тушка меня одного (не помню, где был тогда брат) во
храм господень, в страстную неделю в понедельник к обедни. День был ясный,
и я, вспоминая теперь, точно вижу вновь, как возносился из кадила фимиам и
тихо восходил вверх, а сверху в куполе, в узенькое окошечко, так и льются
на нас в церковь божьи лучи, и, восходя к ним волнами, как бы таял в них
фимиам. Смотрел я умиленно и в первый раз отроду принял я тогда в душу
первое семя слова божия осмысленно. Вышел на средину храма отрок с большою
книгой, такою большою, что, показалось мне тогда, с трудом даже и нес ее, и
возложил на налой, отверз и начал читать, и вдруг я тогда в первый раз
нечто понял, в первый раз в жизни понял, что во храме божием читают. Был
муж в земле Уц, правдивый и благочестивый, и было у него столько-то
богатства, столько-то верблюдов, столько овец и ослов, и дети его
веселились, и любил он их очень и молил за них бога: может согрешили они
веселясь. И вот восходит к богу диавол вместе с сынами божьими и говорит
господу, что прошел по всей земле и под землею. "А видел ли раба моего
Иова?" спрашивает его бог. И похвалился бог диаволу, указав на великого
святого раба своего. И усмехнулся диавол на слова божии: "предай его мне и
увидишь, что возропщет раб твой и проклянет твое имя". И предал бог своего
праведника, столь им любимого, диаволу, и поразил диавол детей его, и скот
его, и разметал богатство его, всђ вдруг, как божиим громом, и разодрал Иов
одежды свои и бросился на землю, и возопил: "наг вышел из чрева матери, наг
и возвращусь в землю, бог дал, бог и взял. Буди имя господне благословенно
отныне и до века!" Отцы и учители, пощадите теперешние слезы мои, -- ибо
всђ младенчество мое как бы вновь восстает предо мною, и дышу теперь, как
дышал тогда детскою восьмилетнею грудкой моею, и чувствую, как тогда,
удивление и смятение, и радость. И верблюды-то так тогда мое воображение
заняли, и сатана, который так с богом говорит, и бог, отдавший раба своего
на погибель, и раб его, восклицающий: "буди имя твое благословенно,
несмотря на то, что казнишь меня", -- а затем тихое и сладостное пение во
храме: "Да исправится молитва моя", и снова фимиам от кадила священника и
коленопреклоненная молитва! С тех пор, -- даже вчера еще взял ее, -- и не
могу читать эту пресвятую повесть без слез. А и сколько тут великого,
тайного, невообразимого! Слышал я потом слова насмешников и хулителей,
слова гордые: как это мог господь отдать любимого из святых своих на потеху
диаволу, отнять от него детей, поразить его самого болезнью и язвами так,
что черепком счищал с себя гной своих ран, и для чего: чтобы только
похвалиться пред сатаной: "Вот что дескать, может вытерпеть святой мой ради
меня!" Но в том и великое, что тут тайна, -- что мимоидущий лик земной и
вечная истина соприкоснулись тут вместе. Пред правдой земною совершается
действие вечной правды. Тут творец, как и в первые дни творения, завершая
каждый день похвалою: "хорошо то, что я сотворил", смотрит на Иова и вновь
хвалится созданием своим. А Иов, хваля господа, служит не только ему, но
послужит и всему созданию его в роды и в роды и во веки веков, ибо к тому и
предназначен был. Господи, что это за книга и какие уроки! Что за книга это
священное писание, какое чудо и какая сила данные с нею человеку! Точно
изваяние мира и человека и характеров человеческих, и названо всђ и указано
на веки веков. И сколько тайн разрешенных и откровенных: восстановляет бог
снова Иова, дает ему вновь богатство, проходят опять многие годы, и вот у
него уже новые дети, другие, и любит он их, -- господи: "Да как мог бы он,
казалось, возлюбить этих новых, когда тех прежних нет, когда тех лишился?
