локол упал...
   Собаки тоже разгульны, веселы и пьяны.  Одноухая  рыженькая  сучка  с
удовольствием вылизывает в снегу Гараськин мозг.
   Трупы удавленных мороз превратил в камень. В  неверном  свете  зарева
они покачиваются, пересмехаются, что-то  говорят.  Обезглавленные  трупы
тоже закоченели, валяются кучей и в одиночку тут и там. Головы их в шап-
ках и без шапок чернеют на огненном снегу, скаля зубы. Их некому убрать:
всяк живой по горло утонул в своей гульбе,  в  своем  трепете  и  жутком
страхе.
   Ночь и весь воздух здесь в дыму, крови и похоти, и только там,  ближе
к звездам, к месяцу - безгрешная голубая тишина.
   Но почему же этот самый Перепреевский?.. Впрочем, и в  нем  зазвенели
стекла: гуляки хватили по раме колом и, смяв стражу, с криками ворвались
в покои.
   - Бей купецкое отродье!.. Режь!.. - и, вбежав в  комнату,  где  яркий
свет, враз остановились:
   - Зыков!!.
   Кучей, как бараны, бросились назад, давя друг друга  и  скатываясь  с
лестницы.
   - Зыков... Зыков...
   Но один из них, красавец Ванька Птаха, уже на улице вдруг круто обер-
нулся, словно его что-то ударило в затылок, и обратно побежал  вверх  по
лестнице.
   - Ты, Зыков, кликал меня?
   Зыков поставил серебряный кубок с вином и оглянулся:
   - Нет.
   - А мне почудилось - кликал.
   - Садись... Тебя-то нам и надо... Снимай армяк.
   Ванька Птаха живо распоясался, неуклюже поклонился Тане:
   - Здорово живешь, госпожа барышня, - и, откинув скобку белых  и  мяг-
ких, как шелк, волос, застенчиво сел на краешек дивана.
   Таня взмахнула густыми ресницами и уставилась в молодое, веселое лицо
парня. Семь белых пуговок на высоком вороте его  зеленой  рубахи  плотно
жались друг к другу, как горох в стручке. На груди же была вышита  райс-
кая птица и крупная надпись: "Ваня Мтаха". Девушка  грустно  улыбнулась,
по монашьему бледному лицу, на черную монашью кофту, скатилась слеза.
   - Ну, Птаха голосистая, развесели, - сказал Зыков. - Сударыня-то  моя
чего-то куксится.
   - Это мы могим, конешно...
   Зыков тронул ладонью пугливое Танино плечо:
   - А ты не куксись, брось.
   - Странно даже с твоей стороны требовать, - и горько, и ласково отве-
тила Таня.
   - Э-эх!.. - и Зыков заерошил свои волосы.
   А там, возле горящей колокольни,  возле  отгудевшего  колокола,  тоже
раздалось многогрудно:
   - Эх...
   Там на колокольне, жарились четыре трупа, и когда веревки  перетлели,
удавленные, один за другим, дымясь и потрескивая,  радостно  прыгнули  в
пламя.
   И каждый раз толпа вскрикивала:
   - Э-эх...
   - Это, должно быть, колокол упал? Блямкнуло... - спросил Зыков.
   - Стало быть колокол, - ответил Ванька Птаха.
   Зыков дышал отрывисто и часто. Хмель гулял в голове, и кровь в жилах,
как огонь.
   - А вот я им ужо покажу, чертям. Кажись, шибко разгулялись. Дьяволы.
   - Гуляют подходяво, - сказал  парень,  и  его  взгляд  встретился  со
взглядом девушки.
   Зыков, чуть спотыкаясь, подошел к окну.
   Парень разглядывал девушку, и ему вспомнилась грудастая Груня, невес-
та его, там, за лесами, в горах, в сугробах. И уж он не мог оторвать  от
Тани взгляда. Такого лица, таких глаз он не видал даже и во сне.
   "Чисто Богородица", подумал он, и ему вдруг  захотелось  упасть  пред
нею на колени: "Ах ты, Богородица моя"...
   А по соседству, за прикрытой расписной дверью, пред образом настоящей
Богородицы молилась на коленях женщина, мать Тани, и  слезно  просила  о
заступничестве мать Христа.
   Зыков загрохотал в двойную раму:
   - Эй, вы, черти! - грозно закричал он сквозь стекла в огневую ночь. -
"Эх, маху дал... Не унять теперя..." злясь на себя, мрачно  подумал  Зы-
ков.
   Ванька выпил большую чару вина.
   - Пей еще, - Зыков подошел к столу. Не остывший взгляд  его  еще  раз
метнулся грозой сквозь стекла в ночь. "Однако, пойду угомоню щенков". Но
оставить этот дом не хватало сил.
   Ванька выпил. У Ваньки лицо тонкое, нос с горбиной  и  большие  синие
глаза.
   - Пой.
   Ванька поднялся, высокий, статный, одернул рубаху и отошел к простен-
ку под зеркало. Штаны у него необычайные. Он был в штанах, как в юбке  с
кринолином. Ярко красные, в крупных огурцах, цветах и птицах,  их  сшила
вчера старуха-прачка из трех украденных Ванькой драпировок.  Таня  опять
сквозь слезы улыбнулась. Зыков заставил ее выпить вторую чару,  и  глаза
ее стали безумны.
   Ванька Птаха сложил на груди руки, тряхнул  головой  и,  покачиваясь,
медленно, с чувством, с горем великим и тоской, запел:
 
