ит мой
товарищ, поручик, за мной, с пистолетами: "А, говорит, вот это хорошо, что
ты уже встал, пора, идем". Заметался я тут, совсем потерялся, вышли мы
однако же садиться в коляску: "Погоди здесь время, говорю ему, -- я в один
миг сбегаю, кошелек забыл". И вбежал один в квартиру обратно, прямо в
каморку к Афанасию: "Афанасий, говорю, -- я вчера тебя ударил два раза по
лицу, прости ты меня", говорю. Он так и вздрогнул, точно испугался, глядит,
-- и вижу я, что этого мало, мало, да вдруг, так как был в эполетах, то бух
ему в ноги лбом до земли: "Прости меня!" говорю. Тут уж он и совсем
обомлел: "Ваше благородие, батюшка, барин, да как вы... да ст[OACUTE]ю ли
я..." и заплакал вдруг сам, точно как давеча я, ладонями обеими закрыл
лицо, повернулся к окну и весь от слез так и затрясся, я же выбежал к
товарищу, влетел в коляску, "вези" кричу: "видал, кричу ему, -- победителя,
-- вот он пред тобою!" Восторг во мне такой, смеюсь, всю дорогу говорю,
говорю, не помню уж, что и говорил. Смотрит он на меня: "Ну брат, молодец
же ты, вижу, что поддержишь мундир". Так приехали мы на место, а они уже
там, нас ожидают. Расставили нас, в двенадцати шагах друг от друга, ему
первый выстрел, -- стою я пред ним веселый, прямо лицом к лицу, глазом не
смигну, любя на него гляжу, знаю, что сделаю. Выстрелил он, капельку лишь
оцарапало мне щеку да за ухо задело, -- "слава богу, кричу, не убили
человека!" да свой-то пистолет схватил, оборотился назад, да швырком,
вверх, в лес и пустил: "Туда, кричу, тебе и дорога!" Оборотился к
противнику: "Милостивый государь, говорю, простите меня, глупого молодого
человека, что по вине моей вас разобидел, а теперь стрелять в себя
заставил. Сам я хуже вас в десять крат, а пожалуй еще и того больше.
Передайте это той особе, которую чтите больше всех на свете". Только что я
это проговорил, -- так все трое они и закричали: "Помилуйте, говорит мой
противник, -- рассердился даже, -- если вы не хотели драться, к чему же
беспокоили?" -- "Вчера, говорю ему, -- еще глуп был, а сегодня поумнел",
весело так ему отвечаю. -- "Верю про вчерашнее, говорит, но про сегодняшнее
трудно заключить по вашему мнению". -- "Браво, кричу ему, в ладоши
захлопал, -- я с вами и в этом согласен, заслужил!" -- "Будете ли,
милостивый государь, стрелять или нет?" -- "Не буду, говорю, -- а вы если
хотите, стреляйте еще раз, только лучше бы вам не стрелять". Кричат и
секунданты, особенно мой: "Как это срамить полк, на барьере стоя, прощения
просить; если бы только я это знал!" Стал я тут пред ними пред всеми и уже
не смеюсь: "Господа мои, говорю, неужели так теперь для нашего времени
удивительно встретить человека, который бы сам покаялся в своей глупости и
повинился в чем сам виноват публично?" -- "Да не на барьере же", кричит мой
секундант опять. -- "То-то вот и есть, отвечаю им, -- это-то вот и
удивительно, потому следовало бы мне повиниться только-что прибыли сюда,
еще прежде ихнего выстрела, и не вводить их в великий и смертный грех, но
до того безобразно, говорю, мы сами себя в свете устроили, что поступить
так было почти и невозможно, ибо только после того как я выдержал их
выстрел в двенадцати шагах, слова мои могут что-нибудь теперь для них
значить, а если бы до выстрела, как прибыли сюда, то сказали бы просто:
трус, пистолета испугался и нечего его слушать. Господа, воскликнул я вдруг
от всего сердца, посмотрите кругом на дары божии: небо ясное, воздух
чистый, травка нежная, птички, природа прекрасная и безгрешная, а мы,
только мы одни безбожные и глупые и не понимаем, что жизнь есть рай, ибо
стоит только нам захотеть понять и тотчас же он настанет во всей красоте
своей, обнимемся мы и заплачем..." Хотел я и еще продолжать, да не смог,
дух даже у меня захватило, сладостно, юно так, а в сердце такое счастье,
какого и не ощущал никогда во всю жизнь. "Благоразумно всђ это и
благочестиво, -- говорит мне противник, -- и во всяком случае человек вы
