... И
представьте, ведь он и с образком на шее в меня плюнул... Конечно только
плюнул, а не убил, и... и вон куда поскакал! Но куда ж мы-то, нам-то теперь
куда, как вы думаете?

Петр Ильич встал и объявил, что пойдет теперь прямо к исправнику и всђ ему
расскажет, а там уж как тот сам знает.

-- Ах, это прекрасный, прекрасный человек, я знакома с Михаилом
Макаровичем. Непременно, именно к нему. Как вы находчивы, Петр Ильич, и как
хорошо это вы всђ придумали; знаете, я бы никак на вашем месте этого не
придумала!

-- Тем более, что я и сам хороший знакомый исправнику, -- заметил Петр
Ильич, всђ еще стоя и видимо желая как-нибудь поскорее вырваться от
стремительной дамы, которая никак не давала ему проститься с ней и
отправиться.

-- И знаете, знаете, -- лепетала она, -- придите сказать мне, что там
увидите и узнаете... и что обнаружится... и как его решат и куда осудят.
Скажите, ведь у нас нет смертной казни? Но непременно придите, хоть в три
часа ночи, хоть в четыре, даже в половине пятого... Велите меня разбудить,
растолкать, если вставать не буду... О боже, да я и не засну даже. Знаете,
не поехать ли мне самой с вами?..

-- Н-нет-с, а вот если бы вы написали вашею рукой сейчас три строки, на
всякий случай, о том, что денег Дмитрию Федоровичу никаких не давали, то
было бы может быть не лишне... на всякий случай...

-- Непременно! -- восторженно прыгнула к своему бюро госпожа Хохлакова. --
И знаете, вы меня поражаете, вы меня просто потрясаете вашею находчивостью
и вашим умением в этих делах... Вы здесь служите? Как это приятно услышать,
что вы здесь служите...

И еще говоря это, она быстро начертала на полулисте почтовой бумаги три
крупные следующие строчки:

"Никогда в жизни моей я не давала взаймы несчастному Дмитрию Федоровичу
Карамазову (так как он всђ же теперь несчастен) трех тысяч рублей сегодня,
да и никаких других денег никогда, никогда! В том клянусь всем, что есть
святого в нашем мире.

Хохлакова".

-- Вот эта записка! -- быстро обернулась она к Петру Ильичу. -- Идите же,
спасайте. Это великий подвиг с вашей стороны.

И она три раза его перекрестила. Она выбежала провожать его даже до
передней.

-- Как я вам благодарна! Вы не поверите, как я вам теперь благодарна за то,
что вы зашли ко мне к первой. Как это мы с вами не встречались? Мне очень
лестно бы было вас принимать и впредь в моем доме. И как это приятно
слышать, что вы здесь служите... и с такою точностью, с такой
находчивостью... Но вас они должны ценить, вас должны наконец понять, и
всђ, что я бы могла для вас сделать, то поверьте... О, я так люблю
молодежь! Я влюблена в молодежь. Молодые люди это -- основание всей
теперешней страждущей нашей России, вся надежда ее... О, идите, идите!..

Но Петр Ильич уже выбежал, а то бы она его так скоро не выпустила. Впрочем
госпожа Хохлакова произвела на него довольно приятное впечатление, даже
несколько смягчившее тревогу его о том, что он втянулся в такое скверное
дело. Вкусы бывают чрезвычайно многоразличны, это известно. "И вовсе она не
такая пожилая", подумал он с приятностью, -- "напротив, я бы принял ее за
ее дочь".

Чт[OACUTE] же до самой госпожи Хохлаковой, то она была просто очарована
молодым человеком. "Столько уменья, столько аккуратности ив таком молодом
человеке в наше время, и всђ это при таких манерах и наружности. Вот
говорят про современных молодых людей, что они ничего не умеют, вот вам
пример и т. д. и т. д." Так что об "ужасном происшествии" она просто даже
позабыла и только уж ложась в постель и вдруг вновь вспомнив о том, "как
близка была от смерти", она проговорила: "Ах, это ужасно, ужасно!" Но
тотчас же заснула самым крепким и сладким сном. Я бы впрочем и не стал
распространяться о таких мелочных и эпизодных подробностях, если б эта
сейчас лишь описанная мною эксцентрическая встреча молодого чиновника с
вовсе не старою еще вдовицей не послужила впоследствии основанием всей
жизненной карьеры этого точного и аккуратного молодого человека, о чем с
изумлением вспоминают до сих пор в нашем городке и о чем может быть и мы
скажем особое словечко, когда заключим наш длинный рассказ о братьях
Карамазовых.

