быстро повернулся к нему, задышал в лицо, строго сказал:
   - Не грешу, отстань... - и вошел в баню.
   Зажег две свечи, начал раздеваться.
   Когда стаскивал с левой ноги пим, рука его попала в какую-то  против-
ную, холодную, как лягушка, слизь. Он отдернул руку. От голых  пяток  до
боднувшей головы его всего резко передернуло, лицо сжалось в гримасу, во
рту, в пищеводе змеей шевельнулось отвращенье:
   - Тьфу! Мозги...
   Он шагнул из бани и далеко забросил оба пима в сугроб.
   От голубеющей ночи, со двора, пробирались к бане три всадника.
   Зыков закрючил дверь, взял винтовку, китайский пистолет, нож и  веник
и нагишем вошел в парное отделение.
   Когда он залез на полок и с азартом захвостался веником, пушка  грох-
нула в четвертый и последний раз.
 
   Продрогшие за длинный переход партизаны набились по теплым  городским
углам, кто где.
   У молодой бабочки Настасьи пятеро. Маленькая, шустрая,  она,  как  на
крыльях, порхала от печки к столу, в чулан, в кладовку.
   - Да ты ложись спать... Мы сами... Зыков не велел беспокоить  зря.  А
Зыков скажет - отпечатает.
   - Как это можно, - звонко и посмеиваясь возражала та.
   На столе самовар, яичница, рыба, калачи - бабочка на  продажу  калачи
пекла.
   Четверо были на одно лицо, словно братья, волосы и бороды,  как  лен.
Только у пятого, Гараськи, обветренное толсторожее лицо голо  и  кирпич-
но-красно, как медный начищенный котел.
   - А у тя хозяин-то, муж-то есть? - зашлепал он влажными мясистыми гу-
бами.
   - Нету, сударик, нету... Воюет он... При Колчаке.
   - При Колчаке? - протянул Гараська, прожевывая хлеб  со  сметаной.  -
Зыков дознается, он те вздрючит.
   - По билизации, сударик... Не своей волей, - слезно  проговорила  ба-
бочка, и сердце ее екнуло.
   - По билизации ничего, - сказал мужик в красных  уланских  штанах.  -
Ежели по билизации, он не виноват.
   Настасья успокоилась. Быстрые глаза ее уставились в бороды  чавкающих
мужиков.
   - Кого же вы бить-то пришли? Большачишек, что ли?
   - Кого Зыков велит, - сказал крайний мужик в овчинной жилетке с  офи-
церскими погонами и крепкими зубами щелкнул сахар.
   - Нам кого ни бить, так бить, - весело сказал Гараська и, обварившись
чаем, отдернул губы от стакана.
   - А ты нешто убивывал? - спросила бабочка.
   - Убивывал. Я на приисках работал, там народ отпетый... Убивывал...
   Глаза Настасьи испугались.
   - Гы-гы-гы, - загоготал Гараська. - Вру, вру... А вот я бабенок  ува-
жаю чикотать, - он квакнул по-лягушачьи и боднул хозяйку в мягкий бок:
   - А зыковский наказ забыл, паря? Оглобля!.. Чорт... -  окрысились  на
Гараську мужики.
   - Так тебе Зыков и узнал, - с  притворной  заносчивостью  сказал  Га-
раська, подмигивая мужикам.
   Все плотно наелись и рыгали. Молодые мужики, раздувая ноздри,  приме-
ривались к хозяйке глазом: бабочка круглая. Вот только  что  Бог  ростом
обделил. Одначе, не хватит на всю артель.
   - Ну, братцы, дрыхнуть.
   Настасья улеглась за занавеской на кровати, партизаны в соседней ком-
натушке на полу, разбросив шубы.
   Старший, Сидор, задал лошадям овса, помолился Богу и бесхитростно  до
утра завалился спать.
 
   Почти по всему городку партизаны крепко спали. Только выходы на окра-
инах караулили зоркие глаза, да раз'езды, тихо переговариваясь,  рыскали
по улицам.
