что я не всего
только шут?

-- Верю, что не всего только шут.

-- И верю, что веришь, и искренно говоришь. Искренно смотришь и искренно
говоришь. А Иван нет. Иван высокомерен... А всђ-таки я бы с твоим
монастырьком покончил. Взять бы всю эту мистику да разом по всей русской
земле и упразднить, чтоб окончательно всех дураков обрезонить. А
серебра-то, золота сколько бы на монетный двор поступило!

-- Да зачем упразднять, -- сказал Иван.

-- А чтоб истина скорей воссияла, вот зачем.

-- Да ведь коль эта истина воссияет, так вас же первого сначала ограбят, а
потом... упразднят.

-- Ба! А ведь пожалуй ты прав. Ах я ослица, -- вскинулся вдруг Федор
Павлович, слегка ударив себя по лбу. -- Ну, так пусть стоит твой
монастырек, Алешка, коли так. А мы умные люди будем в тепле сидеть да
коньячком пользоваться. Знаешь ли, Иван, что это самим богом должно быть
непременно нарочно так устроено? Иван, говори: есть бог или нет? Стой:
наверно говори, серьезно говори! Чего опять смеешься?

-- Смеюсь я тому, как вы сами давеча остроумно заметили о вере Смердякова в
существование двух старцев, которые могут горы сдвигать.

-- Так разве теперь похоже?

-- Очень.

-- Ну так значит и я русский человек, и у меня русская черта, и тебя,
философа, можно тоже на своей черте поймать в этом же роде. Хочешь, поймаю.
Побьемся об заклад, что завтра же поймаю. А всђ-таки говори: есть бог или
нет? Только серьезно! Мне надо теперь серьезно.

-- Нет, нету бога.

-- Алешка, есть бог?

-- Есть бог.

-- Иван, а бессмертие есть, ну там какое-нибудь, ну хоть маленькое,
малюсенькое?

-- Нет и бессмертия.

-- Никакого?

-- Никакого.

-- То-есть совершеннейший нуль или нечто. Может быть нечто какое-нибудь
есть? Всђ же ведь не ничто!

-- Совершенный нуль.

-- Алешка, есть бессмертие?

-- Есть.

-- А бог и бессмертие?

-- И бог и бессмертие. В боге и бессмертие.

-- Гм. Вероятнее, что прав Иван. Господи, подумать только о том, сколько
отдал человек веры, сколько всяких сил даром на эту мечту, и это столько уж
тысяч лет! Кто же это так смеется над человеком? Иван? В последний раз и
решительно: есть бог или нет? Я в последний раз!

-- Ив последний раз нет.

-- Кто же смеется над людьми, Иван?

-- Чорт, должно быть, -- усмехнулся Иван Федорович.

-- А чорт есть?

-- Нет, и чорта нет.

-- Жаль. Чорт возьми, что б я после того сделал с тем, кто первый выдумал
бога! Повесить его мало на горькой осине.

-- Цивилизации бы тогда совсем не было, если бы не выдумали бога.

-- Не было бы? Это без бога-то?

-- Да. И коньячку бы не было. А коньяк всђ-таки у вас взять придется.

-- Постой, постой, постой, милый, еще одну рюмочку. Я Алешу оскорбил. Ты не
сердишься, Алексей? Милый Алексейчик ты мой, Алексейчик!

-- Нет, не сержусь. Я ваши мысли знаю. Сердце у вас лучше головы.

-- У меня-то сердце лучше головы? Господи, да еще кто это говорит? Иван,
любишь ты Алешку?

-- Люблю.

-- Люби. (Федор Павлович сильно хмелел.) -- Слушай, Алеша, я старцу твоему
давеча грубость сделал. Но я был в волнении. А ведь в старце этом есть
остроумие, как ты думаешь, Иван?

-- Пожалуй что и есть.

