ые солдаты,  выпущенные
из острогов в серых бушлатах арестанты и прочий сброд.  Улицы  безлюдны,
раз'ездов не попадалось, с площади доносился неясный гул.
   Зыков задремал.
   А внизу Мавра, повар и приказчики пекли  блины.  Блинов  целая  гора.
Блинный дух повис над площадью, над долиной реки, над темным лесом.
   А там, за лесистыми горами, в недоступных взору  горизонтах,  притаи-
лись села, города, столицы, белые и красные.  На  восток,  по  стальным,
бездушным лентам, спешат грохочущие поезда, набитые тифом, страхом,  от-
чаянием. Это люди бегут от людей же, бегут, как звери, по узкой звериной
тропе вражды. И, как звери, они безжалостны, трусливы и  жестоки.  Люди,
как звери, одни бегут, другие нагоняют. Вот настигли. Горе, горе слепому
человеку. Даже луна в звездных небесах грустно  скосила  глаза  свои  на
землю, а над всей землей стояла голубая ночь. Над землей стояла ночь, но
красные знамена приближались.
   Гараська поднялся по лестнице и твердо ударил прикладом в дверь:
   - Кто тут?
   - Свои.
   Гараська выбросил Васютку на крыльцо и запер двери.
   - Товарищ, вам кого?.. Мы ж бедные...  Товарищ!..  -  схватившись  за
сердце и пятясь, вся задрожала Марина Львовна.
   - Гы-гы... Тебя, толстушечка, тебя!.. - Гараська бросил мешок, сорвал
с своих вздыбившихся плеч полушубок. - Такая нам давно желательна... Ло-
жись, а то убью.
   Гараська сразу оглох от резкого крика попадьи.
   Вихрем взлетел снизу Федор Петрович:
   - Это что? Вот я тебя сейчас из револьвера, чорт! Ах ты!!!
   Гараська грохнул его на пол, давнул за горло и орангутангом  бросился
на попадью, с треском и гоготом разрывая ей одежду:
   - Титьки-та... Титьки-та!..
 
   Глава XI.
 
   Блины готовы, топор ослаб, и кровь на площади остановилась.
   Всех недобитых отвели в деревянную церковь и заперли под караул.  Зы-
ков знает, как с ними рассчитаться.
   А возле шитиковских хором затевается штука, ой, да и  занятная  исто-
рия.
   Пред самой террасой очистили от народа площадь. Караульщик в двух ту-
лупах пришел с лопатой, но толпа так утоптала снег, что гладко. Ковер за
ковром тащут подвыпившие партизаны и кладут на снег рядами, плотно,  ко-
вер к ковру. Выносят мебель. Вот выплыла на террасу из распахнутых  две-
рей, как ладья из ущелья, черная грудь рояля.
   - Сады! Тащи сады! - командует Срамных.
   Шитиковский дом богатый, первый дом, и "садов"  в  этом  доме  много.
Пальмы, фикусы, пахучие туи выкатывались в кадушках на мороз и  выстраи-
вались в ряд по грани дорогих ковров.
   Шитиковский дом самый богатый, но, пожалуй, и Перепреевский  дом  ему
подстать.
   - Тпру! - чернобородый чугунный Зыков соскочил с черного коня и  бро-
сил поводья стоявшей страже.
   В широкую спину его поглядели большие желтые глаза,  и  один  бородач
сказал другому:
   - Видно, сам прикончить пожелал.
   Зыков вошел в Перепреевские покои, как в свой дом, один.
 