II. ТРЕВОГА.

Исправник наш Михаил Макарович Макаров, отставной подполковник,
переименованный в надворные советники, был человек вдовый и хороший.
Пожаловал же к нам всего назад лишь три года, но уже заслужил общее
сочувствие тем главное. что "умел соединить общество". Гости у него не
переводились, и казалось без них он бы и сам прожить не мог. Непременно
кто-нибудь ежедневно у него обедал, хоть два, хоть один только гость, но
без гостей и за стол не садились. Бывали и званые обеды, под всякими,
иногда даже неожиданными предлогами. Кушанье подавалось хоть и не
изысканное, но обильное, кулебяки готовились превосходные, а вина хоть и не
блистали качеством, зато брали количеством. Во входной комнате стоял
биллиард с весьма приличною обстановкой, то есть даже с изображениями
скаковых английских лошадей в черных рамках по стенам, чт[OACUTE], как
известно, составляет необходимое украшение всякой биллиардной у холостого
человека. Каждый вечер играли в карты, хоть бы на одном только столике. Но
весьма часто собиралось и всђ лучшее общество нашего города, с маменьками и
девицами, потанцовать. Михаил Макарович хотя и вдовствовал, но жил семейно,
имея при себе свою давно уже овдовевшую дочь, в свою очередь мать двух
девиц, внучек Михаилу Макаровичу. Девицы были уже взрослые и окончившие
свое воспитание, наружности не неприятной, веселого нрава, и хотя все
знали, что за ними ничего не дадут, всђ-таки привлекавшие в дом дедушки
нашу Хсветскую молодежь. В делах Михаил Макарович был не совсем далек, но
должность свою исполнял не хуже многих других. Если прямо сказать, то был
он человек довольно-таки необразованный и даже беспечный в ясном понимании
пределов своей административной власти. Иных реформ современного
царствования он не то что не мог вполне осмыслить, но понимал их с
некоторыми, иногда весьма заметными, ошибками и вовсе не по особенной
какой-нибудь своей неспособности, а просто по беспечности своего характера,
потому что всђ некогда было вникнуть. "Души я, господа, более военной чем
гражданской", выражался он сам о себе. Даже о точных основаниях
крестьянской реформы он всђ еще как бы не приобрел окончательного и
твердого понятия, и узнавал о них так-сказать из года в год, приумножая
свои знания практически и невольно, а между тем сам был помещиком. Петр
Ильич с точностию знал, что в этот вечер он непременно у Михаила Макаровича
встретит кого-нибудь из гостей, но лишь не знал кого именно. А между тем
как раз у него сидели в эту минуту за ералашем прокурор и наш земский врач,
Варвинский, молодой человек, только что к нам прибывший из Петербурга, один
из блистательно окончивших курс в петербургской медицинской академии.
Прокурор же, то есть товарищ прокурора, но которого у нас все звали
прокурором, Ипполит Кириллович, был у нас человек особенный, не старый,
всего лишь лет тридцати пяти, но сильно наклонный к чахотке, при сем
женатый на весьма толстой и бездетной даме, самолюбивый и раздражительный,
при весьма солидном однако уме и даже доброй душе. Кажется, вся беда его
характера заключалась в том, что думал он о себе несколько выше, чем
позволяли его истинные достоинства. И вот почему он постоянно казался
беспокойным. Были в нем к тому же некоторые высшие и художественные даже
поползновения, например, на психологичность, на особенное знание души
человеческой, на особенный дар познавания преступника и его преступления. В
этом смысле он считал себя несколько обиженным и обойденным по службе и
всегда уверен был, что там, в высших сферах, его не сумели оценить, и что у
него есть враги. В мрачные минуты грозился даже перебежать в адвокаты по
делам уголовным. Неожиданное дело Карамазовых об отцеубийстве как бы
встряхнуло его всего: "Дело такое, что всей России могло стать известно".
Но это уж я говорю забегая вперед.

