.. Своя правда.  Всяк  по  своей
правде должен жить.
   - Угу, - сказал Зыков, и горы сказали "угу". Зыков добавил: -  У  них
своя правда, у меня своя. Лоб в  лоб  друг  другу  смотрим,  а  хвостами
врозь.
   Мускулы лица его судорожно играли, меж  сдвинутых  бровей  углубилась
складка, он тяжело вздохнул, присвистнул и ударил коня.
   Небо бледнело, звезды скрывались вместе с тьмой. Неуверенно  пропорх-
нула полуночная птица. Где-то вдали кричал марал, и крик его,  как  мяч,
перебрасывался от горы к горе.
   Зыков понял, что все для него кончено теперь. Значит, прав  подослан-
ный перевертень, рябой кержачишка, - для новой власти Бога нет. Ага!
   И неожиданно:
   - А ты, Танюха, боишься смерти?
   Таня не сразу поняла.
   - Боюсь, - передохнув, сказала она, и еще сказала: - При тебе - нет.
   Он опять роняет: "угу" и долго едут молча.
   Он в сущности не молчит, он в молчаньи спорит  сам  с  собой,  задает
вопросы, соглашается, молча опровергает себя, иногда громко восклицает:
   - О, чорт!
   Тогда Таня открывает глаза, ей очень захотелось  перед  утром  спать,
она так за последние дни истомилась.
   И на главный вопрос свой Зыков никак не может подыскать ответа.  Сна-
чала, с прошлого года, было так просто и ясно все: он бил белых, бил че-
хо-словаков, мстил попам, богачам и власть имущим, он стоял  за  правду.
Он чуял и знал, что оттуда, из-за Уральских  гор,  идет  и  придет  сюда
сильная рать, с той же самой, с его, Зыковской, правдой. Вот рать пришла
и принесла с собою свою, новую, не Зыковскую правду.  Да  разве  две  на
свете правды? Нет, вся правда у Зыкова, потому что он с Богом, те  же  -
без Бога, и в их делах, в их сердце - ложь. Так или не так? Кто даст от-
вет ему?
   Он не верит сам себе, и его душу раздирает смертельная тоска.
   А дорога подошла к отвесной скале, и отсюда  по  узкому  карнизу-бому
будет итти версты две над страшной бездной.
   - Танюха, лебедка белая, - ласково говорит он, - а ведь тебе на  свою
кляченку придется сесть.
   - Боюсь. Не езживала по бомам.
   - Как же быть?
   И горы спросили: "как же быть?". В горах тишина, горы жадны  до  зву-
ков, горы, как попугаи, любят поболтать с людьми.
   В темных кручах под ногами белел туман, из ущелий, из падей между гор
тоже гляделись зыбкие облака тумана. Наступал  рассвет,  небо  полиняло,
защурилось. Было очень свежо, в каменных выбоинах замерзли лужи, и  бес-
численные хрустальные зеркала поглядывали холодом на Таню.
   - Я озябла, - сказала она, передернув худенькими плечами.
   - Греться некогда, - сказал Зыков. - Вот  встанет  солнце,  обогреет.
Кровь у тебя, как горячая брага хмельная, ничего. Так и быть, поедем  на
одном коне, только я впереди, а ты позади меня,  верхом,  сиди  прямо  в
струнку, держись за мой кушак, гляди в спину, вниз не гляди, с непривыч-
ки страшно, голову обнесет. Дорога убойная. Вишь, какая  дорога?  Ну,  с
Богом.
   Он старался говорить уверенно, ободряюще. Когда двинулись, добавил:
   - Ничего... Не бойся.
   Но Таня вдруг забоялась, ей стало страшно от голоса Зыкова, ей сердце
вдруг сказало: берегись!
   Да, в голосе Зыкова притаилось что-то, как в  чулане  вор.  Он  решил
кончить все разом. Он все принес в жертву, отца убил, - но что же оказа-
лось на поверку? Партизаны, друзья, все, все оставили его, и правда  его
- не правда. Значит, довольно жить. И это будет незаметно, будет  сразу,
Таня не успеет испугаться.