   Федор Петрович пошевелился и застонал. Гараська наскоро выпил  второй
стакан водки и вильнул в его сторону мокрым глазом:
   - Вот что, попадья, - прогнусил он Марине Львовне,  расстрепанно  си-
девшей на полу. - По присяге я тебя должон  чичас  зарезать,  язви-те...
Потому как всей кутье секим-башка...
   Матушка захлюпала и замолилась.
   - Не вой, - и Гараська улыбнулся. Его глаза и улыбка были слюнявые  и
липкие, как грязь. - Потому как ты очень примечательна, я тебя не потро-
гаю... А надевай ты, матка, штаны, шапку да тулуп и беги скорей к знако-
мым... А то придут наши, смерть... Ох, и скусна ты, матка, язви-те...
   Огарок на столе чадил, Гараськина головастая тень  пьяно  елозила  по
беленым стенам, в окно косо  смотрела  луна,  а  под  луной,  по  улицам
раз'езжали партизаны: пикульщики пикали на пикульках, дудильщики  дудили
в дуды, бил барабан и раздавались крики:
 
   Эй, попы, купцы, дворяне,
   Чиновники и поселяне,
   И вы все, мелкие людишки,
   Пискари, караси, ершишки!..
   Зыков всех зовет на блины-ы!!.
   Представленье смотреть, веселиться,
   Всем чертям молиться...
   На блины-ы-ы!!.
 
   И под луной же, там на крепостном валу, искусник-пушкарь Миклухин за-
дувает в пушку тугой заряд. А Настя управилась с делами,  обрядилась  во
все новое и, беспечально поскрипывая по снегу новыми  полсапожками,  шла
под луной на пикульи голоса и крик.
 
   Может быть, от этого крика или потому, что в комнату вдруг вошел  ог-
ромного роста человек, Таня вскочила с дивана,  оторвав  от  заплаканных
глаз платок.
   - Мне не по нраву, когда в горнице темно... Дайте огня.
   Таня бросилась в ближайшую дверь, и,  переполошный,  замирал-удалялся
ее голос:
   - Зыков, Зыков...
   Огня не подавали. Он твердо пошел вслед за Таней. В крайней ярко  ос-
вещенной комнате, сбившись в кучу у стены, тряслись три  женщины.  Когда
Зыков вошел, они подняли визг и заметались.
   Таня с криком вскочила на кровать и, схватив подушку, прижалась с нею
в угол.
   В этот миг ахнула с крепости пушка. Дом вздрогнул, а  Настасья  суну-
лась носом в снег и захохотала. Гараська бежал огородами с тугим  мешком
домой. Тоже упал, поднялся и пьяно проговорил:
   - Ух, язви-те!.. Как подходяво вдарило...
   - Я все купецкие семейства убиваю. Вам же бояться нечего... Это гово-
рю я, Зыков. Ребята караулят ваш дом надежные... Не пужайтесь,  -  и  он
кивнул головой на девушку: - Молите бога вот за нее, за эту.
   У Тани вдруг расширились глаза, от страха, или  от  чего  другого,  и
тонкие губы раскрылись.
   - Танюха, поди сюда! Брось подушку.
   - Зыков, отец родной... Ой, голубчик... - и мать упала на колени.
   Он сдвинул брови и упер железный взгляд в большие остановившиеся гла-
за девушки:
   - Ну!
   Татьяна соскользнула на пол и послушно стала подходить к нему,  высо-
кая, упругая, не понимая сама, что с ней. Он шагнул навстречу и  грузной
рукой погладил ей голову. Черные девичьи косы туго падали на спину и Зы-
кову показалось, что все лицо ее - два больших серых глаза под пушистыми
бровями и маленький алый рот.
   - Вот, к разбойнику подошла... Вся в черном, как черничка... - ласко-
во сказал он.
   Девушка крикнула:
   - Ах! - внезапно вскинула руки на плечи Зыкова и застонала: -  Ой-ой,
зачем вы папочку убили?.. Папочку...
   - Так надо, - сказал он, тяжело задышав, и подхватил повалившуюся  на
пол девушку: - Ну, зашлась, сердешная...
   У Тани глаза закрыты, улыбка на побелевшем лице и скорбь. Понес ее на
кровать. Руки девушки повисли, как у мертвой, и повисли две черные  косы
ее.
   Когда нес, мать и Верочка бросились к Тане. Верочка затряслась, зато-
пала, отталкивая его кулаками:
   - Уходи, убийца!.. Прочь!.. Ты папашеньку убил... За что? Он  хороший
был... Он честный был... А ты дрянь, мерзавец!.. - и злобная слюна лете-
ла во все стороны.
   Он выхватил из графина пробку и быстро смочил водой  полотенце.  Таня
открыла глаза.
   - Испужалась? А ты не бойся, - сказал он, улыбаясь. - Эх  ты,  дочур-
ка... А я в гости тебя звать пришел, на гулеванье... Чу!
   Опять грохнула пушка.
   - Ну, отлеживайся... Ужинать к тебе приду... - Он  взглянул  на  свои
часы. - Ого, первый. Ну, не бойтесь. Будете целы.
   Снег взвивался из-под копыт его лошади, а там, на окраинах, снег мир-
но блестел и в окна домов и домишек била луна.
 