В соседней комнате, с барышнями, сидел и наш молодой судебный следователь
Николай Парфенович Нелюдов, всего два месяца тому прибывший к нам из
Петербурга. Потом у нас говорили и даже дивились тому, что все эти лица как
будто нарочно соединились в вечер "преступления" вместе в доме
исполнительной власти. А между тем дело было гораздо проще и произошло
крайне естественно: у супруги Ипполита Кирилловича другой день как болели
зубы, и ему надо же было куда-нибудь убежать от ее стонов; врач же уже по
существу своему не мог быть вечером нигде иначе как за картами. Николай же
Парфенович Нелюдов даже еще за три дня рассчитывал прибыть в этот вечер к
Михаилу Макаровичу так-сказать нечаянно, чтобы вдруг и коварно поразить его
старшую девицу Ольгу Михайловну тем, что ему известен ее секрет, что он
знает, что сегодня день ее рождения и что она нарочно пожелала скрыть его
от нашего общества, с тем чтобы не созывать город на танцы. Предстояло
много смеху и намеков на ее лета, что она будто бы боится их обнаружить,
что теперь, так как он владетель ее секрета, то завтра же всем расскажет, и
проч. и проч. Милый, молоденький человечек был на этот счет большой шалун,
его так и прозвали у нас дамы шалуном, и ему, кажется, это очень нравилось.
Впрочем он был весьма хорошего общества, хорошей фамилии, хорошего
воспитания и хороших чувств и хотя жуир, но весьма невинный и всегда
приличный. С виду он был маленького роста, слабого и нежного сложения. На
тоненьких и бледненьких пальчиках его всегда сверкали несколько чрезвычайно
крупных перстней. Когда же исполнял свою должность, то становился
необыкновенно важен, как бы до святыни понимая свое значение и свои
обязанности. Особенно умел он озадачивать при допросах убийц и прочих
злодеев из простонародья и действительно возбуждал в них если не уважение к
себе, то всђ же некоторое удивление.

Петр Ильич, войдя к исправнику, был просто ошеломлен: он вдруг увидал, что
там всђ уже знают. Действительно карты бросили, все стояли и рассуждали и
даже Николай Парфенович прибежал от барышень и имел самый боевой и
стремительный вид. Петра Ильича встретило ошеломляющее известие, что старик
Федор Павлович действительно и в самом деле убит в этот вечер в своем доме,
убит и ограблен. Узналось же это только сейчас пред тем, следующим образом.