   Не бушуйте вы, ветры буйные,
   Не шумите вы, леса темные...
 
   Голос его был густой, печальный, свежий. У Тани защемило сердце.  Зы-
ков откинулся на диване и смотрел Ваньке в рот. Скрипнула, чуть  приотк-
рылась дверь, чье-то ухо  припало  к  щели,  и  замерли  в  комнате  все
огоньки.
 
   Ты не плачь, не плачь, красна девица,
   Не слези лицо прекрасное...
 
   Таня вдруг заломила руки и со стоном повалилась головой на стол.  Зы-
ков встал, нагнулся над Таней:
   - Дочурочка... Дочурочка... Эх!.. - и целовал ее  в  висок,  в  белый
пробор на затылке меж черных кос.
   Таня вся задрожала:
   - Пусти меня, пусти... - и подняла на Зыкова  свое  покрытое  слезами
лицо, как солнце в тучах.
   У Зыкова дрогнуло, колыхнулось все тело.
   - Красота ангельская, неповинная... Дочурка! - он опустился пред  ней
на колени и ласково ухватил похолодевшие девичьи  руки  ее.  -  Не  кру-
чинься, брось... Поедем со мной в наши скиты. У нас в горах озера, быст-
ры реченьки, сосны гудят...
   - Зыков, миленький... Зыков, - истерично целует ему руки Таня.
   - У тебя, Степан Варфоломеич, баба есть... Чего мутишь девку, -  раз-
далось от зеркала. - А вот отдай мне...
   - Молчи! Я ее в дочурки зову... Дурак! Тебе!.. - из глаз Зыкова брыз-
нули черные искры.
   Лицо парня вдруг стало бледным и потерянным.
   - Врешь, Зыков! Я ее возьму!..
 
   Луна давно померкла. Улица затихла.  Предрассветное  небо  серо,  как
предрассветный сон. Колокола не благовестили к заутрени: колокола онеме-
ли, и кто ж будет служить в разрушенных церквах? Только  бездомный  отец
Петр остался жив.
   Отец Петр в одежде мужика разыскивает по городу свою жену и сына,  да
кой-кто из окрестных крестьян, нахрапом прорвавшись в город, благополуч-
но возвращается домой, поскрипывая санями и озираясь.
   Дом отца Петра догорает. В огне погибло все. Погибли и сводные  ведо-
мости коллежского секретаря Федора Петровича Артамонова.
   А сам Артамонов, видимо, сошел с ума. Он забился в отхожее  место  на
базаре, сидит там скрючившись, надтреснуто поет: "Царствуй на страх вра-
гам, царь правосла-а-а...", хохочет и всех приходящих  ругает  последней
бранью.
 