   В лунном свете и свете огарка, как лунатик,  поднялся  с  полу  Федор
Петрович. Сипло закашлялся, покосился на какого-то человека в  тулупе  и
шапке, хотел крикнуть, хотел  выгнать  вон,  но,  повертывая  посиневшую
больную шею, робко и крадучись, стал спускаться вниз, к себе.
   Незнакомый дядя в тулупе и шапке торопливо выгребал все ценное из ко-
модов, сундуков, ларчиков и вязал в большой узел, в простыню.
   Это была матушка, Марина Львовна, попадья.
   Зыков захохотал.
   Перед ним за огромным столом, на мягких шелковых креслах, сидели гос-
ти: купечество, баре, белая кость. Наряд их богат и пышен. Шляпки -  чу-
до: с перьями, с птичками, с цветами - одни нахлобучены каравайчиками до
самых до бровей, другие сидели на затылке. У носастой дамы, что в серед-
ке с веером, шляпа прикреплена атласной лентой: лента  процвела  сиренью
по ушам, по волосатым скулам и под огромной желтой, как сноп,  бородищей
- великолепный бант. Дамы до-нельзя напудрены и нарумянены, но многие из
них страшно бородаты, и на лицах свободного от шерсти места почти нет  -
белеют и краснеют лишь носы и лбы. Груди у дам, как у кормилиц.  Купчиха
Шитикова, чьи наряды красовались на гостях, была женщина  тучная,  круп-
ная: гостям как раз, только у троих лопнули кофты.
   Пегобородый Помазков с огромным турнюром и  в  кружевном  белоснежном
чепчике, толстозадый Опарчук в бабушкиной рубахе, очках и красной шляпе,
а Митька Жаба в одних панталонах с кружевами и корсете. Курмы, душегреи,
капоты, холодаи горят разными цветами. Дамы разговаривают очень  тонкими
голосами, курят трубки, сипло отхаркиваясь и сплевывая через плечо. Муж-
чины в сюртуках, пиджаках, поддевках, халатах.
   Зыков смеялся, всматривался из-под ладони в лица,  с  трудом  узнавал
своих.
   - Залазь, Зыков, гостем будешь!
   Сряду же после третьей пушки в соборе и других церквах ударил малино-
вый пасхальный трезвон. Толпа горожан, что густо окружала ковровую  пло-
щадку, враз повернула головы.
   А трезвон летел в ночи, веселый и нарядный, гулко бухали тяжелые  ко-
локола и в трезвоне, в лунном свете чинно двигался  из  собора  крестный
ход. Где-то там, все приближаясь, колыхались церковные напевы, и  следом
в разноголосицу звенело звонкое ура ребятишек.
   Толпа расступилась, изумленно разинула рты, пропуская незнакомое  ду-
ховенство. Ирмосы священники пели в двадцать ядреных голосов, многие  из
граждан сдернули шапки, закрестились, но, прислушавшись к словам  распе-
вов, раскатисто захохотали и напялили шапки до самых переносиц, а  неко-
торые с плевками и руганью пошли прочь.
 