   - А ежели, деваха, я умру?.. вот нечаянно с седла ежели  сорвусь.  А?
Да в пропасть... А?
   - Ой, молчи ты, - прозвенело за спиной с мучительной болью.  -  Лучше
я... Зыков, миленький...
   - Ты молодая, будешь жить... Мое дело кончено...
   - Умирать так вместе.
   - Ты с ума сошла, деваха!..
   - Аха!.. - раскатились горы.
   Стало светло в горах, и небо на востоке порозовело.
   Таня повернула голову влево. В аршине от ее глаз  медленно  двигалась
серая стена ребристого с опрокинутыми слоями сланца. Кой-где в  расщели-
нах кустики травы, кой-где мох, вот зеленая ящерица  сидит  на  выступе,
как игрушка, ждет солнечных лучей.
   - Почему это у меня ноет сердце?.. Ужасно ноет, - помолчав, сказала с
тревогой Таня.
   - Скоро успокоится, - ответил он.
   - Почему скоро?
   Он молчал. Таня перестала дышать.  Сердце  ее  захолонуло.  Преодолев
волнение, спросила сквозь испуг:
   - Почему?
   Зыков ответил дрожащим неверным голосом:
   - Потому что... - и остановился. - Потому что взойдет солнышко.
   Таня глубоко вздохнула и уперлась лбом в спину Зыкова.
   Ей захотелось взглянуть в провалище, вправо, но страшно. Ах, как  хо-
чется взглянуть. Нельзя, надо, нельзя, нет надо. Голова повернулась сама
собой, глаза упали в бездну. Таня взвизгнула и мотнулась на седле.
   - Защурься! - крикнул Зыков. - Самое опасное место скоро...
   И вдруг заговорил как-то необычно торопливо и приподнято:
   - Знаешь ты... Только сиди смирно, закрой глаза. Я расскажу тебе все,
я покаюсь тебе... Меня томят грехи, дух  мой  в  огне  весь,  на  сердце
мрак... Мне надо покаяться, очистить себя... Некому больше, как  тебе...
Слушай!
   - Зыков, что ты...
   - Молчи, слушай...
   - Я боюсь... Страшно мне, Зыков...
   - Слушай!.. Сиди смирно... Закрой глаза...
   Они были на страшной высоте. Узкая тропа  опоясывала  почти  отвесный
склон скалы, как карниз. Конь выбирал, куда ступить. Конь дрожал.  Осно-
вание скалы скрыто от взора. В пропасти белым жгутом  изогнулась  речка,
она внизу сотрясает камни, грохочет, но сюда не долетает ее рев. Не надо
глядеть вниз... Зыков поднял глаза к небу. Конь,  всхрапывая,  осторожно
шел вперед. Зыков бросил поводья.
   - Слушай! на моей душе много крови, может, невинной... Слушай, никому
не говорил, тебе скажу: я своего отца  убил,  старца  святого,  Варфоло-
мея... Да, да... А твоего я не убивал, твоего убили мои.
   У Тани глаза широко открыты, открыт рот, и уж ей не  страшна  бездна,
она забыла про опасность, ее страшит иное.
   - Степанушка, Степанушка, голубчик!.. Как мне жаль тебя.
   - Правда моя в  крови,  -  Зыков  говорил  скорбно,  с  убеждением  и
страстью. - Грехи свои и людишек на мне, как камни. Боже, Господи!  Неу-
жели у тебя не найдется милости ко мне? Неужели нет мне спасенья и поща-
ды?
   У Зыкова бегут слезы по обветренному носу, на бороду, на грудь.  Таня
тоже плачет, но не замечает слез.
   - Слушай... Ведь не зря же я такой грех на душу взял... Ведь я не из-
верг, не тать, не убивец, я верный слуга Христов. И вот  чую,  все  дело
мое рушилось. Рушилось, девонька, рушилось... Чую, идет против меня  си-
ла, сильней меня. И у той силы другая правда... Ежели я прав,  они  меня
сломят своей силой, а ежели правы они - сердцу  моему  прямая  погибель,
ведь от своей правды я не отступлюсь. Так стоит ли жить мне?.. Слышишь?
