коли уж меня забыл. Сказали у нас, что ты хворый, думаю, что
ж, я пойду его сама повидаю: вот и вижу тебя, да какой же ты хворый? Еще
двадцать лет проживешь, право, бог с тобою! Да и мало ли за тебя
молебщиков, тебе ль хворать?

-- Спасибо тебе за всђ, милая.

-- Кстати будет просьбица моя не великая: вот тут шестьдесят копеек, отдай
ты их, милый, такой, какая меня бедней. Пошла я сюда, да и думаю: лучше уж
чрез него подам, уж он знает, которой отдать.

-- Спасибо, милая, спасибо, добрая. Люблю тебя. Непременно исполню. Девочка
на руках-то?

-- Девочка, свет, Лизавета.

-- Благослови господь вас обеих, и тебя и младенца Лизавету. Развеселила ты
мое сердце, мать. Прощайте, милые, прощайте, дорогие, любезные.

Он всех благословил и глубоко всем поклонился.

IV. МАЛОВЕРНАЯ ДАМА.

Приезжая дама помещица, взирая на всю сцену разговора с простонародьем и
благословения его, проливала тихие слезы и утирала их платочком. Это была
чувствительная светская дама и с наклонностями во многом искренно добрыми.
Когда старец подошел наконец и к ней, она встретила его восторженно:

-- Я столько, столько вынесла, смотря на всю эту умилительную сцену... --
не договорила она от волнения. -- О, я понимаю, что вас любит народ, я сама
люблю народ, я желаю его любить, да и как не любить народ, наш прекрасный,
простодушный в своем величии русский народ!

-- Как здоровье вашей дочери? Вы опять пожелали со мною беседовать?

-- О, я настоятельно просила, я умоляла, я готова была на колени стать и
стоять на коленях хоть три дня пред вашими окнами, пока бы вы меня
впустили. Мы приехали к вам, великий исцелитель, чтобы высказать всю нашу
восторженную благодарность. Ведь вы Лизу мою исцелили, исцелили совершенно,
а чем -- тем, что в четверг помолились над нею, возложили на нее ваши руки.
Мы облобызать эти руки спешили, излить наши чувства и наше благоговение!

-- Как так исцелил? Ведь она всђ еще в кресле лежит?

-- Но ночные лихорадки совершенно исчезли, вот уже двое суток, с самого
четверга, -- нервно заспешила дама. Мало того: у ней ноги окрепли. Сегодня
утром она встала здоровая, она спала всю ночь, посмотрите на ее румянец, на
ее светящиеся глазки. То всђ плакала, а теперь смеется, весела, радостна.
Сегодня непременно требовала, чтоб ее поставили на ноги постоять, и она
целую минуту простояла сама, безо всякой поддержки. Она бьется со мной об
заклад, что через две недели будет кадриль танцовать. Я призывала здешнего
доктора Герценштубе; он пожимает плечами и говорит: дивлюсь, недоумеваю. И
вы хотите, чтобы мы не беспокоили вас, могли не лететь сюда, не
благодарить? Lise, благодари же, благодари!

Миленькое, смеющееся личико Lise сделалось было вдруг серьезным, она
приподнялась в креслах, сколько могла и, смотря на старца, сложила пред ним
свои ручки, но не вытерпела и вдруг рассмеялась...

-- Это я на него, на него! -- указала она на Алешу, с детскою досадой на
себя за то, что не вытерпела и рассмеялась. Кто бы посмотрел на Алешу,
стоявшего на шаг позади старца, тот заметил бы в его лице быструю краску, в
один миг залившую его щеки. Глаза его сверкнули и потупились.

-- У ней к вам, Алексей Федорович, поручение... Как ваше здоровье, --
продолжала маменька, обращаясь вдруг к Алеше и протягивая к нему свою
прелестно гантированную ручку. Старец оглянулся и вдруг внимательно
посмотрел на Алешу. Тот приблизился к Лизе и, как-то странно и неловко
усмехаясь, протянул и ей руку. Lise сделала важную физиономию.

-- Катерина Ивановна присылает вам чрез меня вот это, -- подала она ему
маленькое письмецо. -- Она особенно просит, чтобы вы зашли к ней, да
поскорей, поскорей, и чтобы не обманывать, а непременно придти.

-- Она меня просит зайти? К ней меня... Зачем же? -- с глубоким удивлением
пробормотал Алеша. Лицо его вдруг стало совсем озабоченное.