-- Есть. есть, il y a du Piron la-dedans. Это иезуит, русский то-есть. Как
у благородного существа, в нем это затаенное негодование кипит на то, что
надо представляться... святыню на себя натягивать.

-- Да ведь он же верует в бога.

-- Ни на грош. А ты не знал? Да он всем говорит это сам, то-есть не всем, а
всем умным людям, которые приезжают. Губернатору Шульцу он прямо отрезал:
credo, да не знаю во что.

-- Неужто?

-- Именно так. Но я его уважаю. Есть в нем что-то Мефистофельское или лучше
из Героя нашего времени... Арбенин, али как там... то-есть, видишь, он
сладострастник; он до того сладострастник, что я бы и теперь за дочь мою
побоялся, аль за жену, если бы к нему исповедываться пошла. Знаешь, как
начнет рассказывать... Третьего года он нас зазвал к себе на чаек, да с
ликерцем (барыни ему ликер присылают), да как пустился расписывать старину,
так мы животики надорвали... Особенно как одну расслабленную излечил. "Если
бы ноги не болели, я бы вам, говорит, протанцовал один танец". А, каков?
"Наафонил я, говорит, на своем веку не мало". Он у Демидова купца
шестьдесят тысяч тяпнул.

-- Как, украл?

-- Тот ему как доброму человеку привез: "сохрани, брат, у меня на-завтра
обыск". А тот и сохранил. "Ты ведь на церковь, говорит, пожертвовал". Я ему
говорю: подлец ты, говорю. Нет, говорит, не подлец, а я широк... А впрочем
это не он... Это другой. Я про другого сбился... и не замечаю. Ну, вот еще,
рюмочку и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего ты не остановил
меня, Иван... и не сказал, что вру?

-- Я знал, что вы сами остановитесь.

-- Врешь, это ты по злобе на меня, по единственной злобе. Ты меня
презираешь. Ты приехал ко мне и меня в доме моем презираешь.

-- Я и уеду; вас коньяк разбирает.

-- Я тебя просил Христом-богом в Чермашню съездить... на день, на два, а ты
не едешь.

-- Завтра поеду, коли вы так настаиваете.

-- Не поедешь. Тебе подсматривать здесь за мной хочется, вот тебе чего
хочется, злая душа, оттого ты и не поедешь?

Старик не унимался. Он дошел до той черточки пьянства, когда иным пьяным,
дотоле смирным, непременно вдруг захочется разозлиться и себя показать.

-- Чт[OACUTE] ты глядишь на меня? Какие твои глаза? Твои глаза глядят на
меня и говорят мне: "Пьяная ты харя". Подозрительные твои глаза,
презрительные твои глаза... Ты себе на уме приехал. Вот Алешка смотрит, и
глаза его сияют. Не презирает меня Алеша. Алексей, не люби Ивана...

-- Не сердитесь на брата! Перестаньте его обижать, -- вдруг настойчиво
произнес Алеша.

-- Ну что ж, я пожалуй. Ух, голова болит. Убери коньяк, Иван, третий раз
говорю. -- Он задумался и вдруг длинно и хитро улыбнулся: -- Не сердись,
Иван, на старого мозгляка. Я знаю, что ты не любишь меня, только всђ-таки
не сердись. Не за что меня и любить-то. В Чермашню съездишь, я к тебе сам
приеду, гостинцу привезу. Я тебе там одну девчоночку укажу, я ее там давно
насмотрел. Пока она еще босоножка. Не пугайся босоножек, не презирай --
перлы!..

И он чмокнул себя в ручку.