   Колокола не звонят к заутрени, но старец Варфоломей поднялся с своего
одра, зажег свечи у икон своей кельи, умылся, поцеловал крест на  крышке
гроба и встал на молитву.
   - Сон мракостудный изми, Боже, из души моея...
   Губы шептали горячо, рука крестилась усердно, но в груди  был  лед  и
мрак, глаза же горели яростно и дерзко.
   Сегодня он должен образумить своих единоверов, ставших на разбойничью
стезю. Должен, должен! Без того не умрет... И да будет проклят его  сын,
отступник...
   А его сын, отступник, облокотился на бархатную скатерть круглого сто-
ла, стиснул руками свою голову, слушает Ваньку Птаху, и душа его  рвется
из силков.
   У Тани слезы на глазах, и в голосе Ваньки Птахи слезы:
 
   У залетного ясна сокола
   Подопрело его право крылышко,
   У заезжего добра молодца
   Что щемит его ретиво сердце.
 
   Зыков мотает головой и горько крякает. А Ванька Птаха, поводя  плеча-
ми, еще страстней выводит седую песню. Он, как завороженный,  ничего  не
видит, кроме колдовских девичьих глаз, и больше ничего ему не надо.
   - Ах ты! Ах... - дико, страшно вскрикнул Зыков, он  вцепился  в  свои
волосы и застонал, глаза его налились тоской, как осенним черным ветром.
- Будет тебе, дьявол!.. Эх... Давайте пить. Давайте гулять... Эх,  Таню-
ха, сердце мое... Пей!..
   И все, как в угаре, и все - угар.
   Таня пляшет и поет и плачет. В дверь высовывается  голова  матери.  С
воем летит в дверь, в косяк, бутылка и вдребезги, как соль.
   - Эй, веселую! - кричит Зыков.
   Ванька ударил ладонь в ладонь, прыгнул на средину  комнаты  и  грянул
плясовую.
 
   Весел я, весел
   Сегодняшний день,
   Радостен, радостен
   Теперешний час.
 
   Ванька пляшет, топочет, свистит, бьет каблуками в пол. Зыков  пляшет,
ухает, вскидывает руки и, когда бросается в присядку, дом дрожит и лезет
в землю. Ванька притопывает, гикает, кружит тонкую былинку Таню:
 
   Видел я, видел
   Надежду свою,
   Что ходит, гуляет
   В зеленом саду.
   Таня, изгибаясь, притворно вырывается от парня, как от  солнца  день,
вот подбоченилась, вот  чуть  приподнимает  то  справа,  то  слева  край
платья, и маленькие легкие ноги ее в веселом беге.
   Зыков хлопает в ладоши, как стреляет, и в два голоса с Ванькой:
 
   Щиплет, ломает
   Зелен виноград,
   Коренья бросает
   Ко мне на кровать.
 
   Таня вся в угаре, вся в вихре: кружится, вьется, пляшет, и две  косы,
как тугие плети, взмахивают, плещут по воздуху. Таня хохочет, вскрикива-
ет, хохочет, и слезы градом.
   - Зачем  заставляешь?..  Зыков!..  Мне  больно,  мне  тяжело...  Отца
убил... Зыков, не мучь...
   Таня кричит и хохочет, проклинает себя, проклинает всех, кричит: "Ма-
маша!". - А может и не кричит, может смирно  сидит  возле  ярко  горящей
печки, а кричит за окном народ. И чуть-чуть слышно откуда-то сверху, от-
куда-то снизу из печки, из огня:
 
   Спишь ли, мой милый,
   Или ты не спишь?..
 