-- О, это всђ по поводу Дмитрия Федоровича и... всех этих последних
происшествий, -- бегло пояснила мамаша. -- Катерина Ивановна остановилась
теперь на одном решении... но для этого ей непременно надо вас видеть...
зачем? Конечно не знаю, но она просила как можно скорей. И вы это сделаете,
наверно сделаете, тут даже христианское чувство велит...

-- Я видел ее всего только один раз, -- продолжал всђ в том же недоумении
Алеша.

-- О, это такое высокое, такое недостижимое существо!.. Уж по одним
страданиям своим... Сообразите, что она вынесла, что она теперь выносит,
сообразите, что ее ожидает... всђ это ужасно, ужасно!

-- Хорошо, я приду, -- решил Алеша, пробежав коротенькую и загадочную
записочку, в которой, кроме убедительной просьбы придти, не было никаких
пояснений.

-- Ах, как это с вашей стороны мило и великолепно будет, -- вдруг, вся
одушевясь, вскричала Lise. -- A я ведь маме говорю: ни за что он не пойдет,
он спасается. Экой, экой вы прекрасный! Ведь я всегда думала, что вы
прекрасный, вот что мне приятно вам теперь сказать!

-- Lise! -- внушительно проговорила мамаша, впрочем тотчас же улыбнулась.

-- Вы и нас забыли, Алексей Федорович, вы совсем не хотите бывать у нас: а
между тем Lise мне два раза говорила, что только с вами ей хорошо. -- Алеша
поднял потупленные глаза, опять вдруг покраснел и опять вдруг, сам не зная
чему, усмехнулся. Впрочем старец уже не наблюдал его. Он вступил в разговор
с захожим монахом, ожидавшим, как мы уже говорили, подле кресел Lise его
выхода. Это был повидимому из самых простых монахов, то-есть из простого
звания, с коротеньким, нерушимым мировоззрением, но верующий и в своем роде
упорный. Он объявил себя откуда-то с дальнего севера, из Обдорска, от
святого Сильвестра, из одного бедного монастыря всего в девять монахов.
Старец благословил его и пригласил зайти к нему в келью, когда ему будет
угодно.

-- Как же вы дерзаете делать такие дела? -- спросил вдруг монах,
внушительно и торжественно указывая на Lise. Он намекал на ее "исцеление".

-- Об этом конечно говорить еще рано. Облегчение не есть еще полное
исцеление и могло произойти и от других причин. Но если что и было, то
ничьею силой, кроме как божиим изволением. Всђ от бога. Посетите меня,
отец, -- прибавил он монаху, -- а то не во всякое время могу; хвораю и
знаю, что дни мои сочтены.

-- О нет, нет, бог вас у нас не отнимет, вы проживете еще долго, долго, --
вскричала мамаша. -- Да и чем вы больны? Вы смотрите таким здоровым,
веселым, счастливым.

-- Мне сегодня необыкновенно легче, но я уже знаю, что это всего лишь
минута. Я мою болезнь теперь безошибочно понимаю. Если же я вам кажусь
столь веселым, то ничем и никогда не могли вы меня столь обрадовать, как
сделав такое замечание. Ибо для счастия созданы люди, и кто вполне
счастлив, тот прямо удостоен сказать себе: "Я выполнил завет божий на сей
земле". Все праведные, все святые, все святые мученики были все счастливы.

-- О, как вы говорите, какие смелые и высшие слова, -- вскричала мамаша. --
Вы скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие -- где оно?
Кто может сказать про себя, что он счастлив? О, если уж вы были так добры,
что допустили нас сегодня еще раз вас видеть, то выслушайте всђ, что я вам
прошлый раз не договорила, не посмела сказать, всђ, чем я так страдаю, и
так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю... -- И она в
каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.

-- Чем же особенно?

-- Я страдаю... неверием...

-- В бога неверием?

-- О, нет, нет, я не смею и подумать об этом, но будущая жизнь -- это такая
загадка! И никто-то, ведь никто на нее не отвечает! Послушайте, вы
целитель, вы знаток души человеческой; я конечно не смею претендовать на
то, чтобы вы мне совершенно верили, но уверяю вас самым великим словом, что
я не из легкомыслия теперь говорю, что мысль эта о будущей загробной жизни
до страдания волнует меня, до ужаса и испуга... И я не знаю, к кому
обратиться, я не смела всю жизнь... И вот я теперь осмеливаюсь обратиться к
вам... О боже, за какую вы меня теперь сочтете! -- Она всплеснула руками.