-- Для меня, -- оживился он вдруг весь, как будто на мгновение отрезвев,
только что попал на любимую тему, -- для меня... Эх вы, ребята! Деточки,
поросяточки вы маленькие, для меня... даже во всю мою жизнь не было
безобразной женщины, вот мое правило! Можете вы это понять? Да где же вам
понять: у вас еще вместо крови молочко течет, не вылупились! По моему
правилу во всякой женщине можно найти чрезвычайно, чорт возьми, интересное,
чего ни у которой другой не найдешь, -- только надобно уметь находить, вот
где штука! Это талант! Для меня мовешек не существовало: уж одно то, что
она женщина, уж это одно половина всего... да где вам это понять! Даже
вьельфильки и в тех иногда отыщешь такое, что только диву дашься на прочих
дураков, как это ей состариться дали и до сих пор не заметили! Босоножку и
мовешку надо сперва-наперво удивить -- вот как надо за нее браться. А ты не
знал? Удивить ее надо до восхищения, до пронзения, до стыда, что в такую
чернявку как она такой барин влюбился. Истинно славно, что всегда есть и
будут хамы да баре на свете, всегда тогда будет и такая поломоечка, и
всегда ее господин, а ведь того только и надо для счастья жизни! Постой...
слушай, Алешка, я твою мать покойницу всегда удивлял, только в другом
выходило роде. Никогда бывало ее не ласкаю, а вдруг, как минутка-то
наступит, -- вдруг пред нею так весь и рассыплюсь, на коленях ползаю, ножки
целую и доведу ее всегда, всегда, -- помню это как вот сейчас, -- до
этакого маленького такого смешка, рассыпчатого, звонкого, не громкого,
нервного, особенного. У ней только он и был. Знаю бывало что так у ней
всегда болезнь начиналась, что завтра же она кликушей выкликать начнет, и
что смешок этот теперешний, маленький, никакого восторга не означает, ну да
ведь хоть и обман да восторг. Вот оно чт[OACUTE] значит свою черточку во
всем уметь находить! Раз Белявский, -- красавчик один тут был и богач, за
ней волочился и ко мне наладил ездить, -- вдруг у меня же и дай мне
пощечину, да при ней. Так она, этакая овца -- да я думал она изобьет меня
за эту пощечину, ведь как напала: "Ты, говорит, теперь битый, битый, ты
пощечину от него получил! Ты меня, говорит, ему продавал... Да как он смел
тебя ударить при мне! И не смей ко мне приходить никогда, никогда! Сейчас
беги, вызови его на дуэль"... Так я ее тогда в монастырь для смирения
возил, отцы святые ее отчитывали. Но вот тебе бог, Алеша, не обижал я
никогда мою кликушечку! Раз только, разве один, еще в первый год: молилась
уж она тогда очень, особенно богородичные праздники наблюдала и меня тогда
от себя в кабинет гнала. Думаю, дай-ка выбью я из нее эту мистику! "Видишь,
говорю, видишь, вот твой образ, вот он, вот я его сниму. Смотри же, ты его
за чудотворный считаешь, а я вот сейчас на него при тебе плюну, и мне
ничего за это не будет!..." Как она увидела, господи, думаю: убьет она меня
теперь, а она только вскочила, всплеснула руками, потом вдруг закрыла
руками лицо, вся затряслась и пала на пол... так и опустилась... Алеша,
Алеша! Чт[OACUTE] с тобой, чт[OACUTE] с тобой!

Старик вскочил в испуге. Алеша с самого того времени, как он заговорил о
его матери, мало-по-малу стал изменяться в лице. Он покраснел, глаза его
загорелись, губы вздрогнули... Пьяный старикашка брызгался слюной и ничего
не замечал до той самой минуты, когда с Алешей вдруг произошло нечто очень
странное, а именно с ним вдруг повторилось точь-в-точь то же самое, что
сейчас только он рассказал про "кликушу". Алеша вдруг вскочил из-за стола,
точь-в-точь как по рассказу мать его, всплеснул руками, потом закрыл ими
лицо, упал как подкошенный на стул и так и затрясся вдруг весь от
истерического припадка внезапных, сотрясающих и неслышных слез. Необычайное
сходство с матерью особенно поразило старика.

-- Иван, Иван! скорей ему воды. Это как она, точь-в-точь как она, как тогда
его мать! Вспрысни его изо рта водой, я так с той делал. Это он за мать
свою, за мать свою... -- бормотал он Ивану.