   - Ты не любишь меня! не любишь!..
   - Люблю... Вот увидишь, не расстанусь с тобой... Люблю.
   Вот оно, самое узкое место. Осторожный конь едва уставляет свои  ноги
на скользкой, точно отполированной, в аршин, тропе. Левые коленки  всад-
ников задевают выступы скалы, правые же, вместе с круторебрым боком  ко-
ня, висят над пропастью. Конь трепещет. Он наваливается на скалу,  боясь
низринуться. Его копыта стучат по скользкому краю обрыва. Ах...
   - Не любишь!..
   - Сказал, люблю...
   - Не любишь, не любишь, не любишь...
   Солнце всходит, черное-черное, вот его лучи, они, как кинжалами, бьют
в глаза и в сердце.
   Зыков заносит левую руку, чтоб оттолкнуться от скалы...  Ах...  Тогда
вмиг все трое, конь и всадники ухнут в бездну: смерть скорая, в крике, в
грохоте, в движеньи.
   Зыков весь похолодел.
   - Прощай! - крикнул он, накрепко сомкнул глаза, и с силой  оттолкнул-
ся.
   Все сразу ахнуло, рушилось, закувыркалось, горы скакали и  крутились,
грохотом раскатывался гром, под ногами то солнце с небом, то  земля,  то
солнце, то земля - трах-трах-трах - вдруг искры, молчанье и тьма.
   ...............
   ... - О-о-ох... - надрывно выдохнул всей грудью Зыков и открыл глаза.
- Моченьки моей нет, рука не подымается... Любушка, любушка моя... Таню-
ха.
   - Степанушка, Степан Варфоломеич! Что с тобой?
   Зыков широко перекрестился и вытер рукавом крупный на  лице  пот.  Он
весь дрожал и поводил плечами. Этот ярко представленный и  пережитый  им
миг смерти разом испепелил в нем все отчаянье, всю душевную труху. Он  -
снова прежний - сильный, крепкий, как чугун.
   Тропа повернула влево, в расселину, выбросилась на широкую  площадку.
Извиваясь меж огромных камней и маленьких, уродливых сосенок, она  стала
постепенно снижаться в лесистую долину.
   - Ну, Танюха, будь, что будет, а только перед Богом ты жена мне.  Так
полагаю, жизнь у меня настанет новая. А никакой власти я знать не  хочу,
ни советской, ни колчаковской. Я сам себе власть. В Монголию уйду,  либо
в Урянхай... И тебя с собой... Не отстанешь? Дело будет... Войско  собе-
ру. За правдой следить буду. Ха, поди, испугалась? Поди,  зашлось  серд-
чишко-то?
   Таня смеялась звонко, плакала радостно, целовала Зыкова,  смеялась  и
плакала вместе.
   Солнце поднималось жаркое, и густые травы здесь были все в цветах.
 
   Глава XIX.
 
   Дул небольшой ветерок, перешептывались сосны, день клонился к вечеру.
   Тереха Толстолобов сегодня не в духе: вырвавшийся из бани  медвежонок
задавил двух гусаков и перешиб собаке позвоночник,  собака  на  передних
лапах, волоча зад, уползла под амбар и там визжала дурью.
   Тереха бил свою старую жену, а Степанида, вытаскивая из жаратка крин-
ки, ухмылялась. Но вот она услыхала во дворе голос  Зыкова,  и  ее  бока
вдруг тоже зачесались.
   - Ладно, ладно, дружок Степанушка... - говорил у ворот Тереха, -  уб-
лаготворим, как след быть... И какой это тебя буйный ветер занес  опять?
Эй, Лукерья! Да не криви ты харю-то... Тьфу,  бабья  соль.  Живо  очищай
горницу, с девками в амбаре поживете, не зима теперича...
   Пред Степанидой стоял Зыков:
   - Здорово, молодайка. Отбери-ка самолучшие наряды свои...  Вы  ростом
одинаковы, кажись... Ты погрудастей только. Иди, оболоки  ее...  там,  в
лесочке она... Награжу опосля... Ну!..