-- Не беспокойтесь о моем мнении,-- ответил старец. -- Я вполне верую в
искренность вашей тоски.

-- О, как я вам благодарна! Видите: я закрываю глаза и думаю: Если все
веруют, то откуда взялось это? А тут уверяют, что всђ это взялось сначала
от страха пред грозными явлениями природы, и что всего этого нет. Ну что,
думаю, я всю жизнь верила -- умру и вдруг ничего нет, и только "вырастет
лопух на могиле", как прочитала я у одного писателя. Это ужасно! Чем, чем
возвратить веру? Впрочем, я верила лишь когда была маленьким ребенком,
механически, ни о чем не думая... Чем же, чем это доказать, я теперь пришла
повергнуться пред вами и просить вас об этом. Ведь если я упущу и
теперешний случай -- то мне во всю жизнь никто уж не ответит. Чем же
доказать, чем убедиться? О, мне несчастие! Я стою и кругом вижу, что всем
всђ равно, почти всем, никто об этом теперь не заботится, а я одна только
переносить этого не могу. Это убийственно, убийственно!

-- Без сомнения, убийственно. Но доказать тут нельзя ничего, убедиться же
возможно.

-- Как? Чем?

-- Опытом деятельной любви. Постарайтесь любить ваших ближних деятельно и
неустанно. По мере того, как будете преуспевать в любви, будете убеждаться
и в бытии бога, и в бессмертии души вашей. Если же дойдете до полного
самоотвержения в любви к ближнему, тогда уж несомненно уверуете, и никакое
сомнение даже и не возможет зайти в вашу душу. Это испытано, это точно.

-- Деятельной любви? Вот и опять вопрос и такой вопрос, такой вопрос!
Видите: я так люблю человечество, что, верите ли, мечтаю иногда бросить
всђ, всђ, что имею, оставить Lise и идти в сестры милосердия. Я закрываю
глаза, думаю и мечтаю, и в эти минуты я чувствую в себе непреодолимую силу.
Никакие раны, никакие гнойные язвы не могли бы меня испугать. Я бы
перевязывала и обмывала собственными руками, я была бы сиделкой у этих
страдальцев, я готова целовать эти язвы...

-- И то уж много и хорошо, что ум ваш мечтает об этом, а не о чем ином.
Нет, нет, да невзначай и в самом деле сделаете какое-нибудь доброе дело.

-- Да, но долго ли бы я могла выжить в такой жизни?-- горячо и почти как бы
исступленно продолжала дама. -- Вот главнейший вопрос! Это самый мой
мучительный из вопросов. Я закрываю глаза и спрашиваю сама себя: долго ли
бы ты выдержала на этом пути? И если больной, язвы которого ты обмываешь,
не ответит тебе тотчас же благодарностью, а напротив станет тебя же мучить
капризами, не ценя и не замечая твоего человеколюбивого служения, станет
кричать на тебя, грубо требовать, даже жаловаться какому-нибудь начальству
(как и часто случается с очень страдающими) -- что тогда? Продолжится твоя
любовь или нет? И вот -- представьте, я с содроганием это уже решила: если
есть что-нибудь, что могло бы расхолодить мою "деятельную" любовь к
человечеству тотчас же, то это единственно неблагодарность. Одним словом, я
работница за плату, я требую тотчас же платы, то-есть похвалы себе и платы
за любовь любовью. Иначе я никого не способна любить!

Она была в припадке самого искреннего самобичевания и, кончив, с вызывающею
решимостью поглядела на старца.

-- Это точь-в-точь как рассказывал мне, давно уже, впрочем, один доктор, --
заметил старец. -- Человек был уже пожилой и бесспорно умный. Он говорил
так же откровенно, как вы, хотя и шутя, но скорбно шутя; я, говорит, люблю
человечество, но дивлюсь на себя самого: чем больше я люблю человечество
вообще, тем меньше я люблю людей в частности, то-есть порознь, как
отдельных лиц. В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о
служении человечеству и может быть действительно пошел бы на крест за
людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух дней
не в состоянии прожить ни с кем в одной комнате, о чем знаю из опыта. Чуть
он близко от меня, и вот уж его личность давит мое самолюбие и стесняет мою
свободу. В одни сутки я могу даже лучшего человека возненавидеть: одного за
то, что он долго ест за обедом, другого за то, что у него насморк, и он
беспрерывно сморкается. Я, говорит, становлюсь врагом людей, чуть-чуть лишь
те ко мне прикоснутся. Зато всегда так происходило, что чем более я
ненавидел людей в частности, тем пламеннее становилась любовь моя к
человечеству вообще.

