знали про эти знаки только покойный родитель ваш, вы и слуга
Смердяков? И никто более? -- еще раз осведомился Николай Парфенович.

-- Да, слуга Смердяков и еще небо. Запишите и про небо;

это будет не лишним записать. Да и вам самим бог понадобится.

И уж конечно стали записывать, но когда записывали, то прокурор вдруг, как
бы совсем внезапно наткнувшись на новую мысль, проговорил:

-- А ведь если знал про эти знаки и Смердяков, а вы радикально отвергаете
всякое на себя обвинение в смерти вашего родителя, то вот не он ли,
простучав условленные знаки, заставил вашего отца отпереть себе, а затем
и... совершил преступление?

Митя глубоко-насмешливым, но в то же время и страшно ненавистным взглядом
посмотрел на него. Он смотрел долго и молча, так что у прокурора глаза
замигали.

-- Опять поймали лисицу! -- проговорил наконец Митя, -- прищемили мерзавку
за хвост, хе-хе! Я вижу вас насквозь, прокурор! Вы ведь так и думали, что я
сейчас вскочу, уцеплюсь за то, что вы мне подсказываете и закричу во все
горло: "ай, это Смердяков, вот убийца!" Признайтесь, что вы это думали,
признайтесь, тогда буду продолжать.

Но прокурор не признался. Он молчал и ждал.

-- Ошиблись, не закричу на Смердякова! -- сказал Митя.

-- И даже не подозреваете его вовсе?

-- А вы подозреваете?

-- Подозревали и его.

Митя уткнулся глазами в пол.

-- Шутки в сторону, -- проговорил он мрачно, -- слушайте:

С самого начала, вот почти еще тогда, когда я выбежал к вам давеча из-за
этой занавески, у меня мелькнула уж эта мысль:

"Смердяков!" Здесь я сидел за столом и кричал, что неповинен в крови, а сам
всђ думаю: "Смердяков!" И не отставал Смердяков от души. Наконец теперь
подумал вдруг то же: "Смердяков", но лишь на секунду: тотчас же рядом
подумал: "Нет, не Смердяков!" Не его это дело, господа!

-- Не подозреваете ли вы в таком случае и еще какое другое лицо? --
осторожно спросил было Николай Парфенович.

-- Не знаю, кто или какое лицо, рука небес или сатана, но... не Смердяков!
-- решительно отрезал Митя.

-- Но почему же вы так твердо и с такою настойчивостью утверждаете, что не
он?

-- По убеждению. По впечатлению. Потому что Смердяков человек нижайшей
натуры и трус. Это не трус, это совокупление всех трусостей в мире вместе
взятых, ходящее на двух ногах. Он родился от курицы. Говоря со мной, он
трепетал каждый раз, чтоб я не убил его, тогда как я и руки не подымал. Он
падал мне в ноги и плакал, он целовал мне вот эти самые сапоги, буквально,
умоляя, чтоб я его "не пугал". Слышите: "Не пугал" -- что это за слово
такое? А я его даже дарил. Это болезненная курица в падучей болезни, со
слабым умом и которую прибьет восьмилетний мальчишка. Разве это натура? Не
Смердяков, господа, да и денег не любит, подарков от меня вовсе не брал...
Да и за что ему убивать старика? Ведь он, может быть, сын его, побочный
сын, знаете вы это?

-- Мы слышали эту легенду. Но ведь вот и вы же сын отца вашего, а ведь
говорили же всем сами же вы, что хотели убить его.

-- Камень в огород! И камень низкий, скверный! Не боюсь! О господа, может
быть вам слишком подло мне же в глаза говорить это! Потому подло, что я это
сам говорил вам. Не только хотел, но и мог убить, да еще на себя
добровольно натащил, что чуть не убил! Но ведь не убил же его, ведь спас же
меня ангел-хранитель мой, -- вот этого-то вы и не взяли в соображение... А
потому вам и подло, подло! Потому что я не убил, не убил, не убил! Слышите,
прокурор: не убил!

Он чуть не задохся. Во всђ время допроса он еще ни разу не был в таком
волнении.

-- А что он вам сказал, господа, Смердяков-то? -- заключил он вдруг,
помолчав. -- Могу я про это спросить у вас?

-- Вы обо всем нас можете спрашивать, -- с холодным и строгим видом ответил
прокурор, -- обо всем, что касается фактической стороны дела, а мы,
повторяю это, даже обязаны удовлетворять вас на каждый вопрос. Мы нашли
слугу Смердякова, о котором вы спрашиваете, лежащим без памяти на своей
постеле в чрезвычайно сильном, может быть в десятый раз сряду повторявшемся
припадке падучей болезни. Медик, бывший с нами, освидетельствовав больного,
сказал даже нам, что он не доживет может быть и до утра.

