. Скорей, Татьяна! Могут войти. Тшшш...  -
Он взмахнул предупреждающе рукой и обернулся к двери:
   - Сейчас, товарищи!.. Одну минуту... - и к Тане: - Ну, решай. Со мной
или с ним? Сестра, умоляю... Ради нашего детства...
   - С ним.
   Юноша на мгновенье закрыл глаза ладонью.
   - Поторопись, товарищ Мигунов!.. Зыкова нашли... В бане...  -  горячо
дышали в дверях три красноармейца.
   - Караульте эту! - твердо крикнул юноша. - Не выпускать...
   - Скорей, товарищ Мигунов, скорей... - хрипел Наперсток, завидя Мигу-
нова.
   Рукава рваного его армяка по локоть засучены,  фалды  подоткнуты  под
кушак. Он жался к углу бани, повернувшись боком к бежавшему юноше.  Гор-
бун походил на широкоплечего мужика, которому обрубили по  колена  ноги,
всего изувечили, башку отсекли и приткнули кой-как на  уродливую  грудь,
из-под волосатого затылка торчал огромный горб, жирное, коричневое,  как
сосновая кора, лицо обрюзгло, потекло сверху вниз, все в лишаях,  крово-
подтеках, ссадинах.
   Юноша с брезгливостью окинул его взглядом.
   Резко, коротко ударил выстрел.
   - Ох, стреляет, чорт! - вскричал горбун.
   Юноша покачнулся, мотнул ногой и, схватившись за живот,  отпрыгнул  в
сторону.
   В бане загремела брань и хохот.
   Наперсток хватил в прискочку из-за угла дубиной и вышиб раму:
   - Эй, вылазь добром!
   - Убивают! Зыкова убивают! - Татьяна птицей выпорхнула из окна и  по-
неслась.
   - Стой! Стой! - гнались за ней красноармейцы и стреляли в воздух.
   Петух с криком взлетывал, как ястреб, порхали утки, курицы.
   Вдруг один красноармеец опрокинулся навзничь и стал недвижим. В  бане
опять раздался хохот Зыкова.
   Наперсток неистово орал:
   - Куда?!. Не бегай тут!.. Перестреляет всех!.. Убьет!
   Татьяну смяли, поволокли, она билась, кричала, проклинала брата.
   Юноша крепко стиснул зубы. Он был бледен, его колотила дрожь, в испу-
гавшихся глазах металось страданье и смертельная тоска.
   Собаки заливисто лаяли, растерянно крутили хвостами, но их глаза были
люты и оскал зубов свиреп.
   Из лесу выбежал Тереха Толстолобов, он остановился, вильнул  взглядом
туда-сюда и, сразу все поняв, бросился к бане:
   - Что, Зыкова добываете? Бейте его, варнака! Жгите его!.. Через  него
баба моя задавилась... Ой-ты!..
   Он шатался, как пьяный, весь был дик, походил на лишившегося  рассуд-
ка.
   - Тащи соломы да хворосту! Чего слюни распустили? - щелкая  зубами  и
воя, кричал он.
   Юноша сдерживал стоны и тихо охал. Он лежал на пуховике, под  головой
подушка.
   - Навылет, товарищ Мигунов... Авось, обойдется, - маленький,  черный,
с черными усиками красноармеец, сбросив куртку, обматывал раненому пояс-
ницу и живот бинтом, бинт быстро смочился кровью. Рана  была  большая  и
рваная, от медвежачьего ружья.
   Красноармейцы - бегом, вприпрыжку - тащили из дому  холст  и  тряпки,
стригли, рвали их лентами.
   - Товарищ Суслов, - юноша поискал взглядом  высокого,  загорелого,  с
белой бородкой красноармейца. - В  случае...  вы  будете  командовать...
Что, не вылезает? Поджигайте баню...
   - Поджигай!!.
   - Поджигай!.. Где серянки?..
   - Стой! Сдаюсь... - закричал Зыков.
   - Стой! Сдается! Зыков сдается...
   - Эй, Зыков! Давай оружие сюда.
   - На! - он выбросил винтовку. - На еще, - выбросил пистолет.  -  Все.
Отворяй дверь, выйду.
   - Врешь, нож у тебя, - хрипел, сплевывая и матерясь, Наперсток. - Ви-
жу, нож!
   - Нету, все...
   - Поджигай!
   - На, на! - ножище сверкнул  в  окне,  как  на  солнце  щука.  -  Где
Татьяна? Покличьте Татьяну сюда.
   - Вылазь! Бросай гирю...
   Гиря бомбой брякнулась на землю.
   - Вылазь!
   - Открой дверь, дай я оболокусь. Нагишем, что ли?
   - Эге! нет, брат Зыков, - подмигнул горбун и отчаянно  сморкнулся  из
ноздри. - Ты, этакий леший, выберешься, дубом тебя не свалить...  Вылазь
в окно!