-- Но что же делать? Что же в таком случае делать? Тут надо в отчаяние
придти?

-- Нет, ибо и того довольно, что вы о сем сокрушаетесь. Сделайте, что
можете, и сочтется вам. У вас же много уже сделано, ибо вы могли столь
глубоко и искренно сознать себя сами! Если же вы и со мной теперь говорили
столь искренно для того, чтобы, как теперь от меня, лишь похвалу получить
за вашу правдивость, то конечно ни до чего не дойдете в подвигах деятельной
любви; так всђ и останется лишь в мечтах ваших, и вся жизнь мелькнет как
призрак. Тут, понятно, и о будущей жизни забудете, и сами собой под конец
как-нибудь успокоетесь.

-- Вы меня раздавили! Я теперь только, вот в это мгновение, как вы
говорили, поняла, что я действительно ждала только вашей похвалы моей
искренности, когда вам рассказывала о том, что не выдержу неблагодарности.
Вы мне подсказали меня, вы уловили меня и мне же объяснили меня!

-- Взаправду вы говорите? Ну теперь, после такого вашего признания я верую,
что вы искренни и сердцем добры. Если не дойдете до счастия, то всегда
помните, что вы на хорошей дороге, и постарайтесь с нее не сходить.
Главное, убегайте лжи, всякой лжи, лжи себе самой в особенности. Наблюдайте
свою ложь и вглядывайтесь в нее каждый час, каждую минуту. Брезгливости
убегайте тоже и к другим и к себе: то, что вам кажется внутри себя
скверным, уже одним тем, что вы это заметили в себе, очищается. Страха тоже
убегайте, хотя страх есть лишь последствие всякой лжи. Не пугайтесь никогда
собственного вашего малодушия в достижении любви, даже дурных при этом
поступков ваших не пугайтесь очень. Жалею, что не могу сказать вам ничего
отраднее, ибо любовь деятельная сравнительно с мечтательною есть дело
жестокое и устрашающее. Любовь мечтательная жаждет подвига скорого, быстро
удовлетворимого и чтобы все на него глядели. Тут действительно доходит до
того, что даже и жизнь отдают, только бы не продлилось долго, а поскорей
совершилось, как бы на сцене, и чтобы все глядели и хвалили. Любовь же
деятельная -- это работа и выдержка, а для иных так пожалуй целая наука. Но
предрекаю, что в ту даже самую минуту, когда вы будете с ужасом смотреть на
то, что, несмотря на все ваши усилия, вы не только не подвинулись к цели,
но даже как бы от нее удалились, -- в ту самую минуту, предрекаю вам это,
вы вдруг и достигнете цели и узрите ясно над собою чудодейственную силу
господа, вас всђ время любившего и всђ время таинственно руководившего.
Простите, что пробыть не могу с вами долее, ждут меня. До свидания.

Дама плакала.

-- Lise, Lise, благословите же ее, благословите! -- вдруг вспорхнулась она
вся.

-- А ее и любить не стоит. Я видел, как она всђ время шалила, -- шутливо
произнес старец. -- Вы зачем всђ время смеялись над Алексеем?

А Lise и вправду всђ время занималась этою проделкой. Она давно уже, еще с
прошлого раза, заметила, что Алеша ее конфузится и старается не смотреть на
нее, и вот это ее ужасно стало забавлять. Она пристально ждала и ловила его
взгляд: не выдерживая упорно направленного на него взгляда, Алеша нет-нет и
вдруг невольно, непреодолимою силой, взглядывал на нее сам, и тотчас же она
усмехалась торжествующею улыбкой прямо ему в глаза. Алеша конфузился и
досадовал еще более. Наконец совсем от нее отвернулся и спрятался за спину
старца. После нескольких минут он опять, влекомый тою же непреодолимою
силой, повернулся посмотреть, глядят ли на него или нет, и увидел, что
Lise, совсем почти свесившись из кресел, выглядывала на него сбоку и ждала
изо всех сил, когда он поглядит; поймав же его взгляд, расхохоталась так,
что даже и старец не выдержал:

-- Вы зачем его, шалунья, так стыдите?