   А вот за крашеными воротами драка, гвалт: два партизана,  голоусик  с
бородатым, пьяные, вырывали друг у друга деревянную шкатулку.
   - Моя! - кричал голоусик.
   - Врешь! Я первый увидал.
   И оба залепили друг другу по затрещине.
   Раз'езд загрохотал в калитку и в'ехал во двор:
   - Язви вас! Вы драться?!.
   Партизаны крепко спали, и пушка сомкнула свое хайло, только  обывате-
лей мучила бессонница. Воля в каждом  померкла,  покривилась,  всяк  по-
чувствовал себя беззащитным, жалким, как заключенный в тюрьму острожник.
Люди были, как в параличе, словно кролики, когда  в  их  клетку  вползет
удав. Озадаченные обыватели то здесь, то там чуть приоткрывали дверь  на
улицу и прислушивались к голубой морозной ночи.
   Но ночь тиха.
   И это обманное безмолвие еще больше гнетет их. Каждый предвидел,  что
завтрашний день будет страшен: сам Зыков здесь.
   Трепетали купцы и все, у кого достаток, трепетали чиновники  и  духо-
венство. Мастеровые, мещане и просто беднота тоже вздыхали  и  тряслись:
Зыкову как взглянется, и хорошая и дурная про него идет молва.
   Ой, не даром нагайкой Зыков погрозил. А кто у костров стоял?  Простой
народ. Вот ввязались позавчера в бунтишко... Эх, чорт толкнул, попы под-
били с богатеями!.. Эх, эх... Пускай бы правили городом большевики, тог-
да б и Зыков не при чем.
   Фортки, двери закрывались, и долго в домах, в хибарках шуршал тревож-
ный разговор иль шопот.
   Весь город был в параличе.
   Зыков, горячий, как огонь, выскочил из бани, - на красном  исхвостан-
ном веником теле чернеет широкий кержацкий крест, - кувырнулся в  сугроб
и запурхался в снегу.
   - Стережете, ребята?
   У всадников блестели под луной винтовки.
   - Парься спокойно. Стерегем.
   Кому же спится в эту ночь? Непробудно спят на морозе Шитиков со  ста-
рухой и женой, да еще в мертвом свете почивает утыканное крестами  клад-
бище. Между могил стремглав несется ослепший от  страха  заяц,  за  ним,
взметая снег, - голодная собака или волк.
 
   Об убийстве Шитиковых в доме купца Перепреева никто не знает.
   Сам Перепреев, плотный старик с подстриженной круглой бородой,  ходит
из угла в угол и зловеще ползет за ним его большая тень.
   - Папаша, что же нам делать? Папашечка, - хнычет его младшая дочь Ве-
рочка, подросток. Она умоляюще смотрит на отца. Отец молчит.
   Таня в темном углу возле окна, в кресле, поджала ноги под себя.  Она,
видимо, спокойна. Но душа ее колышется и плещет в берега, как зеркальный
пруд, в который брошен камень.
   Таня знает: ночь за окном темна, ночь сказочна, грохочет пушка,  луна
прогрызла тучи, и кто-то пришел в их жалкий городишко  из  мрачных  гор.
Кто он? Русский ли витязь сказочный, иль стоглавое чудище -  Таня  этого
не знает. И кто ответит ей? Отец, сестра, мать?
   - Папашечка, послали бы вы на улицу  приказчика  разузнать.  Напишите
письмо начальнику в крепость, - говорит Верочка.
   Отец бессильно, с горечью машет рукой, вновь залезает на окно, и выг-
лядывает в фортку.
   На тумбе, возле дома, торчит штык, чернеет борода:
   - Эй, милый!
   Но милый отворачивается и сплевывает в снег.
   На диване, крепко перетянув голову полотенцем, охает хозяйка. Верочка
подходит к ней, долго смотрит на нее, потом с чувством целует:
   - Мамашенька...
   Отец, как маятник, опять ходит из угла в угол, опустив  голову.  Ноги
его начинают дрожать и гнуться.