   Степанида сразу все поняла, румяное лицо ее побелело:
   - Степан Варфоломеич... А я-то, я-то...
   Но в это время вошел Тереха, крикнул:
   - Поворачивайся живо! бабья соль...
   По двору бегали собаки. Сука под телегой кормила щенят. В трех  скво-
решниках щелкали и высвистывали скворцы, их полированные перья  сверкали
на заходящем солнце.
   Дно котловины, где заимка, покрывали густые вечерние тени гор.  Прямо
перед глазами спускался с облаков широкий желто-красный склон скалы,  и,
как седая грива, метался по склону далекий онемевший водопад. Лукерья  с
девками молча и деловито перетаскиваются в амбар. Кот хвост кверху,  хо-
дит за ними взад-вперед. Под телегу по-офицерски пришагал петух,  повер-
тел красной бородой, что-то проговорил по-петушиному и клюнул  сосавшего
щенка в хвост.
   Задами, чтоб не показываться людям, Таня со Степанидой прошли в баню.
Воды немного, но на двоих хватит, да Степаниде и мыться неохота,  разде-
лась за компанию.
   Таня все рассказала ей. Степанида разглядывала белую, стройную, стыд-
ливую Таню:
   - Ну, и сухопара ты, девка. Какая ж ты можешь быть жена  ему,  этакая
тонконогая. Ты погляди-ка, какой он Еруслан...  Ох,  городские,  городс-
кие... И все-то вы знаете... Поди, не спроста он прилип-то к тебе... По-
ди, зельем каким ни то из аптеки присушила...
   Таня улыбалась. Горячая вода, белая мыльная пена действовали  на  нее
успокоительно. Она тоже разглядывала Степаниду. Степанида крепкая, ядре-
ная, как свежеиспеченный житный каравай, и пахнет от нее хлебом.
   - А ты, должно быть, любишь Зыкова? - спросила Таня.
   - Зыкова? Очень надо. У меня свой мужик, - раздраженно ответила баба,
плеснув на каменку ковш воды. - Это вы, городские, с чужими мужиками пу-
таетесь... Совесть-то у вас, как у цыгана... Да ты, девка, не сердись...
   - Я не сержусь, - сказала Таня. - А про какую это Зыков Лукерью поми-
нал?
   - Ну, это так себе... Хозяину моему родня... - Степанида сердито зах-
лесталась веником и, покрякивая, говорила: - А ты напрасно ему  кинулась
на шею... Для баб прямо злодей он, хуже его нет. Жену бросил, говорят. А
мало ли девок через него загибло... И тебя бросит, а нет - убьет...
   - От судьбы не уйдешь, - грустно сказала Таня, одеваясь и  закручивая
в тугой узел темные свои косы.
   Тереха угощал их на славу. Тереха рад: Зыков теперь ему не страшен, и
Степанидино сердце, Бог даст, образумится.  Экая  стерва  эта  Степашка,
чорт: все-ж-таки так и пялит глаза на Зыкова, а тот свою монашку по  го-
ловке, да по плечикам точеным гладит. А хороша монашка... Ну, и  дьявол,
этот самый Зыков.
   - Кушай, Степан Варфоломеич, кушай, милячок... Татьяна, как  тебя  по
батюшке, пригубь. Самосядка  хорошая,  что  твой  шпирт.  Эх,  справлять
свадьбу, так справлять!.. Чорт с ним...
   Тереха с радости схватил двухстволку, выставил в окно,  грянул  сразу
из двух стволов и заорал:
   - Урра!! В честь новобрачных...
   - Оставь, Тереха, не дури, - улыбался Зыков. -  Какие  новобрачные...
Дай поженихаться-то.
   - Ужо по грибы будем ходить, по ягоды! Хорошо, едрит твою в  накопал-
ки... Степан Варфоломеич, а ты брось свое разбойство-то...  Давай  рабо-
тать вместях... Земли здесь сколь хошь. Ни один леший не узнает... А  из
твоих известна кому заимка-то моя? Ай нет?