   Наперсток и другой плечистый красноармеец прижались к самой стене  по
обе стороны оконца. В их настороженных руках арканы.
   - Вылазь!.. Вылазь, кляп те в рот! - в один голос закричали горбун  и
Тереха. - А то живьем сгоришь.
   - Жги. Не вылезу нагишом. Где Татьяна? Жги.
   - Ребята, подкаливай со всех углов!
   Солома вспыхнула, густой желтый дым, загибаясь, повалил в баню.
   - Сдаюсь, - упавшим немощным голосом сказал Зыков, лохматая голова  и
широченные плечи его, изогнувшись и царапаясь о косяки, показались в ок-
не. Живо скрутили под мышками арканом и, как коня на поводу, человек де-
сять красноармейцев повели его к Мигунову.  Зыков  давил  ногами  землю,
словно великан, красноармейцы казались пред ним ребятами.
   Наперсток, подбоченившись и слюняво похохатывая, ужимался, опаски ра-
ди, в стороне:
   - Что, сволочь, хы-хы-хы, будешь честных людей под  лед  спускать?  -
Изверченное будто картечью лицо его подергивалось, подмигивало,  облизы-
вало толстые, покрытые пеной губищи. - Хотела синичка море зажегчи, море
не зажгла, а сама потопла.
   - Еще пострадавшие есть? - спросил Мигунов. Голос ослаб, прерывист.
   - Алехин убит.
   Мигунов неспешно, мутными  глазами  повел  от  голых  коленей  Зыкова
вверх, чрез живот, чрез грудь, но до головы не добрался,  голова  где-то
высоко, выше сосен, и в глазах Мигунова темнело.
   - Расстрел на месте, - сказал он, приподняв  и  вновь  опустив  кисть
умиравшей, вытянутой вдоль тела руки.
   - За что расстрел? - глухо спросил Зыков. Он внешне был  спокоен,  но
лицо потемнело от напряжения воли и потемнели серые глаза. -  Я  работал
на помощь вам.
   - Ха-ха! Хороша помощь! - наперебой закричала молодежь.  -  В  городе
сколь народу искромсал, вот начальника нашего изувечил, товарища убил.
   - Анархия, разбой, Советская власть не потатчица, - резко  проговорил
Суслов.
   - В городу расправлялся по-вашему. Сам в газетине читал, как вы  кожу
с живых сдираете.
   - Врешь, брешут твои газетины! - кричали красноармейцы. - Контр-рево-
люционеры пишут твои газетины! Над мирным людом сроду мы не изгалялись.
   - Расстрел на месте, - открыв глаза, еще раз сказал Мигунов и  быстро
приподнялся на локте. - Пить.
   Глаза его то вспыхивали, то погасали, как догоревшая лампа. Он  жадно
глотнул ключевой воды.
   Зыкова повели. Он кричал:
   - Что ж, милости у тебя, малец, просить не стану! И правде  поврежде-
ния не сотворю! - Он остановился, и все остановились, он потянул за кон-
цы аркана, красноармейцы, взрывая землю  пятками,  надувшись  и  кряхтя,
под'ехали к нему и захохотали:
   - Ну, конь.
   - А вот скажи мне на милость, - Зыков уставился  в  грудь,  в  мутные
глаза сидевшего Мигунова. - Бога  признаете  вы,  Господа  нашего  Исуса
Христа? - в голосе его было страданье, последний крик, настороженность.
   Мигунов резко потряс головой:
   - Нет.
   Зыков закачался, по лицу, как ветер по озеру, пробежала судорога,  он
крякнул и твердо сказал:
   - Стреляй тогда...
   К нему вдруг вернулось спокойствие, лицо посветлело, на губах  появи-
лась улыбка и взор стал радостным, отрешенным от земли.
   - На обрыв, на обрыв! Шагай на обрыв! - кричали сосны, люди, камни.
   Зыков шагал уверенно и твердо, обернулся, проговорил Мигунову  душев-
ным голосом:
   - Прости меня, милячок... Согрешил  пред  тобой...  Ау!  А  жену  мою
Татьяну, - крикнул он громко, - не трог, ради Христа!.. Может, из-за нее
гибну, а духом радостен. Ну, ладно. Других  умел,  сам  умей...  Прощай,
солнце, прощай, месяц, прощай, звезды, прости, матушка сыра-земля.
   И вновь закричали люди, закричали сосны, закричало небо и камни.
   Наперсток с Терехой Толстолобовым трясли кулаками,  хохотали  в  тыщу
труб, плевались. Зыков ни разу за все время не взглянул на Тереху.
   Мигунов застонал, повалился на бок, скорчился,  зачмокал  губами,  во
рту было сухо, горько.
   - Пить...