   И ей хочется обнять его, и ей страшно, она шепчет:
   - Ваня, не целуй меня... Ваня...
   А когда народ закричал громче и грозней, Зыков вывел  ее  на  балкон,
махнул рукой, и площадь смолкла.
   - Вот жена моя! - крикнул Зыков. - Что, люба?
   И площадь взорвалась, рассыпалась радостным  криком,  полетели  вверх
шапки, зазвонили колокола, загремели трубы, барабаны. Кони  ржали,  кру-
тясь и вздымаясь на дыбы, и жаркое небо - все в цветах, все в птицах,  в
радугах. А сердце Тани ноет, сердце разрывается. На Зыкове золотой  каф-
тан, отороченный соболем. Солнце бьет в кафтан, больно взору, Зыков  мо-
гуч и радостен, как солнце, и сердце Тани пуще разрывается. Таня  вся  в
солнце, в жемчуге, в парче.
   - Танечка моя милая, доченька... - папаша подошел, папаша  в  длинном
сюртуке, поздравляет ее, целует и целует Зыкова. И все целуют ее, родные
и знакомые. Таня тоже хочет перекреститься, хочет поцеловать крест,  что
в руках у седого протопопа, но Ванька говорит:
   - А как же я-то?
   Тогда Зыков сказал Тане:
   - Мы с тобой еще венцом не покрыты. Выбирай...
   Таня взглянула на Ваньку, взглянула на Зыкова, взглянула в свое серд-
це и, прижавшись к Зыкову, сказала:
   - Ты.
   Но это был лишь мимолетный, милый, сладкий сон.
   Таня открыла глаза и растерянно огляделась. Ваньки не  было,  валялся
изломанный дубовый стул, уплывала в дверях чугунная спина Зыкова,  уплы-
вала чья-то рыжая взлохмаченная голова, и кто-то хрипел в углу.
   К Тане на цыпочках подходили сестра и мать.
 
   - Моли бога, что сердце у меня обмякло, -  раздраженно  бросил  через
плечо Зыков рыжему верзиле, - а то башку бы тебе за парня снес.
   - А он не лезь, куда не способно, - оправдывал себя Срамных.
   - Что ж ты людей-то распустил?! Нешто порядок это?
   - Поди, уйми... Они, собаки, чисто сбесились от вина...
   Зыкову нужно было освежиться. И чрез утренний рассвет, чрез  поседев-
ший воздух, он помчался от костра к костру, туда, за десятки верст  впе-
ред.
 