   - Никому, - сказал Зыков. - Был горбун один, Наперсток, да он  теперь
водичку в реке хлебает.
   - Степан Варфоломеич не разбойник, - вступилась Таня.
   - Нет, разбойник я... Это верно, - резко сказал Зыков и,  не  отрыва-
ясь, выпил стакан самогонки. - И ежели правды настоящей не увижу на зем-
ле, так разбойником и околею.
   - Брось! - крикнул Тереха, и его рукава замотались в воздухе. - Прав-
да твоя убойная. Тьфу такая правда!
   - Эх, дружище, - сказал Зыков и похлопал его по плечу. - Ты в  горах,
как медведь в берлоге. Отсель и неба-то малый клок, с козью  бороду  ви-
дать. Не твоего ума дело это. Не уразуметь тебе. А я, брат, как с торбой
по свету путался, таких людей встречал, что ах... Бывают люди, а  бывают
и мыслете. Понимаешь? Мыслете, горазд мыслят, значит... Они мир-то разу-
мом своим, как столбами, подпирают. Вот у них поспрошай про правду-то...
Ну, да бросим об этом толковать... Я и сам не рад, может. Силища прет из
меня, как с горы водопад возле твоей заимки... Видал? Поди,  останови...
Так и я... А может, я родился таким горбатым. У Наперстка на спине горб,
а у меня душа с горбом.
   - А ты выпрямляйся, Степан Варфоломеич, - сердечно проговорила  Таня.
- Ведь говорил же ты, когда ехали с тобой.
   - Ну, тогда мы в зубах у смерти были... - и Степан бережно обнял  ее.
- Эх, Танюха, пташечка залетная. Пускай сегодня время  будет  наше,  без
тоски, без дум, а там видно будет. Ничего... Зыков  не  пропадет...  Ну,
бросим это. А помнишь Ваньку Птаху? Песни его помнишь?..
   - Не надо, миленький, не надо...
   - Ну, ладно, ладно... А хорошо парнишка пел...  Я  заприметил  тогда,
как сердчишко-то твое девичье затрепыхало. Эх, песню бы...
   Все были в полпьяна, всем весело, только пред взором  Тани  мимолетно
проплыла страшная та городская ночь. Царство  небесное  парню-песеннику.
Таня вздохнула тяжко, но Тереха уж выплыл на средину горницы,  приурезал
каблуками в пол и, скосоротившись, загорланил песню:
   - И-иэх да и во-о-о-уух... ты...
   Зыков нагнулся и поцеловал Таню в губы. Степанида ударила стаканом  в
стол, - стакан разлетелся, -  опрокинула  табуретку  и  быстро  вышла  в
дверь.
   - Стой, бабья соль!.. Куда?
   За дверью послышался стон и плач.
 
   Когда шли Таня с Зыковым к обрыву, ночь была вся в звездах: в  темной
вышине все так же дрожал и колыхался золотой песок. Внизу,  под  обрывом
белели заросли цветущей  черемухи.  Терпкий,  духмяный  запах  подымался
вверх. Наперебой, и здесь, и там, в разных местах,  заливались  соловьи.
Зыков развел большой костер. Они сидели  в  дремучем  кедровнике.  Землю
густо покрывала хвоя. Оба молчали.
   Он вдруг вытащил откуда-то Акулькину конфетку с кисточкой,  засмеялся
и подал Тане:
   - Девчоночка одна дала... На-ка!.. Вот сгодилась когда...
   - А какая ночь, Степан... Чу, соловьи... Ой, сколько их... И  посмот-
ри, как внизу черемуха цветет.
   - Эту ночь не забудем, деваха, в жизнь.
   - Если завтра умру - жалеть не буду. Больше этого  счастья,  что  те-
перь, не испытать мне. Ах, какая радость любить тебя...
 
   Соловьи пели всю ночь до утренней зари. И всю ночь плакала Степанида.

   Пред рассветом Таня сказала, чуть согнувшись и глядя пред собою:
   - Но почему же, Степа, милый, такая тоска? Сердце болит?