   - Растудыт твою туды. Надо к Перепрееву сходить, погреться, - шамкает
промерзший в двух шубах караульщик. Он  ударил  в  колотушку,  вытаращил
глаза на прочерневший раз'езд, пробормотал:
   - Тоже... ездиют... Пес их не видал, - и, открыв калитку, заковылял в
купеческий двор.
   - Куда лезешь? Пошел вон!
   Караульщик остановился:
   - Иду, иду, иду, - повернул назад, бубня в седую бороду:  -  Растудыт
твою туды. Застрелют еще, анафимы... И управы на них нету. К  кому  пой-
дешь?.. Тоже, правители... Тоже прозывается Толчак.  Чтоб  те  здохнуть,
Толчаку... А убьют купца. Ох, Господи... Пойду спать,  домой...  Чорт  с
ними и с амбарами его... Все равно убьют... Потому - сам Зыков.
 
   Зыков парился очень долго и пришел из бани босиком.
   Весь Шитиковский дом был освещен.
   За длинным столом шумели. Стол, как войсками плац, уставлен  бутылка-
ми, рюмками, стаканами. Прислуживают приказчики и два подручных, в крас-
ных рубахах, мальчика. Головы у мальчишек  вз'ерошены.  Один,  раскосый,
дернул украдкой сладкого вина, и ему в соседней комнате приказчик нарвал
уши.
   Партизанов по выбору  приглашал  Срамных.  Девять  человек  молодежи,
крестьянских парней - все они верные, испытанные слуги Зыкова,  сотники,
десятники; остальные, человек пятнадцать, всех мастей бородачи,  кержаки
и крестьяне. Это самые близкие Зыкову люди, его свита, правая рука. Сре-
ди них два седовласых деда: бывший с золотых приисков старатель и еще  -
бобыль-мужик.
   Хохот, разговор. Несколько бутылок выпито, много закусок с'едено.  Но
ужин еще не готов: Мавра и одноглазый  повар-грек,  приготовлявший  днем
обед в честь польских  офицеров,  загибают  невиданные  растегаи,  варят
пельмени, жарят баранину и кур.
   - Зыков!
   Все за столом поднялись, как пред игуменом монахи:
   - С легким паром, Степан Варфоломеич!.. С  легким  паром...  Пожалуй-
те... много лет здравствовать!
   Спины гнулись усердно, низко, и свисшие космы шлепали по воздуху.
   Зыков молча сел в середку. Справа от него, подложив под  сиденье  ог-
ромный свой топор, каким рубят головы быкам, мрачно восседал горбун.  Он
кривоногий, раскоряка, ростом карапузик, но могуч в плечах. Лоб  у  него
низок, череп мал, челюсти огромны. Оплывшая книзу рожа его вся  истыкана
глубокими темными оспинами, словно прострелена картечью. Поэтому прозви-
ще его - Наперсток. Большие белесые глаза красны, полоумны. Возле  виска
зарубцевавшийся широкий шрам. Наперсток говорит: медведь так  обработал.
Молва говорит: в разбойных делах мету получил.
   Он весь во власти Зыкова, трепещет его и полон ненависти  к  нему.  -
Эх, сковырнуть бы Степку, да на его место встать! - Зыков тоже тяготится
им, хочет от него отделаться, но кровь крепко спаяла их судьбу.
   А вот и ужин, пельмени.
   - Ну, братаны, теперя можно погулять, - говорит  Зыков,  но  шумливый
стол не слышит. - Эй, я говорю! - И в тишине раздельно: - Гуляй, да дело
не забывай. Довольно, посидели мы в тайге, в горах. Сегодня жив, а завт-
ра нету. Гуляй, ребята... Нажретесь, спать здесь. На улку срама не выно-
сить. В упрежденье соблазна. И чтобы тихо.
   - Степан! - прервал его Наперсток. - Я на топоре сижу, - он  засмеял-
ся, как закашлял, тряся горбом, вросшая в  искривленную  грудь  плешивая
башка его повернулась к Зыкову и ехидно осклабила гнилые зубы.