оригинальный". -- "Смейтесь, -- смеюсь и я ему, -- а потом сами похвалите".
-- "Да я готов и теперь, говорит, похвалить, извольте, я протяну вам руку,
потому, кажется, вы действительно искренний человек". -- "Нет, говорю,
сейчас не надо, а потом, когда я лучше сделаюсь и уважение ваше заслужу,
тогда протяните, -- хорошо сделаете". Воротились мы домой, секундант мой
всю-то дорогу бранится, а я-то его целую. Тотчас все товарищи прослышали,
собрались меня судить в тот же день: "мундир, дескать, замарал, пусть в
отставку подает". Явились и защитники: "выстрел всђ же, говорят, он
выдержал". -- "Да, но побоялся других выстрелов и попросил на барьере
прощения". -- "А кабы побоялся выстрелов, возражают защитники, так из
своего бы пистолета сначала выстрелил, прежде чем прощения просить, а он в
лес его еще заряженный бросил, нет, тут что-то другое вышло, оригинальное".
Слушаю я, весело мне на них глядя: "Любезнейшие мои, говорю я, друзья и
товарищи, не беспокойтесь, чтоб я в отставку подал, потому что это я уже и
сделал, я уже подал, сегодня же в канцелярии, утром, и когда получу
отставку, тогда тотчас же в монастырь пойду, для того и в отставку подаю".
Как только я это сказал, расхохотались все до единого: "Да ты б с самого
начала уведомил, ну теперь всђ и объясняется, монаха судить нельзя",
смеются, не унимаются, да и не насмешливо вовсе, а ласково так смеются,
весело, полюбили меня вдруг все, даже самые ярые обвинители, и потом
весь-то этот месяц, пока отставка не вышла, точно на руках меня носят: "ах
ты, монах", говорят. И всякий-то мне ласковое слово скажет, отговаривать
начали, жалеть даже: "что ты над собой делаешь?" -- "Нет, говорят, он у нас
храбрый, он выстрел выдержал и из своего пистолета выстрелить мог, а это
ему сон накануне приснился, чтоб он в монахи пошел, вот он отчего". Точно
то же почти произошло и в городском обществе. Прежде особенно-то и не
примечали меня, а только принимали с радушием, а теперь вдруг все наперерыв
узнали и стали звать к себе: сами смеются надо мной, а меня же любят.
Замечу тут, что хотя о поединке нашем все вслух тогда говорили, но
начальство это дело закрыло, ибо противник мой был генералу нашему близким
родственником, а так как дело обошлось без крови, а как бы в шутку, да и я
наконец в отставку подал, то и повернули действительно в шутку. И стал я
тогда вслух и безбоязненно говорить, несмотря на их смех, потому что всђ же
был смех не злобный, а добрый. Происходили же все эти разговоры больше по
вечерам в дамском обществе, женщины больше тогда полюбили меня слушать и
мужчин заставляли. "Да как же это можно, чтоб я за всех виноват был, --
смеется мне всякий в глаза, -- ну разве я могу быть за вас, например,
виноват?" -- "Да где, -- отвечаю им, -- вам это и познать, когда весь мир
давно уже на другую дорогу вышел, и когда сущую ложь за правду считаем, да
и от других такой же лжи требуем. Вот я раз в жизни взял да и поступил
искренно, и что же, стал для всех вас точно юродивый: хоть и полюбили меня,
а всђ же надо мной, говорю, смеетесь". -- "Да как вас такого не любить?"
смеется мне вслух хозяйка, а собрание у ней было многолюдное. Вдруг,
смотрю, подымается из среды дам та самая молодая особа, из-за которой я
тогда на поединок вызвал и которую столь недавно еще в невесты себе прочил,
а я и не заметил, как она теперь на вечер приехала. Поднялась, подошла ко
мне, протянула руку: "Позвольте мне, говорит, изъяснить вам, что я первая
не смеюсь над вами, а напротив со слезами благодарю вас и уважение мое к
вам заявляю за тогдашний поступок ваш". Подошел тут и муж ее а затем вдруг
и все ко мне потянулись, чуть меня не целуют. Радостно мне так стало, но
пуще всех заметил я вдруг тогда одного господина, человека уже пожилого,
тоже ко мне подходившего, которого я хотя прежде и знал по имени, но
никогда с ним знаком не был, и до сего вечера даже и слова с ним не сказал.