   Впереди, далеко за горами, уже вставала красная заря, и среди  белых,
вдруг порозовевших равнин и гор, зарождались новые партизанские отряды.
   И чудилось в морозном утре: развевается красное знамя,  тысячи  копыт
бьют в землю, ревет и грохочет медь и сталь.
   А назади, в горах, тоже вставало утро, и тусветный старец грозную ве-
дет беседу с кержаками.
   Зыков и про это чует.
   Старец Варфоломей стоит на крыльце, пред толпой. Он еле  держится  на
ногах, высокий, согнувшийся, белобородый. Синий, из дабы,  ватный  халат
его подпоясан веревкой кой-как, на-спех. Лысый череп открыт морозу. Тус-
ветный старец весь, как мертвец, желтый, сухой, только в глазах,  темных
и зорких, светит жизнь, и седые лохматые брови, как крылья белого  голу-
бя. Трудно дышать, не хватает в Божьем мире воздуху.  Передохнул  тяжко,
ударил длинным посохом в широкие плахи крыльца и закончил так:
   - Колькраты говорю вам, возлюбленные: расходитесь по домам. Все  дела
ваши - тлен и грех неотмолимый. Кровь на вас на всех и кровь на моем сы-
не-отступнике. Бежите же его, чадца мои! Вам ли заниматься разбойным де-
лом? Наш Господь Исус Христос - Бог любы есть. Мой сын-отступник  сомус-
тил вас, дураков: "бей богачей, спасай бедных!". Лжец он и  христопрода-
вец. Убивающий других - себя убивает. И загробное место ваше - геенна. В
огонь вас, в смолу! К червям присноядущим и  николи  же  сыту  бывающим!
Знайте, дураки!.. И паки говорю: во исполнение лет  числа  зри  книгу  о
правой вере. Какой год грядет на нас? Едина тысяща девятьсот  двадцатый.
Начертай и вникни. Изми два и един из девяти - шесть. Совокупи един, де-
вять, два, двенадцать. Расчлени на два - шесть и шесть. Еже есть вкупе -
шестьсот шестьдесят шесть, число зверино.
   - Истинно, истинно! - кто-то крикнул из толпы.  -  Старец  Семион  со
скрытной заимки такожде об'яснял.
   В груди у старца Варфоломея свистело и булькало. Он говорил то  крик-
ливо и резко, то с назябшей дрожью в голосе. Партизаны на морозе от нап-
ряжения потели, сердца их бились подавленно и глухо. Чтоб  не  проронить
грозного, но сладкого гласа старца, они к ушам своим наставляли согнутые
ладони. Тусветный старец вновь тяжко передохнул, взмахнул рукой и пошат-
нулся:
   - И ой вы, детушки! Грядет Антихрист, сын погибели с числом звериным.
И ой вы, возлюбленные чадца мои! Идите по домам, блюдите  строгий  пост,
святую молитву, велие покаяние во Святом Духе, Господе истинном.
   Взошедшее солнце ударило в темные загоревшиеся глаза старца  Варфоло-
мея, и, разрывая это солнечное утро, вихрем мчался  по  речному  льду  к
опозоренному, обиженному городишке Зыков. Мозг его на  морозе  посвежел,
но и посвежевший мозг не знал, что  под  чугунными  копытами  коня,  под
толстым льдом, упираясь мертвой головищей в лед, застрял в мелком  месте
мертвец, горбун, палач, Наперсток. А может и не застрял мертвец, -  вода
не приняла; может - вынырнул в соседнюю прорубь и точит на Зыкова булат-
ный нож.
   Зыкову и не надо это знать, Зыков знает другое.
   Он ясно видит, ясно чувствует все последние дела свои, и в его созна-
ние едучим туманом заползает страх: а так ли, верно ли, что  скажут  про
его расправу красные? Гульба была большая, крови пролито много,  а  дело
где, настоящее?
   - А что мне красные! - хочет крикнуть Зыков и не может.
   В душе пусто, горячее сердце остыло, как жарко  натопленная  печь,  в
которой открыли на мороз все трубы. Ха! Красные...
   А тут еще эта купецкая дочь, монашка. Эх, зачем у нее такие  глаза  и
косы, зачем голубиный голос, и вся она, как молодая рябина в цвету.
   - Будя! Дурак! Баба... - и нагайка, жихая, бьет по  взмыленным  бокам
коня.
   Конь мчится, пламя из ноздрей, мчится дальше, прочь от адова  соблаз-
на, но с маху - стой! - как влип у крыльца Перепреевского дома.
   - Дьявол!!.
   Милое, заветное крыльцо. Такое недавнее, только  вчерашнее,  а  лютое
сердце не может оторваться от него. Зыков рад задушить себя, рад  протк-
нуть предательское сердце свое ножем. - Дьявол, куда ведешь!.. -  но,  в
ярости стиснув зубы, он, как покорная овца на поводу, зашагал вверх, да-
вя скрипучие ступени.