-- Ну, в таком случае отца чорт убил! -- сорвалось вдруг у Мити, как будто
он даже до сей минуты спрашивал всђ себя: "Смердяков или не Смердяков?"

-- Мы еще к этому факту воротимся, -- порешил Николай Парфенович, -- теперь
же не пожелаете ли вы продолжать ваше показание далее.

Митя попросил отдохнуть. Ему вежливо позволили. Отдохнув, он стал
продолжать. Но было ему видимо тяжело. Он был измучен, оскорблен и потрясен
нравственно. К тому же прокурор, теперь уже точно нарочно, стал поминутно
раздражать его прицепкой к "мелочам". Едва только Митя описал, как он, сидя
верхом на заборе, ударил по голове пестиком вцепившегося в его левую ногу
Григория и затем тотчас же соскочил к поверженному, как прокурор остановил
его и попросил описать подробнее, как он сидел на заборе. Митя удивился.

-- Ну, вот так сидел, верхом сидел, одна нога там, другая тут...

-- А пестик?

-- Пестик в руках.

-- Не в кармане? Вы это так подробно помните? Что ж, вы сильно размахнулись
рукой?

-- Должно быть, что сильно, а вам это зачем?

-- Если б вы сели на стул точно так, как тогда на заборе, и представили бы
нам наглядно, для уяснения, как и куда размахнулись, в какую сторону?

-- Да уж вы не насмехаетесь ли надо мной? -- спросил Митя, высокомерно
глянув на допросчика, но тот не мигнул даже глазом. Митя судорожно
повернулся, сел верхом на стул и размахнулся рукой:

-- Вот как ударил! Вот как убил! Чего вам еще?

-- Благодарю вас. Не потрудитесь ли вы теперь объяснить: для чего
собственно соскочили вниз, с какою целью, и что собственно имея в виду?

-- Ну, чорт... к поверженному соскочил... Не знаю для чего!

-- Бывши в таком волнении? И убегая?

-- Да, в волнении и убегая.

-- Помочь ему хотели?

-- Какое помочь... Да, может и помочь, не помню.

-- Не помнили себя? То есть были даже в некотором беспамятстве?

-- О, нет, совсем не в беспамятстве, всђ помню. Всђ до нитки. Соскочил
поглядеть и платком кровь ему обтирал.

-- Мы видели ваш платок. Надеялись возвратить поверженного вами к жизни?

-- Не знаю, надеялся ли? Просто убедиться хотел, жив или нет.

-- А, так хотели убедиться? Ну и чт[OACUTE] ж?

-- Я не медик, решить не мог. Убежал, думая, что убил, а вот он очнулся.

-- Прекрасно-с, -- закончил прокурор. -- Благодарю вас. Мне только и нужно
было. Потрудитесь продолжать далее.

Увы, Мите и в голову не пришло рассказать, хотя он и помнил это, что
соскочил он из жалости, и, став над убитым, произнес даже несколько жалких
слов: "попался старик, нечего делать, ну и лежи". Прокурор же вывел лишь
одно заключение, что соскакивал человек, "в такой момент и в таком
волнении", лишь для того только, чтобы наверное убедиться: жив или нет
единственный свидетель его преступления. И что стало быть какова же была
сила, решимость, хладнокровие и расчетливость человека даже в такой
момент... и проч., и проч. Прокурор был доволен: "раздражил де болезненного
человека "мелочами", он и проговорился".

Митя с мучением продолжал далее. Но тотчас же остановил его опять уже
Николай Парфенович:

-- Каким же образом могли вы вбежать к служанке Федосье Марковой, имея
столь окровавленные руки и, как оказалось потом, лицо?

-- Да я вовсе тогда и не заметил, что я в крови! -- ответил Митя.

-- Это они правдоподобно, это так и бывает, -- переглянулся прокурор с
Николаем Парфеновичем.