 
   Пред рассветом Степанида пробралась сюда, в руках ее топор. У  костра
тишина. Зыков, должно быть, сказку сказывает, на его коленях разметалась
Таня.
   Топор в крепких руках Степаниды очень острый. Вот Степанида хлестнет,
оглоушит Зыкова, девку искромсает: на! А сама бросится торчмя с  обрыва.
В ее глазах огненные круги и все, кроме тех двоих, куда-то исчезает. Она
заносит топор и делает шаг вперед. Хрустнул сучок. Зыков обернулся.  Она
яростно швыряет топором в костер и с диким воем: "дьяволы,  погубители!"
- как сумасшедшая, мчится прочь, в трущобу, в мрак.
 
   Глава XX.
 
   Зыков еще не совсем справился с болезнью. Последние месяцы - от расп-
равы в городишке до тайного убежища на заимке Терехи Толстолобова - иск-
ривили его душу.
   Настроение его было неровное, зыбкое, как трясина.  Его  взвинченному
воображению то рисовались великие подвиги и слава, то позорный  невидан-
ный конец. От этого страшно  скучало  его  сердце,  он  хотел  открыться
Татьяне в своем малодушии, но не хватало воли.
   - Эх, какой я стал...
   Была истоплена баня жаркая, Зыковская. Топил сам Зыков.
   Степаниды не было, Тереха, захватив ружье, гайкал на весь лес,  искал
ее.
   Таня сидела в своей горнице под раскрытым окном. Она вся еще  была  в
прошлой ночи, улыбалась большими серыми глазами, прямые темные брови  ее
спокойны, сердце под черной шелковой кофтой бьется ровно, отчетливо. Как
хорошо жить... Скорей бы приходил к ней Степан. Нет, никогда не надо ду-
мать о том, что будет завтра...
   Зыков разделся. Кто-то ударил снаружи в дверь. Он отворил:
   - А, Мишка!.. Ну, залазь.
   Медвеженок, набычившись, косолапо вошел с обрывком веревки.  Морда  и
глаза его улыбались по-хитрому. Облизал ноги Зыкову, повалился пред  ним
вверх брюхом, благодушно заурчал.
   Зыков большим пальцем ноги почесал ему брюхо,  потом  взял  винтовку,
кинжал, десятифунтовую гирьку на ремне, револьвер, и вошел в мыльню. Эх,
хороша баня, всю хворь прогонит. Зыков вымоется на всю жизнь теперь. Ну,
баня.
   Едва он окунул ковш в кадку с кипятком, куда бросали раскаленные кам-
ни, как во дворе раздался резкий заливистый собачий лай, а в предбаннике
рявкнул Мишка.
   - Кой там чорт еще! - буркнул Зыков, ковш замер в его  руке,  а  Таня
всполошно отскочила от окна и глянула из-за кисейной занавески на двор.
   Один за другим в'езжали в ворота всадники, их человек двадцать.  Раз-
дался выстрел, Таня заметалась, все, кроме одного, соскочили с коней.
   - Занять выходы! Встать у каждой  амбарушки!  -  деловито  командовал
всадник. Он с большими серыми глазами юноша, сухое загорелое лицо, кожа-
ная, выцветшая по швам куртка, ствол винтовки из-за спины, кожаная  шап-
ка.
   - Боже мой, Николенька, - всплеснув руками, прошептала Таня,  и  ноги
ее подсеклись.
   Голоса на дворе, нервные, крикливые, робкие, злые:
   - Где хозяин? Эй, тетка!
   - Нету, батюшки мои, нету... Бабу убег искать.
   - Здесь Зыков? Ну?.. Говори! Где?!
   - Ой-ой... Ничего я не знаю... Пареньки  хорошие...  Вот  хозяин  ужо
придет.
   - Взять ее!
   - Я знаю, где... - раздался хриплый голос. - А ну, робенки, побежим.
   - Николенька, Николенька, - взмолила Таня. Держась за косяк, она  по-
лулежала на лавке у