   Зыков ожег его взглядом и сказал:
   - Одноверы! В грехе не сомневайтесь: время наше - война. Кончим, пра-
вую веру свою вспомним, очистим воздух, станем жить по преданию  отец  и
праотец. Кто трусит - греши в мою голову. Я - единая власть вам, и  я  в
ответе!
   Кержаки кивали головами, чавкали еду, запивали вином. Парни друг  пе-
ред другом рассыпались в самохвальстве, вино пили, как воду, и все пока-
шивались на Зыкова. Он глотал пельмени быстро, обжигался, хмуро молчал.
   В левое ухо говорил ему Срамных. Пред ним на столе  каракулями  испи-
санный лист бумаги. Здесь перечислены все, которых завтра ждет расправа.
Зыков слушает молча, но брови его хмурятся, и на глаза набегает тень.
   - Эй, услужающий!.. Ослеп? Наливай, чорт, рыжа маковка! -  кричат  то
здесь, то там.
   Приказчик кожилится, штопором вытаскивая пробки. Свету много. В золо-
ченой раме "Король-Жених". В простенке - овальное зеркало. Зыков  поднял
голову и, прищурившись, долго смотрит на себя.
   В горке, за стеклом блестит хрусталь и серебро.  Пьяные  глаза  гуляк
блестят, косясь на горку. Круглые часы пробили два. Зыков мрачен. Он вы-
пил всего лишь два стакана вина, поднялся, внушительно сказал Наперстку:
   - Наточи топор, - и вышел в другую комнату, закрыв за собой дверь.
   Ему хотелось уснуть, забыться. Разделся и лег  на  диван,  покрывшись
лисьим своим кафтаном. Но сон не шел. Думы, как бегучая вода  в  камнях,
плескались в голове, сменяя одна другую и переплетаясь. Вот бы  кликнуть
клич, набрать милльоны  войска  и  завладеть,  очистить  всю  страну.  А
большевики? Во что они веруют, за что идут? За народ? А вот ужо  посмот-
рим... Друзья или враги?.. Еще отец...
   "Отец, неужели и ты враг мне?"
   Вот Зыкова призвали сюда. Надо начинать большое дело. А с чего  начи-
нать? И как укрепиться? Известно, страхом, кровью. А дальше?  Где  такие
еще есть, Зыковы? Эй, вы, старатели!.. Подходи сюда, соединяйся!
   Нет, надо спать, спать.
   Но там шумят, ругаются. Громче всех орет Наперсток.  А  в  окно  бьет
своим светом луна.
 
   Череп и все скуластое лицо Федора Петровича под луной, как у покойни-
ка. Он еще не раздевался и не зажигал огня. Сидит у окна, нещадно курит.
За окном луна и тишь.
   - Федя, - в третий раз спускается по внутренней лестнице матушка.
   - Ах, это слишком, - раздражается Федор Петрович. - Пожалуйста, прошу
вас подняться вверх.
   - Я беспокоюсь за отца Петра.
   - А я беспокоюсь о судьбе города. Знаете, в чьей он власти?
 
   За рыжебородым Павлухой к Настасье прошел Лука, за Лукой  -  едва  не
лопнувший от страсти Куприян. Настасья ничего. В  Настасьино  окно  тоже
бьет луна, и кустик герани на окне тихо дремлет. Гараська  весь  изворо-
чался, испыхтелся, притворяясь спящим, как и те, а  сам  клял  Куприяна:
"вот, дьявол, долго как". Гараська новичек,  надо  же  старшим  уваженье
оказать.
 
   Когда пробило на купеческих часах три,  гуляки  помаленьку-помаленьку
распоясались, сначала песни завели, потом и пляс.
   Наперсток, сидя, подбоченился, тряхнул горбом и гнусавым своим  голо-
сом крикнул плясунам:
   - А что мне Зыков? Тьфу!..
   В это время и Гараська, сменив Куприяна, самохвально заявил Настасье:
   - А что мне Зыков? Тьфу!..