   Возле него на коленях и на корточках  четверо  красноармейцев,  среди
них - Суслов, в круглых очках  с  остренькой  белой  бородкой.  Лукерья,
всхлипывая и кривя рот, сновала от умирающего в избу и  обратно,  тащила
то святой воды, то ручник, то какого-то снадобья в пузырьке, вот принес-
ла черную в светлом венчике икону, поставила и в  изголовье  умирающего,
закрестилась.
   Грянули выстрелы. Лукерья ойкнула, подпрыгнула и, заткнув уши,  побе-
жала домой.
   Мигунов открыл глаза:
   - Красному зна... Товарищ Суслов... - голос слабел, углы рта подерги-
вались, дыхание было короткое, горячее, большие, как у сестры глаза гля-
дели в пустоту. - Там, в городе... Целую красное  знамя...  передайте...
Умираю... Девчонку расстрелять...
   - Она ваша сестра, товарищ... - откликнулся Суслов, зашевелил  бровя-
ми, очки на переносице запрыгали. - Она говорила, что...
   Мигунов поймал ртом воздух.
   - Расстрелять, - и глаза его стали стеклянными.
   Татьяна стояла на краю обрыва, как на облаке. Она не  чувствовала  ни
своего тела, ни страха, ни земли.
   Кто-то звонкоголосо, страшно кричал, раскачивая небо:
   - Ха-ха... Сейчас к дружку кувырнешься, свадьбу править.
   Татьяна оглянулась как во сне. Обрыв глубок и камни остры. Меж  серых
остряков застряло желтое, большое. Узнала:  Зыков.  Глаза  ее  мгновенно
расширились и сузились. Все плыло, качалось пред ее глазами.
   Восемь винтовок, как черные пальцы, прямо указали ей на грудь.
   - Пли!!.
   Но залп прогремел в пустую: Татьяны не было, пули унеслись в тайгу.
   Наперсток вырвал у кого-то топор и, гогоча, бросился лохматым  чортом
к пропасти, где лежали два мертвые тела, он с проворством рыси начал бы-
ло спускаться, но две железных руки схватили его за опояску,  встряхнули
и вытащили вверх. Наперсток опамятовался, дышал хрипло,  глаза  налились
кровью и вертелись, как у сыча. Он сбросил шапку, отер полой потное лицо
и, протягивая руку Суслову, сказал:
   - С благополучным окончанием дел... А кто? Я все. Кабы не я, -  чорта
лысого вам Зыкова сыскать... Ручку!
   Суслов быстро убрал свои руки назад.
   - Наградишка-то будет, ай не? - и широкий  рот  горбуна  скривился  в
подхалимной, как грязная слизь, улыбке.
   Суслов отступил на два шага и громко сказал:
   - Бывший партизан Наперсток за кровожадную бессмысленную  жестокость,
проявленную им при разгроме города...
   Наперсток радостно улыбался, торжествующе поглядывая в застывшие лица
красноармейцев, он не слышал, что говорит товарищ Суслов, и только  одно
слово, как полымя, пронизало оба его уха:
   - Расстрел.
   - Хы-хы-хы, - ничего не соображая, бессмысленно загоготал  Наперсток,
однако глаза его заметались от лица к лицу и сразу  провалились,  как  в
яму, в рот товарища Суслова.
   - Взять! - резко открылся и закрылся рот.
   Наперсток сразу вырос на аршин, сразу до земли  согнулся.  Залп  -  и
уродливое тело его заскакало по камням в смерть.
 
   Был поздний вечер, тихий и теплый. Девки пригнали коров и овец.  Двор
оживился.
   Над свежей могилой под зеленой лиственницей, куда зарывали двух крас-
ноармейцев, прогремел последний залп в память со славою  погибших.  Пели
революционные псалмы и стихиры. Товарищ Суслов говорил речь.
   Тереха Толстолобов с красноармейцем поехали "на вершних" в лес, сняли
удавленницу-Степаниду с петли и привезли домой. Тереха положил ее в  той
комнате, где ночевала Таня, зажег лампадку и свечи,  крякал,  пил  вино,
утром собирался за попом. Но ему был дан приказ - с зарею вывести  отряд
на дорогу.
   Красноармейцы торопливо обстругивали большой надмогильный крест, Сус-
лов сделал надпись. Крест белел даже среди ночи, на нем  висел  из  хвой
венок.
   Ночь была холодная, как в сентябре, серпом стоял в небе месяц...
   Утро было все в тумане. Тереха повел отряд. Лукерья с девками боялись
мертвецов, ушли в лес.
   И опять спустилась ночь, темная, без звезд и месяца.
   В пропасти кучкой лежали трое: кержак, каторжник и купеческая дочь. В
избе, с темным и страшным лицом - Степанида. Возле заимки, с ржавым  меж
лопатками ножом, уткнув в мох морду, - медвежонок.
   Заимка была пуста. Слеталось коршунье.