Вспоминая тех, разве можно быть счастливым в полноте как прежде с новыми,
как бы новые ни были ему милы?" Но можно, можно: старое горе великою тайной
жизни человеческой переходит постепенно в тихую умиленную радость; вместо
юной кипучей крови наступает кроткая ясная старость: благословляю восход
солнца ежедневный, и сердце мое попрежнему поет ему, но уже более люблю
закат его, длинные косые лучи его, а с ними тихие, кроткие, умиленные
воспоминания, милые образы изо всей долгой и благословенной жизни, -- а
надо всем-то правда божия, умиляющая, примиряющая, всепрощающая! Кончается
жизнь моя, знаю и слышу это, но чувствую на каждый оставшийся день мой, как
жизнь моя земная соприкасается уже с новою, бесконечною, неведомою, но
близко грядущею жизнью, от предчувствия которой трепещет восторгом душа
моя, сияет ум и радостно плачет сердце... Други и учители, слышал я не раз,
а теперь в последнее время еще слышнее стало о том, как у нас иереи божии,
а пуще всего сельские, жалуются слезно и повсеместно на малое свое
содержание и на унижение свое, и прямо заверяют, даже печатно, -- читал сие
сам, -- что не могут они уже теперь будто бы толковать народу писание, ибо
мало у них содержания, и если приходят уже лютеране и еретики и начинают
отбивать стадо, то и пусть отбивают, ибо мало-де у нас содержания. Господи!
думаю, дай бог им более сего столь драгоценного для них содержания (ибо
справедлива и их жалоба), но воистину говорю: если кто виноват сему, то на
половину мы сами! Ибо пусть нет времени, пусть он справедливо говорит, что
угнетен всђ время работой и требами, но не всђ же ведь время, ведь есть же
и у него хоть час один во всю-то неделю, чтоб и о боге вспомнить. Да и не
круглый же год работа. Собери он у себя раз в неделю, в вечерний час,
сначала лишь только хоть деток, -- прослышат отцы и отцы приходить начнут.
Да и не хоромы же строить для сего дела, а просто к себе в избу прими; не
страшись, не изгадят они твою избу, ведь всего-то на час один собираешь.
Разверни-ка он им эту книгу и начни читать без премудрых слов и без
чванства, без возношения над ними, а умиленно и кротко, сам радуясь тому,
что читаешь им и что они тебя слушают и понимают тебя, сам любя словеса
сии, изредка лишь остановись и растолкуй иное непонятное простолюдину
слово, не беспокойся, поймут всђ, всђ поймет православное сердце! Прочти им
об Аврааме и Сарре, об Исааке и Ревекке, о том, как Иаков пошел к Лавану и
боролся во сне с господом и сказал: "Страшно место сие", и поразишь
благочестивый ум простолюдина. Прочти им, а деткам особенно, о том, как
братья продали в рабство родного брата своего, отрока милого, Иосифа,
сновидца и пророка великого, а отцу сказали, что зверь растерзал его сына,
показав окровавленную одежду его. Прочти, как потом братья приезжали за
хлебом в Египет, и Иосиф, уже царедворец великий, ими неузнанный, мучил их,
обвинил, задержал брата Вениамина, и всђ любя, любя: "Люблю вас и любя
мучаю". Ибо ведь всю жизнь свою вспоминал неустанно, как продали его
где-нибудь там в горячей степи, у колодца, купцам, и как он, ломая руки,
плакал и молил братьев не продавать его рабом в чужую землю, и вот, увидя
их после стольких лет, возлюбил их вновь безмерно, но томил их и мучил их,
всђ любя. Уходит наконец от них, не выдержав сам муки сердца своего,
бросается на одр свой и плачет; утирает потом лицо свое и выходит сияющ и
светел и возвещает им: "Братья, я Иосиф, брат ваш!" Пусть прочтет он далее
о том, как обрадовался старец Иаков, узнав, что жив еще его милый мальчик,
и потянулся в Египет, бросив даже отчизну, и умер в чужой земле, изрекши на
веки веков в завещании своем величайшее слово, вмещавшееся таинственно в
кротком и боязливом сердце его во всю его жизнь, о том, что от рода его, от
Иуды, выйдет великое чаяние мира, примиритель и спаситель его! Отцы и
учители, простите и не сердитесь, что как малый младенец толкую о том, что
давно уже знаете и о чем меня же научите, стократ искуснее и благолепнее.
От восторга лишь говорю сие, и простите слезы мои, ибо люблю книгу сию!