   И до самого до утра забрался под ее ситцевое одеяло. Настасья ничего.
Настасья целый год жила, как монашка.
   От пляса, грохотанья в пол пятками дрожала печь, и бутылки  на  столе
качались.
   - Ух-ух-ух-ух!!
   Все были на ногах, хлопали в ладони, орали кто во что горазд.  Только
Наперсток сидел на топоре, как припаялся:
   - А Зыков эвот у меня где!.. Попробуй-ка, убей меня... Я те убью.  Эй
вы, кержацки морды! - гнусил пьяный Наперсток. - Все вы  анафемы...  Все
вы прокляты, кобелье!.. Эй, сволочи! Идите ко мне в шайку. Я - атаман...
Топор эвот! Грабить, ребята, будем. Девок портить,  вино  пить...  -  он
схватил бутылку и, ухнув, пустил ее в зазвеневшие стекла горки. - Нна!..
Забирай, ребята, по карманам серебро да золото. Зыков жаднюга,  сволочь.
Не даст... Эй, бери в мою голову!.. А на Зыкова гостинец - вво! - он вы-
тащил из-под сиденья топор и вдруг, взвизгнув, высоко повис в воздухе.
   Мимо смолкших, застывших плясунов, как корабль мимо ладей,  прошел  в
одной рубахе и портах, грузный Зыков. В вытянутой вперед его руке дрыгал
пятками, крутился и хрипел горбун. Зыков, скосив к переносице глаза, не-
торопливо прошел в крайнюю комнату, сорвал с разбитого окна ковер и выб-
росил горбуна на улицу.
   Когда возвращался, в столовой и соседних комнатах притворно  похрапы-
вали, валяясь на полу, гуляки.
 
   Глава VIII.
 
   - Кутью сюда, долгогривых, - низким, твердым  голосом  бросил  Зыков,
входя в собор.
   За ним шла ватага. На его голове новая  лисья,  с  бархатным  верхом,
шапка. На лоб, из-под шапки, свешивались черные, подрубленные волосы.
   - Надеть шапки! - сказал он, обернувшись. -  Чего  сняли?  Нешто  это
Господня церковь? Это так себе... Обман.
   Постороннего народу никого, одни мальчишки.  Поповский  Васютка  тоже
здесь.
   Весь народ у лавок, у магазинов, у лабазов. Еще утром трубари трубили
во всех концах: именем Зыкова, его веленьем будет раздаваться народу ку-
пецкое добро.
   В городе никакой власти нет, кроме власти Зыкова,  единой,  страшной.
На высокой качели, вчера приспособленной поляками для казни, висят с ут-
ра четверо мещан, две бабы и мальчишка. Толпа вздумала громить лавченку.
Этих поймали. Зыков отдал приказ - вздернуть.
   Все приказчики мобилизованы, но главная раздача идет через руки  пар-
тизан. Мелькают аршины, крепким кряком рвется каленый на  морозе  ситец,
ножницы стригут куски сукна.
   - Эй, тетка! Сколько семьи? Получай... Пять аршин кумачу, десять  ар-
шин ланкорту, три платка, восемь аршин твину. Пачпорт! - И карандаш рез-
кую делает кривуль-отметку. - Следующий!..
   Снуют по площади, по улицам  нагруженные  мукой,  горохом,  кумачами,
обутками людишки. Румяная деваха радостно улыбается морозному солнечному
дню: поскрипывая новыми полусапожками, она тащит нежданную получку и под
мышкой банку с паточным вареньем.
   Вылетел из лавки мальчик, бежит, машет связкой баранок, рад.  Остано-
вился у виселицы, взглянул на трупы и, печальный, тихо поплелся домой.
   В крепости партизаны принимают от солдат оружие. Деловито,  не  торо-
пясь и с толком. По богатым дворам забирают лошадей.
   Зыков задал всем работу. Он в соборе, но он везде: и всякий из парти-
зан, на какой бы работе ни был, видит строгие глаза его, слышит его  го-
лос. Зыков здесь.