   Лишь только духовенство, сияя ризами, вступило на ковры, гости броси-
лись под благословение к долгобородому архиерею. Тот  благословлял  всех
наотмашь, приговаривая:
   - Изрядно хорошо, - и совал для лобызанья кукиш.
   Возле архиерея лебезили, потирая руки и кланяясь  в  пояс,  осанистый
купец в енотке и его жена долгобородая купчиха со шлейфом и под зонтиком
- хозяева.
   - Пожалуйте, ваше просвященство, к самоварчику. Отцы крутопопы,  отцы
дьяволы... Ваши окаянства! Милости просим от трудов наших праведных...
   Когда архиерей, благословив блины и питие, стал садиться, из-под него
выдернули стул. Митра покатилась, архиерей кувырнулся, задрав вверх  но-
ги, и заругался матерно.
   Настя смеялась, колокола трезвонили во-всю,  огромные  костры  весело
пылали, распространяя тепло и свет, а трупы удавленных смотрели с  висе-
лиц обледенелыми глазами.
   Настя побежала домой - не ограбили бы хулиганы, а когда  вернулась  -
горы блинов были с'едены, вино выпито и вынесенная на  улицу  купеческая
гостиная, вся в цветах, коврах, мебели, оглашалась дружным ревом:  духо-
венство соборне служило молебен.
   На рояли стояло кресло, в кресле высоко восседал в ризах пьяный  поп,
держащий под пазухой четверть водки. Лохматый протодьякон  выхватил  изо
рта трубку и по-медвежьи взвыл:
   - Завой-ка глас шесты-ы-ый!..
   Архиерей, воздев руки и, с  трепетом  взирая  на  сидящего  угодника,
елейно залился:
   - Приподобный отче попче, угости винишком на-а-а-с...
   Четыре дьякона возженными кадильницами чинно кадили угоднику, гостям,
толпе зевак. Гости крестились кукишами, некоторые стояли на  коленях,  в
толпе плевались, слышались недружелюбные выкрики и ругань.
   Но все это тонуло в ответном благочестивом реве глоток:
   - Приподобный отче попче, угости винишком на-а-а-с!..
   Срамных сидел за роялем, как лесовик, он со всей силы брякал в клави-
ши двумя пятернями враз и дико орал какую-то разбойничью. Рояль гудел  и
грохотал, дико ревели гости и кадильницы, мерно позвякивая, курили фими-
ам.
   Насте хотелось хохотать и оскорбленно плакать.
   - Проклятые!.. Чтоб вас громом разразило... - сквозь  слезы  твердила
она и заливалась хохотом.
   В стороне за столом, совершенно один, всеми забытый и  все  забывший,
сидел, пригорюнившись, Зыков. Он подпер голову рукой и о чем-то думал.
   Настя хотела итти домой, но в это время:
   - Благочестивые братие и сестры! - козлом проблеял архиерей и замахал
руками. - По синодскому приказу сейчас начнется кандибобер!
   Он круто повернулся, поправил митру:
   - Рработай!..
   И все духовенство - скуфьи, камилавки, парчевые ризы - с азартом, ра-
зом накинулось на бородатых купчих. Купчихи, разыгрывая  роль,  визгливо
кричали, бегали вокруг столов, опрокидывали стулья.  Попы  сладострастно
схватывали их, валили на диваны, кровати, ковры и при всем народе делали
вид свального греха.
   Тогда сам Зыков плюнул, встал:
   - Довольно!!.
   Все быстро прекратилось. Только вблизи и подальше  озлобленный  гудел
народ.
   И в общем гуле колюче вырывалось:
   - Святые иконы! Архиереев!.. Попов! Церкви!.. Тьфу! И не стыдно,  Зы-
ков?!.
   А из толпы выделился сгорбленный и измызганной нагольной  шубе  чело-
век, тот самый чахоточный мастеровой, портняга.
   Он остановился пред чугунным великаном, как пред кедром сухая жердь:
   - Сволочь ты, Зыков! Чума ты!.. Холера ты!.. - сквозь кашель  скрипел
он надтреснуто и звонко, втянутые щеки вспыхнули  румянцем,  воспаленные
глаза, сверкая, запрыгали.
   - В чем дело? - спокойно и смутившись спросил Зыков.
   - Как в чем дело?! - и палка человека с силой ударила в ковер. -  За-
чем ты сюда пришел? Грабить, убивать да жечь?
   Толпа ответно зашумела, пыхтящей волной вкатилась на  ковры,  кой-кто
из партизан опасливо схватились за винтовки, и сквозь шум сухая  жердина
больно секла чугунный кедр:
   - Нешто за этим тебя, убивца, звали? Все испугались, все  присмирели,
а вот я не боюсь тебя, чорта... Руби, бросай в костер! Мне все равно по-
дыхать скоро. А правду я тебе, сатане,  скажу...  Прямо  в  твои  бельма
бесстыжие... Нна!
   - Чего зря ума бормочешь?.. Чего ты смыслишь?..
   - Молчи, убивец, сатана! Какой ты к чертям правитель?.. Живорез ты...
Погляди, что делают разбойники твои: грабят, увечат народ.  Эвот  винный
склад разбивают, да водку жрут.
   - Ка-ак?!. - и у Зыкова запрыгали щеки.
   - А тебя лают, как собаку... Пра-а-а-а-витель!..
   Зыков крякнул и утер полой взмокшее лицо.
   - Это Наперсток мутит, - сказал Срамных. - Под тебя подковыривается.
   - Знаю, - ответил тот и грозно зарычал: - Эй, горнист!.. Играй трево-
гу, сбор!.. Я им покажу, какой я есть правитель.
 