Пусть заплачет и он, иерей божий, и увидит, что сотрясутся в ответ ему
сердца его слушающих. Нужно лишь малое семя, крохотное: брось он его в душу
простолюдина, и не умрет оно, будет жить в душе его во всю жизнь, таиться в
нем среди мрака, среди смрада грехов его, как светлая точка, как великое
напоминание. И не надо, не надо много толковать и учить, всђ поймет он
просто. Думаете ли вы, что не поймет простолюдин? Попробуйте прочтите ему
далее повесть, трогательную и умилительную, о прекрасной Эсфири и надменной
Вастии; или чудное сказание о пророке Ионе во чреве китове. Не забудьте
тоже притчи господни, преимущественно по Евангелию от Луки (так я делал), а
потом из Деяний Апостольских обращение Савла (это непременно, непременно!),
а наконец, и из Четьи-Миней хотя бы житие Алексея человека божия и великой
из великих радостной страдалицы, боговидицы и христоносицы матери Марии
Египтяныни -- и пронзишь ему сердце его сими простыми сказаниями, и
всего-то лишь час в неделю, не взирая на малое свое содержание, один часок.
И увидит сам, что милостив народ наш и благодарен, отблагодарит во сто
крат; помня радения иерея и умиленные слова его, поможет ему на ниве его
добровольно, поможет и в дому его, да и уважением воздаст ему большим
прежнего, -- вот уже и увеличится содержание его. Дело столь простодушное,
что иной раз боимся даже и высказать, ибо над тобою же засмеются, а между
тем сколь оно верное! Кто не верит в бога, тот и в народ божий не поверит.
Кто же уверовал в народ божий, тот узрит и святыню его, хотя бы и сам не
верил в нее до того вовсе. Лишь народ и духовная сила его грядущая обратит
отторгнувшихся от родной земли атеистов наших. И что за слово Христово без
примера? Гибель народу без слова божия, ибо жаждет душа его слова и всякого
прекрасного восприятия. В юности моей, давно уже, чуть не сорок лет тому,
ходили мы с отцом Анфимом по всей Руси, собирая на монастырь подаяние, и
заночевали раз на большой реке судоходной, на берегу, с рыбаками, а вместе
с нами присел один благообразный юноша, крестьянин, лет уже восемнадцати на
вид, поспешал он к своему месту назавтра купеческую барку бечевою тянуть. И
вижу я, смотрит он пред собой умиленно и ясно. Ночь светлая, тихая, теплая,
июльская, река широкая, пар от нее поднимается, свежит нас, слегка
всплеснет рыбка, птички замолкли, всђ тихо благолепно, всђ богу молится. И
не спим мы только оба, я да юноша этот, и разговорились мы о красе мира
сего божьего и о великой тайне его. Всякая-то травка, всякая-то букашка,
муравей, пчелка золотая, все-то до изумления знают путь свой, не имея ума,
тайну божию свидетельствуют, беспрерывно совершают ее сами, и, вижу я,
разгорелось сердце милого юноши. Поведал он мне, что лес любит, птичек
лесных; был он птицелов, каждый их свист понимал, каждую птичку приманить
умел; лучше того как в лесу ничего я, говорит, не знаю, да и всђ хорошо.
"Истинно, отвечаю ему, всђ хорошо и великолепно, потому что всђ истина.
Посмотри, говорю ему, на коня животное великое, близ человека стоящее, али
на вола, его питающего и работающего ему, понурого и задумчивого, посмотри
на лики их: какая кротость, какая привязанность к человеку, часто бьющему
его безжалостно, какая незлобивость, какая доверчивость и какая красота в
его лике. Трогательно даже это и знать, что на нем нет никакого греха, ибо
всђ совершенно, всђ кроме человека безгрешно, и с ними Христос еще раньше
нашего". -- "Да неужто, спрашивает юноша, и у них Христос?" -- "Как же
может быть иначе, говорю ему, ибо для всех слово, всђ создание и вся тварь,
каждый листик устремляется к слову, богу славу поет, Христу плачет, себе
неведомо, тайной жития своего безгрешного совершает сие. Вон, говорю ему, в
лесу скитается страшный медведь, грозный и свирепый, и ничем-то в том
неповинный". И рассказал я ему, как приходил раз медведь к великому
святому, спасавшемуся в лесу, в малой келийке, и умилился над ним великий
святой, бесстрашно вышел к нему и подал ему хлеба кусок: "Ступай, дескать,
Христос с тобой", и отошел свирепый зверь послушно и кротко, вреда не
сделав. И умилился юноша на то, что отошел, вреда не сделав, и что и с ним
Христос. "Ах, как, говорит, это хорошо, как всђ божие хорошо и чудесно!"