-- Да ведь и моя, я думаю, мать, его мать была, как вы полагаете? -- вдруг
с неудержимым гневным презрением прорвался Иван. Старик вздрогнул от его
засверкавшего взгляда. Но тут случилось нечто очень странное, правда на
одну секунду: у старика действительно кажется выскочило из ума соображение,
что мать Алеши была и матерью Ивана...

-- Как так твоя мать? -- пробормотал он, не понимая. -- Ты за что это? Ты
про какую мать... да разве она... Ах, чорт! Да ведь она и твоя! Ах, чорт!
Ну это, брат, затмение как никогда, извини, а я думал, Иван... Хе-хе-хе! --
Он остановился. Длинная, пьяная, полубессмысленная усмешка раздвинула его
лицо. И вот вдруг в это самое мгновение раздался в сенях страшный шум и
гром, послышались неистовые крики, дверь распахнулась и в залу влетел
Дмитрий Федорович. Старик бросился к Ивану в испуге:

-- Убьет, убьет! Не давай меня, не давай! -- выкрикивал он, вцепившись в
полу сюртука Ивана Федоровича.

IX. СЛАДОСТРАСТНИКИ.

Сейчас вслед за Дмитрием Федоровичем вбежали в залу и Григорий со
Смердяковым. Они же в сенях и боролись с ним, не впускали его (вследствие
инструкции самого Федора Павловича, данной уже несколько дней назад).
Воспользовавшись тем, что Дмитрий Федорович, ворвавшись в залу, на минуту
остановился, чтоб осмотреться. Григорий обежал стол, затворил на обе
половинки противоположные входным двери залы, ведшие во внутренние покои, и
стал пред затворенною дверью, раздвинув обе руки крестом и готовый защищать
вход так-сказать до последней капли. Увидав это, Дмитрий не вскрикнул, а
даже как бы взвизгнул и бросился на Григория.

-- Значит она там! Ее спрятали там! Прочь подлец! -- Он рванул было
Григория, но тот оттолкнул его. Вне себя от ярости, Дмитрий размахнулся и
изо всей силы ударил Григория. Старик рухнулся как подкошенный, а Дмитрий,
перескочив через него, вломился в дверь. Смердяков оставался в зале, на
другом конце, бледный и дрожащий, тесно прижимаясь к Федору Павловичу.

-- Она здесь, -- кричал Дмитрий Федорович, -- я сейчас сам видел, как она
повернула к дому, только я не догнал. Где она? Где она?

Непостижимое впечатление произвел на Федора Павловича этот крик: "Она
здесь!" Весь испуг соскочил с него.

-- Держи, держи его! -- завопил он и ринулся вслед за Дмитрием Федоровичем.
Григорий меж тем поднялся с полу, но был еще как бы вне себя. Иван
Федорович и Алеша побежали вдогонку за отцом. В третьей комнате
послышалось, как вдруг что-то упало об пол, разбилось и зазвенело: это была
большая стеклянная ваза (не из дорогих) на мраморном пьедестале, которую,
пробегая мимо, задел Дмитрий Федорович.

-- Ату его! -- завопил старик. -- Караул!.. Иван Федорович и Алеша
догнали-таки старика и силою воротили в залу.

-- Чего гонитесь за ним! Он вас и впрямь там убьет! -- гневно крикнул на
отца Иван Федорович.

-- Ваничка, Лешечка, она стало быть здесь, Грушенька здесь, сам, говорит,
видел, что пробежала...

Он захлебывался. Он не ждал в этот раз Грушеньки, и вдруг известие, что она
здесь, разом вывело его из ума. Он весь дрожал, он как бы обезумел.

-- Да ведь вы видели сами, что она не приходила! -- кричал Иван.

-- А может через тот вход?

-- Да ведь он заперт, тот вход, а ключ у вас...