-- Именно не заметил, это вы прекрасно, прокурор, -- одобрил вдруг и Митя.
Но далее пошла история внезапного решения Мити "устраниться" и "пропустить
счастливых мимо себя". И он уже никак не мог, как давеча, решиться вновь
разоблачать свое сердце и рассказывать про "царицу души своей". Ему претило
пред этими холодными, "впивающимися в него, как клопы" людьми. А потому, на
повторенные вопросы, заявил кратко и резко:

-- Ну и решился убить себя. Зачем было оставаться жить: это само собой в
вопрос вскакивало. Явился ее прежний, бесспорный, ее обидчик, но
прискакавший с любовью после пяти лет завершить законным браком обиду. Ну и
понял, что всђ для меня пропало... А сзади позор, и вот эта кровь, кровь
Григория... Зачем же жить? Ну и пошел выкупать заложенные пистолеты, чтобы
зарядить и к рассвету себе пулю в башку всадить...

-- А ночью пир горой?

-- Ночью пир горой. Э чорт, господа, кончайте скорей. Застрелиться я хотел
наверно, вот тут недалеко за околицей, и распорядился бы с собою часов в
пять утра, а в кармане бумажку приготовил, у Перхотина написал, когда
пистолет зарядил. Вот она бумажка, читайте. Не для вас рассказываю! --
прибавил он вдруг презрительно. Он выбросил им на стол бумажку из жилетного
своего кармана; следователи прочли с любопытством и, как водится, приобщили
к делу.

-- А руки всђ еще не подумали вымыть, даже и входя к господину Перхотину?
Не опасались стало быть подозрений?

-- Каких таких подозрений? Подозревай -- хоть нет, всђ равно, я бы сюда
ускакал и в пять часов застрелился, и ничего бы не успели сделать. Ведь
если бы не случай с отцом, ведь вы бы ничего не узнали и сюда не прибыли.
О, это чорт сделал, чорт отца убил, через чорта и вы так скоро узнали! Как
сюда-то так скоро поспели? Диво, фантазия!

-- Господин Перхотин передал нам, что вы, войдя к нему, держали в руках...
в окровавленных руках... ваши деньги... большие деньги... пачку сторублевых
бумажек, и что видел это и служивший ему мальчик!

-- Так, господа, помнится, что так.

-- Теперь встречается один вопросик. Не можете ли вы сообщить, --
чрезвычайно мягко начал Николай Парфенович, -- откуда вы взяли вдруг
столько денег, тогда как из дела оказывается по расчету времени даже, что
вы не заходили домой?

Прокурор немножко поморщился от вопроса, поставленного так ребром, но не
прервал Николая Парфеновича.

-- Нет, не заходил домой, -- ответил Митя, повидимому очень спокойно, но
глядя в землю.

-- Позвольте же повторить вопрос в таком случае, -- как-то подползая,
продолжал Николай Парфенович. -- Откуда же вы могли разом достать такую
сумму, когда по собственному признанию вашему еще в пять часов того дня...

-- Нуждался в десяти рублях и заложил пистолеты у Перхотина, потом ходил к
Хохлаковой за тремя тысячами, а та не дала, и пр., и всякая эта всячина, --
резко прервал Митя, -- да, вот, господа, нуждался, а тут вдруг тысячи
появились, а? Знаете, господа, ведь вы оба теперь трусите: а что как не
скажет откуда взял? Так и есть: не скажу, господа, угадали, не узнаете, --
отчеканил вдруг Митя с чрезвычайною решимостью. Следователи капельку
помолчали.

-- Поймите, господин Карамазов, что нам это знать существенно необходимо,
-- тихо и смиренно проговорил Николай Парфенович.

-- Понимаю, а всђ-таки не скажу.

Ввязался и прокурор и опять напомнил, что допрашиваемый конечно может не
отвечать на вопросы, если считает для себя это выгоднейшим и т. д., но в
видах того, какой ущерб подозреваемый может сам нанести себе своим
умолчанием и особенно в виду вопросов такой важности, которая...

-- И так далее, господа, и так далее! Довольно, слышал эту рацею и прежде!
-- опять оборвал Митя, -- сам понимаю, какой важности дело, и что тут самый
существенный пункт, а всђ-таки не скажу.

-- Ведь нам что-с, это ведь не наше дело, а ваше, сами себе повредите, --
нервно заметил Николай Парфенович.

-- Видите, господа, шутки в сторону, -- вскинулся глазами Митя и твердо
посмотрел на них обоих. -- Я с самого начала уже предчувствовал, что мы на
этом пункте сшибемся лбами. Но вначале, когда я давеча начал показывать,
всђ это было в дальнейшем тумане, всђ плавало, и я даже был так прост, что
начал с предложения "взаимного между нами доверия". Теперь сам вижу, что
доверия этого и быть не могло, потому что всђ же бы мы пришли к этому
проклятому забору! ну, вот и пришли! нельзя и кончено! Впрочем, я ведь вас
не виню, нельзя же и вам мне верить на слово, я ведь это понимаю!