   Гараська с тугим мешком ходко бежал прямо по дороге, за ним с руганью
гнался косматый шерстобит, за шерстобитом - его дочь, девушка,  крича  и
плача. У шерстобита в руках здоровый кол, и бежит он по морозу  в  одной
рубахе и без шапки.
   - Убью, дьявола, убью!..
   Гараська бросил мешок и, подобрав полы, помчался, как наскипидаренная
лошадь.
   В это время, словно медный бич, резко  взмахнул  над  городом  медный
крик трубы.
   - Язви-те! Вот так раз... Тревога!.. - задыхаясь, крикнул Гараська  и
приурезал к площади.
   По переулкам, из дворов, с реки бежали и скакали на конях партизаны.
   - Айда скорей!.. Тревога... - перекидывались выкрики.
   Одни сидели в седлах бодро, прямо, другие слегка мотались  от  подпи-
тия, третьи загребали ухом снег.
   Труба сзывала, тревожно летели звуки и навстречу звукам...
 
   - Товарищ Зыков!.. Я здесь, прибег... - Гараська кинулся к толпе, где
строились широким кругом партизаны.
   А перед Зыковым бросилась на колени растрепанная девушка:
   - Заступись!.. Твой парень... ой, батюшки...
   Молодое лицо ее рдело, волосы рассыпались по вспотевшему лбу, и глаза
метались, как птицы в силке.
   - Дочерь моя... Дочерь... варнак хотел изнасильничать, - потрясая ко-
лом, орал лохматый шерстобит. - Подай его, убью!
   Зыков быстро поднял женщину.
   - Спасибо, что доверилась Зыкову, - сказал он. - Зыков защиту даст...
Вот ищи... Все мои ребята здесь. Только, девка, смотри: ежели не  сыщешь
- вздерну. Знай! - и, погрозив безменом, он пошел по кругу вместе с ней.
   - Вот он, вот! - ткнула она в Гараську и в страхе схватилась за Зыко-
ва.
   Гараська побелел и забожился.
   - Стервец! - крикнул Зыков, сразу поверив девушке.
   Гараська бросился на колени, но безмен взмахнул,  и  занесенную  руку
Зыкова не остановишь.
   И уже Зыков на коне. Конь  скачет,  пляшет,  из  ноздрей  валит  дым,
из-под копыт - пламя, из-за крыш, и здесь, и там, тоже  вдруг  вырвались
дым и пламя.
   - Пожар! Пожар!..
   Это загорелись три церкви. По приказу Зыкова церкви с обеда были  на-
биты соломой и дровами.
   - Пожар, пожар!.. - зеваки-горожане бросились туда.
   Четвертая церковь деревянная. Еще маленько, и она запылает ярче всех.
   В ней пятьдесят три человека крамольных горожан  ждут  своего  конца.
Они все связаны общей веревкой. Пусть радуются кости протопопа Аввакума!
В его честь и славу все приговоренные будут сожжены веленьем  Зыкова,  и
двое поджигателей уже вбежали с огненными головнями в церковь.
   Из открытых дверей повалили струйки дыма, послышались  глухие  стоны,
плач, мольба, вот кругло, густо заклубился желтый дым, и вместе с  дымом
выскочили из церкви поджигатели.