Марфа Игнатьевна, супруга поверженного у забора Григория, хотя и спала
крепким сном на своей постеле и могла бы так проспать еще до утра, вдруг
однако же пробудилась. Способствовал тому страшный эпилептический вопль
Смердякова, лежавшего в соседней комнатке без сознания, -- тот вопль,
которым всегда начинались его припадки падучей и которые всегда, во всю
жизнь, страшно пугали Марфу Игнатьевну и действовали на нее болезненно. Не
могла она к ним никогда привыкнуть. Спросонья она вскочила и почти без
памяти бросилась в каморку к Смердякову. Но там было темно, слышно было
только, что больной начал страшно храпеть и биться. Тут Марфа Игнатьевна
закричала сама и начала было звать мужа, но вдруг сообразила, что ведь
Григория-то на кровати, когда она вставала, как бы и не было. Она подбежала
к кровати и ощупала ее вновь, но кровать была в самом деле пуста. Стало
быть он ушел, куда же? Она выбежала на крылечко и робко позвала его с
крыльца. Ответа конечно не получила, но зато услышала среди ночной тишины
откуда-то как бы далеко из сада какие-то стоны. Она прислушалась; стоны
повторились опять, и ясно стало, что они в самом деле из саду. "Господи,
словно как тогда Лизавета Смердящая!" пронеслось в ее расстроенной голове.
Робко сошла она со ступенек и разглядела, что калитка в сад отворена.
"Верно он, сердечный там", подумала она, подошла к калитке и вдруг
явственно услышала, что ее зовет Григорий, кличет: "Марфа, Марфа!" слабым,
стенящим, страшным голосом. "Господи, сохрани нас от беды", прошептала
Марфа Игнатьевна и бросилась на зов и вот таким-то образом и нашла
Григория. Но нашла не у забора, не на том месте, где он был повержен, а
шагов уже за двадцать от забора. Потом оказалось, что очнувшись он пополз и
вероятно полз долго, теряя по нескольку раз сознание и вновь впадая в
беспамятство. Она тотчас заметила, что он весь в крови и тут уж закричала
благим матом. Григорий же лепетал тихо и бессвязно: "убил... отца убил...
чего кричишь, дура... беги, зови..." Но Марфа Игнатьевна не унималась и всђ
кричала и вдруг, завидев, что у барина отворено окно и в окне свет,
побежала к нему и начала звать Федора Павловича. Но, заглянув в окно,
увидала страшное зрелище: барин лежал навзничь на полу, без движения.
Светлый халат и белая рубашка на груди были залиты кровью. Свечка на столе
ярко освещала кровь и неподвижное мертвое лицо Федора Павловича. Тут уж в
последней степени ужаса Марфа Игнатьевна бросилась от окна, выбежала из
сада, отворила воротный запор и побежала, сломя голову, на зады к соседке
Марье Кондратьевне. Обе соседки, мать и дочь, тогда уже започивали, но на
усиленный и неистовый стук в ставни и крики Марфы Игнатьевны проснулись и
подскочили к окну. Марфа Игнатьевна бессвязно, визжа и крича, передала
однако главное и звала на помощь. Как раз в эту ночь заночевал у них
скитающийся Фома. Мигом подняли его, и все трое побежали на место
преступления. Дорогою Марья Кондратьевна успела припомнить, что давеча, в
девятом часу, слышала страшный и пронзительный вопль на всю окрестность из
их сада -- и это именно был, конечно, тот самый крик Григория, когда он,
вцепившись руками в ногу сидевшего уже на заборе Дмитрия Федоровича,
прокричал: "Отцеубивец!" "Завопил кто-то один и вдруг перестал", показывала
бежа Марья Кондратьевна. Прибежав на место, где лежал Григорий, обе женщины
с помощью Фомы перенесли его во флигель. Зажгли огонь и увидали, что
Смердяков всђ еще не унимается и бьется в своей каморке, скосил глаза, а с
губ его текла пена. Голову Григория обмыли водой с уксусом, и от воды он
совсем уже опамятовался и тотчас спросил: "убит аль нет барин?" Обе женщины
и Фома пошли тогда к барину и, войдя в сад, увидали на этот раз, что не
только окно, но и дверь из дома в сад стояла настежь отпертою, тогда как
барин накрепко запирался сам с вечера каждую ночь вот уже всю неделю и даже
Григорию ни под каким видом не позволял стучать к себе. Увидав отворенную
эту дверь, все они тотчас же, обе женщины и Фома, забоялись идти к барину,
не вышло чего потом". А Григорий, когда воротились они, велел тотчас же
бежать к самому исправнику. Тут-то вот Марья Кондратьевна и побежала и
всполошила всех у исправника. Прибытие же Петра Ильича упредила всего
только пятью минутами, так что тот явился уже не с одними своими догадками
и заключениями, а как очевидный свидетель, еще более рассказом своим
подтвердивший общую догадку о том, кто преступник (чему впрочем он, в
глубине души, до самой этой последней минуты, всђ еще отказывался верить).