Он мрачно замолчал.

-- А не могли ли бы вы, не нарушая нисколько вашей решимости, умолчать о
главнейшем, не могли ли бы вы в то же время дать нам хоть малейший намек на
то: какие именно столь сильные мотивы могли бы привести вас к умолчанию в
столь опасный для вас момент настоящих показаний?

Митя грустно и как-то задумчиво усмехнулся.

-- Я гораздо добрее, чем вы думаете, господа, я вам сообщу почему, и дам
этот намек, хотя вы того и не стоите. Потому, господа, умалчиваю, что тут
для меня позор. В ответе на вопрос: откуда взял эти деньги, заключен для
меня такой позор, с которым не могло бы сравняться даже и убийство, и
ограбление отца, если б я его убил и ограбил. Вот почему не могу говорить.
От позора не могу. Чт[OACUTE] вы это, господа, записывать хотите?

-- Да, мы запишем, -- пролепетал Николай Парфенович.

-- Вам бы не следовало это записывать, про "позор"-то. Это я вам по доброте
только души показал, а мог и не показывать, я вам так-сказать подарил, а вы
сейчас лыко в строку. Ну пишите, пишите, что хотите, -- презрительно и
брезгливо заключил он, -- не боюсь я вас и... горжусь пред вами.

-- А не скажете ли вы, какого бы рода этот позор? -- пролепетал было
Николай Парфенович. Прокурор ужасно наморщился.

-- Ни-ни, c'est fini, не трудитесь. Да и не стоит мараться.. Уж и так об
вас замарался. Не стоите вы, ни вы и никто... Довольно, господа, обрываю.

Проговорено было слишком решительно. Николай Парфенович перестал
настаивать, но из взглядов Ипполита Кирилловича мигом успел усмотреть, что
тот еще не теряет надежды.

-- Не можете ли по крайней мере объявить: какой величины была сумма в руках
ваших, когда вы вошли с ней к господину Перхотину, то-есть сколько именно
рублей?

-- Не могу и этого объявить.

-- Господину Перхотину вы, кажется, заявляли о трех тысячах, будто бы
полученных вами от госпожи Хохлаковой?

-- Может быть и заявил. Довольно, господа, не скажу сколько.

-- Потрудитесь в таком случае описать, как вы сюда поехали и всђ,
чт[OACUTE] вы сделали, сюда приехав?

-- Ох, об этом спросите всех здешних. А впрочем пожалуй и я расскажу.

Он рассказал, но мы уже приводить рассказа не будем. Рассказывал сухо,
бегло. О восторгах любви своей не говорил вовсе. Рассказал однако как
решимость застрелиться в нем прошла "в виду новых фактов". Он рассказывал
не мотивируя, не вдаваясь в подробности. Да и следователи не очень его на
этот раз беспокоили: ясно было, что и для них не в том состоит теперь
главный пункт.

-- Мы это всђ проверим, ко всему еще возвратимся при допросе свидетелей,
который будет конечно происходить в вашем присутствии, -- заключил допрос
Николай Парфенович. -- Теперь же позвольте обратиться к вам с просьбою
выложить сюда на стол все ваши вещи, находящиеся при вас, а главное все
деньги, какие только теперь имеете.

-- Деньги, господа? Извольте, понимаю, что надо. Удивляюсь даже, как раньше
не полюбопытствовали. Правда, никуда бы не ушел, на виду сижу. Ну вот они,
мои деньги, вот считайте, берите, все кажется.

Он вынул всђ из карманов, даже мелочь, два двугривенных вытащил из бокового
жилетного кармана. Сосчитали деньги, оказалось восемьсот тридцать шесть
рублей сорок копеек.

-- И это всђ? -- спросил следователь.

-- Всђ.

-- Вы изволили сказать сейчас, делая показания ваши, что в лавке
Плотниковых оставили триста рублей, Перхотину дали десять, ямщику двадцать,
здесь проиграли двести, потом...

Николай Парфенович пересчитал всђ. Митя помог охотно. Припомнили и включили
в счет всякую копейку. Николай Парфенович бегло свел итог.

-- С этими восьмьюстами было стало быть всего у вас первоначально около
полутора тысяч?

-- Стало быть, -- отрезал Митя.

-- Как же все утверждают, что было гораздо более?

-- Пусть утверждают.

-- Да и вы сами утверждали.

-- И я сам утверждал.