Lise вдруг, совсем неожиданно, покраснела, сверкнула глазками, лицо ее
стало ужасно серьезным, и она с горячею, негодующею жалобой вдруг
заговорила скоро, нервно:

-- А он зачем всђ забыл? Он меня маленькую на руках носил, мы играли с ним.
Ведь он меня читать ходил учить, вы это знаете? Он два года назад прощаясь
говорил, что никогда не забудет, что мы вечные друзья, вечные, вечные! И
вот он вдруг меня теперь боится, я его съем что ли? Чего он не хочет
подойти, чего он не разговаривает? Зачем он к нам не хочет придти? Разве вы
его не пускаете: ведь мы же знаем, что он везде ходит. Мне неприлично его
звать, он первый должен бы был припомнить, коли не забыл. Нет-с, он теперь
спасается! Вы что на него эту долгополую-то ряску надели... Побежит,
упадет...

И она вдруг не выдержав закрыла лицо рукой и рассмеялась ужасно,
неудержимо, своим длинным, нервным, сотрясающимся и неслышным смехом.
Старец выслушал ее улыбаясь и с нежностью благословил; когда же она стала
целовать его руку, то вдруг прижала ее к глазам своим и заплакала:

-- Вы на меня не сердитесь, я дура, ничего не стою... и Алеша может быть
прав, очень прав, что не хочет к такой смешной ходить.

-- Непременно пришлю его, -- решил старец.

V. БУДИ, БУДИ!

Отсутствие старца из кельи продолжалось минут около двадцати пяти. Было уже
за половину первого, а Дмитрия Федоровича, ради которого все собрались, всђ
еще не бывало. Но о нем почти как бы и забыли, и когда старец вступил опять
в келью, то застал самый оживленный общий разговор между своими гостям. В
разговоре участвовали прежде всего Иван Федорович и оба иеромонаха.
Ввязывался и повидимому очень горячо в разговор и Миусов, но ему опять не
везло; он был видимо на втором плане и ему даже мало отвечали, так что это
новое обстоятельство лишь усилило всђ накоплявшуюся его раздражительность.
Дело в том, что он и прежде с Иваном Федоровичем несколько пикировался в
познаниях, и некоторую небрежность его к себе хладнокровно не выносил: "До
сих пор, по крайней мере, стоял на высоте всего, что есть передового в
Европе, а это новое поколение решительно нас игнорирует", думал он про
себя. Федор Павлович, который сам дал слово усесться на стуле и замолчать,
действительно некоторое время молчал, но с насмешливою улыбочкой следил за
своим соседом Петром Александровичем и видимо радовался его
раздражительности. Он давно уже собирался отплатить ему кое за что и теперь
не хотел упустить случая. Наконец не вытерпел, нагнулся к плечу соседа и
вполголоса поддразнил его еще раз:

-- Ведь вы давеча почему не ушли после "любезно-то лобызаше" и согласились
в такой неприличной компании оставаться? А потому что чувствовали себя
униженным и оскорбленным и остались, чтобы для реваншу выставить ум. Теперь
уж вы не уйдете, пока им ума своего не выставите.

-- Вы опять? Сейчас уйду, напротив.

-- Позже, позже всех отправитесь! -- кольнул еще раз Федор Павлович. Это
было почти в самый момент возвращения старца.

Спор на одну минутку затих, но старец, усевшись на прежнее место, оглядел
всех, как бы приветливо вызывая продолжать. Алеша, изучивший почти всякое
выражение его лица, видел ясно, что он ужасно утомлен и себя пересиливает.
В последнее время болезни с ним случались от истощения сил обмороки. Почти
такая же бледность как пред обмороком распространялась и теперь по его
лицу, губы его побелели. Но он очевидно не хотел распустить собрание;
казалось, он имел при том какую-то свою цель, -- какую же? Алеша пристально
следил за ним.

-- О любопытнейшей их статье толкуем, -- произнес иеромонах Иосиф,
библиотекарь, обращаясь к старцу и указывая на Ивана Федоровича. -- Нового
много выводят, да, кажется, идея-то о двух концах. По поводу вопроса о
церковно-общественном суде и обширности его права ответили журнальною
статьей одному духовному лицу, написавшему о вопросе сем целую книгу...

-- К сожалению вашей статьи не читал, но о ней слышал, -- ответил старец,
пристально и зорко вглядываясь в Ивана Федоровича.

-- Они