Дмитрий вдруг появился опять в зале. Он конечно нашел тот вход запертым, да
и действительно ключ от запертого входа был в кармане у Федора Павловича.
Все окна во всех комнатах были тоже заперты; ни откуда стало быть не могла
пройти Грушенька и ни откуда не могла выскочить.

-- Держи его! -- завизжал Федор Павлович, только что завидел опять Дмитрия,
-- он там в спальне у меня деньги украл! -- И вырвавшись от Ивана он опять
бросился на Дмитрия. Но тот поднял обе руки и вдруг схватил старика за обе
последние космы волос его, уцелевшие на висках, дернул его и с грохотом
ударил об пол. Он успел еще два или три раза ударить лежачего каблуком по
лицу. Старик пронзительно застонал. Иван Федорович, хоть и не столь
сильный, как брат Дмитрий, обхватил того руками и изо всей силы оторвал от
старика. Алеша всею своею силенкой тоже помог ему, обхватив брата спереди.

-- Сумасшедший, ведь ты убил его! -- крикнул Иван.

-- Так ему и надо! -- задыхаясь воскликнул Дмитрий. -- А не убил, так еще
приду убить. Не устережете!

-- Дмитрий! Иди отсюда вон сейчас! -- властно вскрикнул Алеша.

-- Алексей! Скажи ты мне один, тебе одному поверю: была здесь сейчас она
или не была? Я ее сам видел, как она сейчас мимо плетня из переулка в эту
сторону проскользнула. Я крикнул, она убежала...

-- Клянусь тебе, она здесь не была, и никто здесь не ждал ее вовсе!

-- Но я ее видел... Стало быть она... Я узнаю сейчас, где она... Прощай,
Алексей! Езопу теперь о деньгах ни слова, а к Катерине Ивановне сейчас же и
непременно: "кланяться велел, кланяться велел, кланяться! Именно кланяться
и раскланяться!" Опиши ей сцену.

Тем временем Иван и Григорий подняли старика и усадили в кресла. Лицо его
было окровавлено, но сам он был в памяти и с жадностью прислушивался к
крикам Дмитрия. Ему всђ еще казалось, что Грушенька вправду где-нибудь в
доме. Дмитрий Федорович ненавистно взглянул на него уходя.

-- Не раскаиваюсь за твою кровь! -- воскликнул он, -- берегись, старик,
береги мечту, потому что и у меня мечта! Проклинаю тебя сам и отрекаюсь от
тебя совсем...

Он выбежал из комнаты.

-- Она здесь, она верно здесь! Смердяков, Смердяков, -- чуть слышно хрипел
старик, пальчиком маня Смердякова.

-- Нет ее здесь, нет, безумный вы старик,-- злобно закричал на него Иван.
-- Ну, с ним обморок! Воды, полотенце! Поворачивайся, Смердяков!

Смердяков бросился за водой. Старика наконец раздели, снесли в спальню и
уложили в постель. Голову обвязали ему мокрым полотенцем. Ослабев от
коньяку, от сильных ощущений и от побоев, он мигом, только что коснулся
подушки, завел глаза и забылся. Иван Федорович и Алеша вернулись в залу.
Смердяков выносил черепки разбитой вазы, а Григорий стоял у стола, мрачно
потупившись.

-- Не намочить ли и тебе голову и не лечь ли тебе тоже в постель, --
обратился к Григорию Алеша. -- Мы здесь за ним посмотрим; брат ужасно
больно ударил тебя... по голове.

-- Он меня дерзнул! -- мрачно и раздельно произнес Григорий.

-- Он и отца "дерзнул", не то что тебя! -- заметил, кривя рот, Иван
Федорович.

-- Я его в корыте мыл... он меня дерзнул! -- повторял Григорий.

-- Чорт возьми, если б я не оторвал его, пожалуй он бы так и убил. Много ли
надо Езопу? -- прошептал Иван Федорович Алеше.