-- Мы еще проверим всђ это свидетельствами еще не спрошенных других лиц; о
деньгах ваших не беспокойтесь, они сохранятся, где следует, и окажутся к
вашим услугам по окончании всего... начавшегося... если окажется или,
так-сказать, докажется, что вы имеете на них неоспоримое право. Ну-с, а
теперь...

Николай Парфенович вдруг встал и твердо объявил Мите, что "принужден и
должен" учинить самый подробный и точнейший осмотр "как платья вашего, так
и всего"...

-- Извольте, господа, все карманы выверну, если хотите. И он действительно
принялся было вывертывать карманы.

-- Необходимо будет даже снять одежду.

-- Как? Раздеться? Фу чорт! Да обыщите так! Нельзя ли так?

-- Ни за что нельзя, Дмитрий Федорович. Надо одежду снять.

-- Как хотите, -- мрачно подчинился Митя, -- только пожалуста не здесь, а
за занавесками. Кто будет осматривать?

-- Конечно за занавесками, -- в знак согласия наклонил голову Николай
Парфенович. Личико его изобразило особенную .даже важность.

VI. ПРОКУРОР ПОЙМАЛ МИТЮ.

Началось нечто совсем для Мити неожиданное и удивительное. Он ни за что бы
не мог прежде, даже за минуту пред сим, предположить, чтобы так мог
кто-нибудь обойтись с ним, с Митей Карамазовым! Главное, явилось нечто
унизительное, а с их стороны "высокомерное и к нему презрительное". Еще
ничего бы снять сюртук, но его просили раздеться и далее. И не то, что
попросили, а в сущности приказали; он это отлично понял. Из гордости и
презрения он подчинился вполне, без слов. За занавеску вошли кроме Николая
Парфеновича, и прокурор, присутствовали и несколько мужиков, "конечно, для
силы", подумал Митя, "а может и еще для чего-нибудь".

-- Что ж, неужели и рубашку снимать? -- резко спросил было он, но Николай
Парфенович ему не ответил: он вместе с прокурором был углублен в
рассматривание сюртука, панталон, жилета и фуражки, и видно было, что оба
они очень заинтересовались осмотром: "Совсем не церемонятся", мелькнуло у
Мити, "даже вежливости необходимой не наблюдают".

-- Я рас спрашиваю во второй раз: надо или нет снимать рубашку? --
проговорил он еще резче и раздражительнее.

-- Не беспокойтесь, мы вас уведомим, -- как-то начальственно даже ответил
Николай Парфенович. По крайней мере Мите так показалось.

Между следователем и прокурором шло между тем заботливое совещание
вполголоса. Оказались на сюртуке, особенно на левой поле, сзади, огромные
пятна крови, засохшие, заскорузлые и не очень еще размятые. На панталонах
тоже. Николай Парфенович, кроме того, собственноручно, в присутствии
понятых, прошел пальцами по воротнику, по обшлагам и по всем швам сюртука и
панталон, очевидно, чего-то отыскивая, -- конечно денег. Главное не
скрывали от Мити подозрений, что он мог и способен был зашить деньги в
платье. "Это уж прямо как с вором, а не как с офицером", проворчал он про
себя. Сообщали же друг другу мысли свои при нем до странности откровенно.
Например, письмоводитель, очутившийся тоже за занавеской, суетившийся и
прислуживавший, обратил внимание Николая Парфеновича на фуражку, которую
тоже ощупали: "Помните Гриденку писаря-с, -- заметил письмоводитель: --
летом жалованье ездил получать на всю канцелярию, а вернувшись, заявил, что
потерял в пьяном виде, -- так где же нашли? Вот в этих самых кантиках, в
фуражке-с, сторублевые были свернуты трубочками-с и в кантики зашиты". Факт
с Гриденкой очень помнили и следователь и прокурор, а потому и Митину
фуражку отложили и решили, что всђ это надо будет потом пересмотреть
серьезно, да и всђ платье.

-- Позвольте, -- вскрикнул вдруг Николай Парфенович, заметив ввернутый
внутрь правый обшлаг правого рукава рубашки Мити, весь залитый кровью, --
позвольте-с, это как же, кровь?

-- Кровь, -- отрезал Митя.

-- То есть это какая же-с... и почему ввернуто внутрь рукава? Митя
рассказал, как он запачкал обшлаг, возясь с Григорием, и ввернул его внутрь
еще у Перхотина, когда мыл у него руки.

-- Рубашку вашу тоже придется взять, это очень важно... для вещественных
доказательств. -- Митя покраснел и рассвирепел.