Решили действовать энергически. Помощнику городового пристава тотчас же
поручили набрать штук до четырех понятых и по всем правилам, которых уже я
здесь не описываю, проникли в дом Федора Павловича, и следствие произвели
на месте. Земский врач, человек горячий и новый, сам почти напросился
сопровождать исправника, прокурора и следователя. Намечу лишь вкратце:
Федор Павлович оказался убитым вполне, с проломленною головой, но чем?
вероятнее всего тем же самым оружием, которым поражен был потом и Григорий.
И вот как раз отыскали и оружие, выслушав от Григория, которому подана была
возможная медицинская помощь, довольно связный, хотя слабым и прерывавшимся
голосом переданный рассказ о том, как он был повержен. Стали искать с
фонарем у забора и нашли брошенный прямо на садовую дорожку, на самом виду,
медный пестик. В комнате, в которой лежал Федор Павлович, никакого
особенного беспорядка не заметили, но за ширмами, у кровати его, подняли с
полу большой, из толстой бумаги, канцелярских размеров конверт с надписью:
"Гостинчик в три тысячи рублей ангелу моему Грушеньке, если захочет
придти", а внизу было приписано вероятно уже потом, самим Федором
Павловичем: "и цыпленочку". На конверте были три большие печати красного
сургуча, но конверт был уже разорван и пуст: деньги были унесены. Нашли на
полу и тоненькую розовую ленточку, которою был обвязан конверт. В
показаниях Петра Ильича одно обстоятельство между прочими произвело
чрезвычайное впечатление на прокурора и следователя, а именно: догадка о
том, что Дмитрий Федорович непременно к рассвету застрелится, что он сам
порешил это, сам говорил об этом Петру Ильичу, пистолет зарядил при нем,
записочку написал, в карман положил и проч. и проч. Когда же де Петр Ильич,
всђ еще не хотевший верить ему, пригрозил, что он пойдет и кому-нибудь
расскажет, чтобы пресечь самоубийство, то сам де Митя, осклябляясь, ответил
ему: "не успеешь". Стало быть надо было спешить на место, в Мокрое, чтобы
накрыть преступника прежде, чем он пожалуй и в самом деле вздумал бы
застрелиться. "Это ясно, это ясно!" повторял прокурор в чрезвычайном
возбуждении, "это точь-в-точь у подобных сорванцев так и делается: завтра
убью себя, а пред смертью кутеж". История, как он забрал в лавке вина и
товару, только разгорячила еще больше прокурора. "Помните того парня,
господа, чт[OACUTE] убил купца Олсуфьева, ограбил на полторы тысячи и
тотчас же пошел, завился, а потом, не припрятав даже хорошенько денег, тоже
почти в руках неся, отправился к девицам". Задерживало однако всех
следствие, обыск в доме Федора Павловича, формы и проч. Всђ это требовало
времени, а потому и отправили часа за два прежде себя в Мокрое станового
Маврикия Маврикиевича Шмерцова, как раз накануне поутру прибывшего в город
за жалованьем. Маврикию Маврикиевичу дали инструкцию: прибыв в Мокрое и, не
поднимая никакой тревоги, следить за "преступником" неустанно до прибытия
надлежащих властей, равно как изготовить понятых, сотских и проч. и проч.
Так Маврикий Маврикиевич и поступил, сохранил incognito и лишь одного
только Трифона Борисовича, старого своего знакомого, отчасти лишь посвятил
в тайну дела. Время это именно совпадало с тем, когда Митя встретил в
темноте на галлерейке разыскивавшего его хозяина, при чем тут же заметил,
что у Трифона Борисовича какая-то в лице и в речах вдруг перемена. Таким
образом ни Митя и никто не знали, что за ними наблюдают; ящик же его с
пистолетами был давно уже похищен Трифоном Борисовичем и припрятан в
укромное место. И только уже в пятом часу утра, почти на рассвете, прибыло
всђ начальство, исправник, прокурор и следователь в двух экипажах и на двух
тройках. Доктор же остался в доме Федора Павловича, имея в предмете сделать
на утро вскрытие трупа убитого, но главное заинтересовался именно
состоянием больного слуги Смердякова: "Такие ожесточенные и такие длинные
припадки падучей, повторяющиеся беспрерывно в течение двух суток, редко
встретишь, и это принадлежит науке", проговорил он в возбуждении
отъезжавшим своим партнерам, и те его поздравили, смеясь, с находкой. При
сем прокурор и следователь очень хорошо запомнили, что доктор прибавил
самым решительным тоном, что Смердяков до утра не доживет.

Теперь после долгого, но кажется необходимого объяснения, мы возвратились
именно к тому моменту нашего рассказа, на котором остановили его в
предыдущей книге.

III. ХОЖДЕНИЕ ДУШИ ПО МЫТАРСТВАМ.
МЫТАРСТВО ПЕРВОЕ.

Итак, Митя сидел и диким взглядом озирал присутствующих, не понимая,
чт[OACUTE] ему говорят. Вдруг он поднялся, вскинул вверх руки и громко
прокричал:

-- Не повинен! В этой крови не повинен! В крови отца моего не повинен...
Хотел убить, но не повинен! Не я!

Но только что он успел прокричать это, как из-за занавесок выскочила
Грушенька и так и рухнулась исправнику прямо в ноги.

-- Это я, я окаянная, я виновата! -- прокричала она раздирающим душу
воплем, вся в слезах, простирая ко всем руки, -- это из-за меня он убил!..
Это я его измучила и до того довела! Я и того старичка-покойничка бедного
измучила, со злобы моей, и до