   А между тем солнце склонялось к закату, подрумяненными столбами валил
густой дым из труб, и в соборе зажгли паникадило.
   Зыков сидел на амвоне перед открытыми царскими вратами. На кресле по-
ложена архиерейская подушка, а под ноги брошены орлецы. По  обе  стороны
его зажжены в высоких подсвечниках большие свечи - так распорядился  для
торжественности Срамных. От двойного свету сверху и  с  боков  на  блед-
но-матовом лице Зыкова играют тени, и серебрятся редкие седины в  густой
черной бороде. Лицо его незабываемо и страшно.
   В церкви очень тихо, даже Наперсток присмирел, и его невиданной вели-
чины топор опущен вниз.
   Тихо, все ждут знака. И по знаку выхватили с левого  клироса  старого
протопопа. Парализованная, на левом клиросе, стояла  кучка  духовенства,
начальства и чиновников, в кольце вооруженных партизан.
   - Кто ты? - твердо спросил Зыков старика.
   - Я Божий протоиерей. А ты кто, еретик? - также твердым,  но  тонким,
по-молодому, звенящим голосом ответил священник.
   Зыков нахмурился, закинул нога на ногу, спросил:
   - А знаешь про протопопа Аввакума, про лютую смерть  его  слыхал?  От
чьей руки?
   - Не от моей ли?
   - От вашей, антихристовы дети, от вас, богоотступники, табашники, ни-
конианцы. Кто глава вашей распутной церкви был? Царь. Кому служили?  Бо-
гатым, властным, мамоне своей. А на чернь, на бедноту вам наплевать. Так
ли, братаны, я говорю?
   - Так, так...
   - С кем идешь: с Колчаком или с народом? Отвечай!
   - Сними шапку. Здесь храм Божий! - и седая голова  протопопа  затряс-
лась.
   - На храме твоем не крест, а крыж.
   Священник вскинул руку и, загрозив Зыкову перстом, крикнул:
   - Слово мое будет судить тебя, злодей, в день Судный!
   Зыков вскочил, в бешенстве потряс кулаками и снова сел:
   - Отрубить попу руку, - кивнул он Наперстку. - Пусть напредки ведает,
как Зыкову грозить.
   Наперсток распялил рот до ушей, и реденькая татарская  бороденка  его
на широких скулах расщеперилась.
   - Стой, - остановил его Зыков и спросил сидевшего в кресле,  напротив
от него Срамных: - Эй, судья! Одобряешь мое постановленье?
   - Одобряю, одобряю, - захрипел, заперхал рыжий верзила. - Он,  окаян-
ный, возлюбим друг дружку  по  первоначалу  говорил...  А  опосля  того,
кровь, говорит, за кровь... Вот он какая, язви его, кутья...
   - Народ одобряет? - на всю церковь, и в купол, и  в  стены  прогремел
Зыков.
   - Одобряем, одобряем... Долой кутью!
   Протопоп побелел и затрясся. Зыков махнул рукой. Наперсток,  раскачи-
вая топор, как кадило, коротконого зашагал к попу.
   Весь дрожа и защищаясь руками, тот в ужасе попятился.
   - Погодь, куда!
   Вмиг священник растянулся на полу, сверкнул топор,  и  правая  кисть,
сжимая пальцы, отлетела. Кто-то захохотал, кто-то сплюнул,  кто-то  исс-
тупленно крикнул.
   - Дозволь! - мигнул Наперсток Зыкову и занес  над  поповской  головой
топор.
   - Подними, - приказал Зыков.
   - Вставай, язва! - Наперсток, расшарашив кривые ноги, быстро поставил
обомлевшего священника дубом.
   - Стой, не падай.
   Из толпы, со смехом:
   - Доржись, кутья, за бороду!
   - Здравствуй батя... ручку! - сорвался Срамных с места и протянул ему
свою лапищу. - Батя, благослови!..
   - Ну, здоровкайся, чего ж ты, - прогнусил Наперсток.
   А Срамных крикнул:
   - Возлюбим друг дружк