   В городе открыты были главные купеческие  лабазы  и  склады,  жителям
об'явлено: бери, сколько  можешь  унести.  Об'явлено  партизанам:  бери,
сколько можешь увезти.
   И к полдню медным горлом горнист заиграл тревогу, сбор.
   Приказ: Зыков грабить не позволяет. Склады сжечь со всем товаром, что
не успели распределить. Казармы в крепости и все добро сжечь. Идут крас-
ные, но их могут опередить и белые. Сжечь!
   Снова ожила вся площадь. Срамных выстраивал и поверял людей.
   Зыков прощался с Таней. Таня, больная, потрясенная, лежала в кровати.
   Голос его рвался и дрожал.
   - Вот опять разбойничек к тебе пришел, Танюха,  друг...  Разбойничек,
говорю...
   Он понял в миг и навсегда, что эта девушка вся вместилась в его душу,
без остатка. И если б можно было, он сейчас же убил бы ее, но сердце  не
позволяло.
   - Голубонька... Ах ты, моя голубонька... - он нагнулся над  ней,  все
лицо его дергалось от внутренней свирепой боли. - А пошла бы ты за  раз-
бойничка замуж?
   - Зыков, миленький... Я никогда не забуду... Ты... ты... ты убил мое-
го отца... Зыков...
   - Я не убивал.
   - Велел убить... И мать, и сестру... Зыков, золотой... Я поеду, поле-
чу с тобой, с ним... на тройке... И кони  крылатые,  и  ты  на  коне,  с
копьем... словно победоносец Георгий, весь в золоте...  Папашенька,  ми-
лый, не плачь... Мама...
   Мать плакала, брызгала дочь святой крещенской водой. Зыков  выпрямил-
ся, передохнул, сказал:
   - Занедужилась девчонка, бредит.
   - Где доктор, где фельдшер? Убил!!. - затряслась, закричала  Верочка,
замахнувшись на Зыкова маленьким кулачком, и не  смела  ударить  его.  -
Разбойник!.. Изверг!.. Злодей!..
   - Ну, ладно, - смутился Зыков и попятился. -  Злодей  ли  я,  узнаешь
после, как вырастешь.
   Труба за окном все еще сзывала. Многих не досчитывались. Не было  Га-
раськи, не было Ваньки Птахи. Ванька давно перестал хрипеть, и песня его
больше не всплеснется.
   Настя долго поджидала Гараську: вот за своим добром пожалует. Но  па-
рень не шел, рыженькая сучка вылизала все мозги его в снегу.
   А где ж палач Наперсток? И Наперстка нет. Всяк получил  свою  судьбу,
никто не уйдет от своей судьбы, каждому данной изначала.
   Таня открыла глаза и по-новому удивленно уставилась на Зыкова:
   - Зыков, ты?
   - Я, - сказал он. Глаза его были горячи  и  властны.  -  Поправишься,
приедешь ко мне. Сама приедешь! Никогда не забудешь теперь Зыкова,  и  я
тебя не забуду. Прощай! - он ковал слова, как огнем палил.
   - Ваня... Ваня... песню... - застонала, заметалась девушка.
   А Зыков говорил ее матери тихо, по-иному:
   - Всамделе... Ежели плохо будет, приезжайте. Защиту дам.
   Когда он вышел, яркое было солнце. Рожечники, пикульщики,  знаменщики
сияли в золоте и серебре. Двадцать бабьих рук всю ночь шили из  парчевых
церковных облачений штаны и камзолы. И вот все блестит и  пламенеет.  На
широких штанах, на сиденьях, на спинах - кресты и серафимы.
   Барабанщик и знаменщик в золотых митрах, кто в скуфье, кто в камилав-
ке. Несколько кадильниц курились дымком. Передние держали в руках  прес-
тольные кресты и серебряные чаши для причастья. Кричали  непроспавшимися
голосами:
   - А мы не боги, что ли!
   Но когда показался Зыков, партизанская ватага заорала во  всю  глотку
ура и три сотни шапок высоко прошили воздух.
   - Ну, ребята! - загремел Зыков с коня. - Худо ли, хорошо ли,  а  дело
сделано. Кто был повинен перед простым людом, тот  брошен  псам.  А  ос-
тальное... - он горько махнул рукой.
   И никто не догадывался, что делалось у Зыкова в душе: горючий стыд  и
злоба бичевали душу. Кровь, всюду кровь и  разрушенье.  Глаза  его  были
красны до крови, глаза были в едучих, проклятых слезах.
   Он погрозил нагайкой несчастной толпе горожан, крикнул:
   - А вы - сидеть смирно! Красные идут. Красным служить верно.
   Он выехал вперед и крикнул:
   - Трога-ай!..
   Коняги, кони, кобыленки засеменили ногами. И опять воздух содрогнулся
от неистового стона рожков, пиканья пикулек, рева труб, грохота  бараба-
нов.
   В хвосты, в бока вытянувшейся чрез городишко тысяченогой гусеницы по-
летели камни, палки, комья льда. Это,