Сидит, задумался, тихо и сладко. Вижу, что понял. И заснул он подле меня
сном легким, безгрешным. Благослови господь юность! И помолился я тут за
него сам, отходя ко сну. Господи, пошли мир и свет твоим людям!

в) Воспоминание о юности и молодости старца Зосимы еще в миру. Поединок.

В Петербурге, в кадетском корпусе, пробыл я долго, почти восемь лет, и с
новым воспитанием многое заглушил из впечатлений детских, хотя и не забыл
ничего. Взамен того принял столько новых привычек и даже мнений, что
преобразился в существо почти дикое, жестокое и нелепое. Лоск учтивости и
светского обращения вместе с французским языком приобрел, а служивших нам в
корпусе солдат считали мы все как за совершенных скотов и я тоже. Я-то
может быть больше всех, ибо изо всех товарищей был на всђ восприимчивее.
Когда вышли мы офицерами, то готовы были проливать свою кровь за
оскорбленную полковую честь нашу, о настоящей же чести почти никто из нас и
не знал, что она такое есть, а узнал бы, так осмеял бы ее тотчас же сам
первый. Пьянством, дебоширством и ухарством чуть не гордились. Не скажу,
чтобы были скверные; все эти молодые люди были хорошие, да вели-то себя
скверно, а пуще всех я. Главное то, что у меня объявился свой капитал, а
потому и пустился я жить в свое удовольствие, со всем юным стремлением, без
удержу, поплыл на всех парусах. Ну вот что дивно: читал я тогда и книги и
даже с большим удовольствием; библию же одну никогда почти в то время не
развертывал, но никогда и не расставался с нею, а возил ее повсюду с собой:
воистину берег эту книгу, сам того не ведая, "на день и час, на месяц и
год". Прослужив этак года четыре, очутился я наконец в городе К., где стоял
тогда наш полк. Общество городское было разнообразное, многолюдное и
веселое, гостеприимное и богатое, принимали же меня везде хорошо, ибо был я
от роду нрава веселого, да к тому же и слыл не за бедного, что в свете
значит не мало. Вот и случилось одно обстоятельство, послужившее началом
всему. Привязался я к одной молодой и прекрасной девице, умной и достойной,
характера светлого, благородного, дочери почтенных родителей. Люди были не
малые, имели богатство, влияние и силу, меня принимали ласково и радушно. И
вот покажись мне, что девица расположена ко мне сердечно, -- разгорелось
мое сердце при таковой мечте. Потом уж сам постиг и вполне догадался, что
может быть вовсе я ее и не любил с такою силой, а только чтил ее ум и
характер возвышенный, чего не могло не быть. Себялюбие однако же помешало
мне сделать предложение руки в то время: тяжело и страшно показалось
расстаться с соблазнами развратной, холостой и вольной жизни в таких юных
летах, имея вдобавок и деньги. Намеки однако ж я сделал. Во всяком случае
отложил на малое время всякий решительный шаг. А тут вдруг случись
командировка в другой уезд на два месяца. Возвращаюсь я через два месяца и
вдруг узнаю, что девица уже замужем, за богатым пригородным помещиком,
человеком хоть и старее меня годами, но еще молодым, имевшим связи в
столице и в лучшем обществе, чего я не имел, человеком весьма любезным и
сверх того образованным, а уж образования-то я не имел вовсе. Так я был
поражен этим неожиданным случаем, что даже ум во мне помутился. Главное же
в том заключалось, что, как узнал я тогда же, был этот молодой помещик
женихом ее уже давно, и что сам же я встречал его множество раз в ихнем
доме, но не примечал ничего, ослепленный своими достоинствами. Но вот
это-то по преимуществу меня и обидело: как же это, все почти знали, а я
один ничего не знал? И почувствовал я вдруг злобу нестерпимую. С краской в
лице начал вспоминать, как много раз почти высказывал ей любовь мою, а так
как она меня не останавливала и не предупредила, то, стало быть, вывел я,
надо мною смеялась. Потом конечно сообразил и припомнил, что нисколько она
не смеялась, сама же напротив разговоры такие шутливо прерывала, и зачинала
на место их другие, -- но тогда сообразить этого я не смог и запылал
отомщением. Вспоминаю с удивлением, что отомщение сие и гнев мой были мне
самому до крайности тяжелы и противны, потому что, имея характер легкий, не
мог подолгу ни на кого сердиться, а потому как бы сам искусственно разжигал
себя, и стал наконец безобразен и нелеп. Выждал я время и раз в большом
обществе удалось мне вдруг "соперника" моего оскорбить будто бы из-за самой
посторонней причины, подсмеяться над одним мнением его об одном важном
тогда событии, -- в двадцать шестом году дело было, -- и подсмеяться,
говорили люди, удалось остроумно и ловко. Затем вынудил у него объяснение и
уже до того обошелся при объяснении грубо, что вызов мой он принял,
несмотря на огромную разницу между нами, ибо был я и моложе его,
незначителен и чина малого. Потом уж я твердо узнал, что принял он вызов
мой как бы тоже из ревнивого ко мне чувства: ревновал он меня и прежде,
немножко, к жене своей, еще тогда невесте; теперь же подумал, что если та
узнает, что он оскорбление от меня перенес, а вызвать на поединок не
решился, то чтобы не стала она невольно презирать его и не поколебалась
любовь ее. Секунданта я достал скоро, товарища, нашего же полка поручика.