-- Боже сохрани! -- воскликнул Алеша.

-- А зачем сохрани? -- всђ тем же шопотом продолжал Иван, злобно скривив
лицо. -- Один гад съест другую гадину, обоим туда и дорога!

Алеша вздрогнул.

-- Я, разумеется, не дам совершиться убийству, как не дал и сейчас.
Останься тут, Алеша, я выйду походить по двору, у меня голова начала
болеть.

Алеша пошел в спальню к отцу и просидел у его изголовья за ширмами около
часа. Старик вдруг открыл глаза и долго молча смотрел на Алешу, видимо
припоминая и соображая. Вдруг необыкновенное волнение изобразилось в его
лице.

-- Алеша, -- зашептал он опасливо, -- где Иван?

-- На дворе, у него голова болит. Он нас стережет.

-- Подай зеркальце, вон там стоит, подай!

Алеша подал ему маленькое складное кругленькое зеркальце, стоявшее на
комоде. Старик погляделся в него: распух довольно сильно нос, и на лбу над
левою бровью был значительный багровый подтек.

-- Чт[OACUTE] говорит Иван? Алеша, милый, единственный сын мой, я Ивана
боюсь; я Ивана больше, чем того, боюсь. Я только тебя одного не боюсь...

-- Не бойтесь и Ивана. Иван сердится, но он вас защитит.

-- Алеша, а тот-то? К Грушеньке побежал! Милый ангел, скажи правду: была
давеча Грушенька, али нет?

-- Никто ее не видал. Это обман, не была!

-- Ведь Митька-то на ней жениться хочет, жениться!

-- Она за него не пойдет.

-- Не пойдет, не пойдет, не пойдет, не пойдет, ни за что не пойдет!.. --
радостно так весь и встрепенулся старик, точно ничего ему не могли сказать
в эту минуту отраднее. В восхищении он схватил руку Алеши и крепко прижал
ее к своему сердцу. Даже слезы засветились в глазах его. -- Образок-то,
божией-то матери, вот про который я давеча рассказал, возьми уж себе, унеси
с собой. И в монастырь воротиться позволяю... давеча пошутил, не сердись.
Голова болит, Алеша... Леша, утоли ты мое сердце, будь ангелом, скажи
правду!

-- Вы всђ про то, была ли она или не была? -- горестно проговорил Алеша.

-- Нет, нет, нет, я тебе верю, а вот что: сходи ты к Грушеньке сам, али
повидай ее как; расспроси ты ее скорей, как можно скорей, угадай ты сам
своим глазом: к кому она хочет, ко мне аль к нему? Ась? Что? Можешь, аль не
можешь?

-- Коль ее увижу, то спрошу, -- пробормотал было Алеша в смущении.

-- Нет, она тебе не скажет, -- перебил старик, -- она егоза. Она тебя
целовать начнет и скажет, что за тебя хочет. Она обманщица, она
бесстыдница, нет, тебе нельзя к ней идти, нельзя!

-- Да и не хорошо, батюшка, будет, не хорошо совсем.

-- Куда он посылал-то тебя давеча, кричал: "сходи", когда убежал?

-- К Катерине Ивановне посылал.

-- За деньгами? Денег просить?

-- Нет, не за деньгами.

-- У него денег нет, нет ни капли. Слушай, Алеша, я полежу ночь и обдумаю,
а ты пока ступай. Может и ее встретишь... Только зайди ты ко мне завтра
наверно поутру; наверно. Я тебе завтра одно словечко такое скажу; зайдешь?

-- Зайду.

-- Коль придешь, сделай вид, что сам пришел, навестить пришел. Никому не
говори, что я звал. Ивану ни слова не говори.

-- Хорошо.

-- Прощай, ангел, давеча ты за меня заступился, век не забуду. Я тебе одно
словечко завтра скажу... только еще подумать надо...

-- А как вы теперь себя чувствуете?

-- Завтра же, завтра встану и пойду, совсем здо