   - Сволочи! Чего не подождали?.. - прохрипел только  что  вбежавший  с
улицы страшный, опьяненный кровью, Наперсток.
   - Куда ты, назад!.. Сгоришь...
   Но тот, загоготав, с высоко занесенным топором бросился сквозь дым  в
церковь.
   - Кайся, кто первый зачинал! - гремел на весь круг Зыков, и конь  его
плясал. - Помни клятву, не врать мне ни в чем... Говори  правду.  Хотели
винищем обожраться, да колчаковцам в лапы угодить?!.
   Было выдано восемь партизанов, да два солдата, да еще поймано  семеро
мещан.
   - Чалпан долой!
   Наперстка не было, и головы рубил Срамных.
   Зыков с коня бросал ему:
   - Монопольку сжечь. Немедленно... Пьяных расстреливать на месте...  Я
буду там...
   Лишь десятая голова слетела с плеч,  Зыков  взмахнул  нагайкой,  конь
взвился, обдав всех снегом, загудела земля, и всадник скрылся.
   Наперсток с обгорелыми волосами выкатился в раскорячку из  церкви,  с
его топора, лица и рук текла кровь. Он бросил топор и пал на снег.  Рыча
и безумно взвизгивая, он грыз свои руки, разрывал одежду,  выл,  катался
по земле, как вывороченный с корнями пень.
   Потом бросился к реке, падая и вскакивая.
   - Кровь... Кровь... - завывал он. - Зарежу, давай топор!..
   И не было для него голубой ночи, простора, звезд: всюду кровь,  горя-
чая, липкая, опрокидывающая:
   - Смерть... Смертынька...
   Добежав, он припал к краю проруби и, ляская зубами, стал жадно лакать
холодную воду, словно угоревший пес.
   Черный, как чорт, гривастый конь на всем скаку остановился.  Чугунный
Зыков сгреб Наперстка за ноги и с силой сунул его башкой под лед:
   - Прохладись.
   Потом радостно, всем телом выдохнул: "у-ух!", двуперстно перекрестил-
ся, вскочил в седло и галопом - вдоль сторожевых костров.
 
   Глава XII.
 
   Дома и церкви горели, как костры.
   - В каждом домочке по человечку, окромя самых бедных,  -  секретно  и
тайком от Зыкова внушал Срамных кой-кому из партизан. - Это  за  красных
им... за большевиков... Пускай знают... По приказу Зыкова. А что  получ-
ше, тоже забирай.
   Горели купеческие и поповские дома. Разворачивалась, коверкалась, го-
рела крепость. Жгли винный склад. По всему городу вплетались в ночь гус-
тые клубы дыма, вопли, выстрелы, песня, отборная ругань, хохот.
   Месяц уходит спать, ночь кончается, а разгул в  обреченном  городишке
крепнет.
   - Караул, караул!..
   - Душегубы... Душе...
   Песня и кровь, и хохот. Эй, кто может, убегай! А где же Зыков?  Срам-
ных носится на коне из конца в конец, Зыкова нет.
   Было тихо, безветренно.
   Вот глухо ударило во все концы и загудело: это на колокольне оборвал-
ся грузный колокол, прошиб кирпичный свод.
   - Колокол... Ко