Тогда хоть и преследовались поединки жестоко, но была на них как бы даже
мода между военным, -- до того дикие нарастают и укрепляются иногда
предрассудки. Был в исходе июнь, и вот встреча наша назавтра, за городом, в
семь часов утра, -- и воистину случилось тут со мной нечто как бы роковое.
С вечера возвратившись домой, свирепый и безобразный, рассердился я на
моего денщика Афанасия и ударил его изо всей силы два раза по лицу, так что
окровавил ему лицо. Служил он у меня еще недавно, и случалось и прежде, что
ударял его, но никогда с такою зверскою жестокостью. И верите ли, милые,
сорок лет тому минуло времени, а припоминаю и теперь о том со стыдом и
мукой. Лег я спать, заснул часа три, встаю, уже начинается день. Я вдруг
поднялся, спать более не захотел, подошел к окну, отворил, -- отпиралось у
меня в сад, -- вижу восходит солнышко, тепло, прекрасно, зазвенели птички.
Что же это, думаю, ощущаю я в душе моей как бы нечто позорное и низкое? Не
оттого ли, что кровь иду проливать? Нет, думаю, как будто и не оттого. Не
оттого ли, что смерти боюсь, боюсь быть убитым? Нет, совсем не то, совсем
даже не то... И вдруг сейчас же и догадался, в чем было дело: в том, что я
с вечера избил Афанасия! Всђ мне вдруг снова представилось, точно вновь
повторилось: стоит он предо мною, а я бью его с размаху прямо в лицо, а он
держит руки по швам, голову прямо, глаза выпучил как во фронте, вздрагивает
с каждым ударом и даже руки поднять, чтобы заслониться, не смеет, -- и это
человек до того доведен, и это человек бьет человека. Экое преступление!
Словно игла острая прошла мне всю душу насквозь. Стою я как ошалелый, а
солнышко-то светит, листочки-то радуются, сверкают, а птички-то, птички-то
бога хвалят... Закрыл я обеими ладонями лицо, повалился на постель и
заплакал навзрыд. И вспомнил я тут моего брата Маркела и слова его пред
смертью слугам: "Милые мои, дорогие, за что вы мне служите, за что меня
любите, да и ст[OACUTE]ю ли я, чтобы служить-то мне?" "Да, ст[OACUTE]ю ли",
вскочило мне вдруг в голову. В самом деле, чем я так ст[OACUTE]ю, чтобы
другой человек, такой же как я образ и подобие божие, мне служил? Так и
вонзился мне в ум в первый раз в жизни тогда этот вопрос. "Матушка,
кровинушка ты моя. воистину всякий пред всеми за всех виноват, не знают
только этого люди, а если б узнали -- сейчас был бы рай!" Господи, да
неужто же и это неправда, плачу я и думаю, -- воистину я за всех может быть
всех виновнее, да и хуже всех на свете людей! И представилась мне вдруг вся
правда, во всем просвещении своем: что я иду делать? Иду убивать человека
доброго, умного, благородного, ни в чем предо мной неповинного, а супругу
его тем навеки счастья лишу, измучаю и убью. Лежал я так на постели ничком,
лицом в подушку и не заметил вовсе как и время прошло. Вдруг вход