г) Таинственный посетитель.

Был он в городе нашем на службе уже давно, место занимал видное, человек
был уважаемый всеми, богатый, славился благотворительностью, пожертвовал
значительный капитал на богадельню и на сиротский дом, и много кроме того
делал благодеяний тайно, без огласки, что всђ потом по смерти его и
обнаружилось. Лет был около пятидесяти, и вид имел почти строгий, был
малоречив; женат же был не более десяти лет с супругой еще молодою, от
которой имел трех малолетних еще детей. Вот я на другой вечер сижу у себя
дома, как вдруг отворяется моя дверь и входит ко мне этот самый господин.

А надо заметить, что жил я тогда уже не на прежней квартире, а как только
подал в отставку, съехал на другую и нанял у одной старой женщины, вдовы
чиновницы, и с ее прислугой, ибо и переезд-то мой на сию квартиру произошел
лишь потому только, что я Афанасия в тот же день, как с поединка воротился,
обратно в роту препроводил, ибо стыдно было в глаза ему глядеть после
давешнего моего с ним поступка, -- до того наклонен стыдиться
неприготовленный мирской человек даже иного справедливейшего своего дела.

"Я, -- говорит мне вошедший ко мне господин, -- слушаю вас уже несколько
дней в разных домах с большим любопытством и пожелал наконец познакомиться
лично, чтобы поговорить с вами еще подробнее. Можете вы оказать мне,
милостивый государь, таковую великую услугу?" -- "Могу, говорю, с
превеликим моим удовольствием и почту за особую честь", говорю это ему, а
сам почти испугался, до того он меня с первого разу тогда поразил. Ибо хоть
и слушали меня и любопытствовали, но никто еще с таким серьезным и строгим
внутренним видом ко мне не подходил. А этот еще сам в квартиру ко мне
пришел. Сел он. "Великую, -- продолжает он, -- вижу в вас силу характера,
ибо не побоялись истине послужить в таком деле, в каком рисковали, за свою
правду, общее презрение от всех понести". -- "Вы может быть очень меня
преувеличенно хвалите", говорю я ему. -- "Нет, не преувеличенно, --
отвечает мне, -- поверьте, что совершить таковой поступок гораздо труднее,
чем вы думаете. Я собственно, -- продолжает он, -- этим только и поразился
и за этим к вам и пришел. Опишите мне, если не побрезгаете столь
непристойным может быть моим любопытством, что именно ощущали вы в ту
минуту, когда на поединке решились просить прощения, если только запомните?
Не сочтите вопрос мой за легкомыслие; напротив, имею, задавая таковой
вопрос, свою тайную цель, которую вероятно и объясню вам впоследствии, если
угодно будет богу сблизить нас еще короче".

Всђ время, как он говорил это, глядел я ему прямо в лицо и вдруг ощутил к
нему сильнейшую доверенность, а кроме того и необычайное и с моей стороны
любопытство, ибо почувствовал, что есть у него в душе какая-то своя особая
тайна.

-- Вы спрашиваете, что я именно ощущал в ту минуту, когда у противника
прощения просил, -- отвечаю я ему, -- но я вам лучше с самого начала
расскажу, чего другим еще не рассказывал, -- и рассказал ему всђ, что
произошло у меня с Афанасием и как поклонился ему до земли. "Из сего сами
можете видеть, -- заключил я ему, -- что уже во время поединка мне легче
было, ибо начал я еще дома, и раз только на эту дорогу вступил, то всђ
дальнейшее пошло не только не трудно, а даже радостно и весело".

Выслушал он, смотрит так хорошо на меня: "Всђ это, говорит, чрезвычайно как
любопытно, я к вам еще и еще приду". И стал с тех пор ко мне ходить чуть не
каждый вечер. И сдружились бы мы очень, если б он мне и о себе говорил. Но
о себе он не говорил почти ни слова, а всђ меня обо мне же расспрашивал.
Несмотря на то, я очень его полюбил и совершенно ему доверился во всех моих
чувствах, ибо мыслю: на что мне тайны его, вижу и без сего, что праведен
человек. К тому же еще человек столь серьезный и неравный мне летами, а
ходит ко мне, юноше, и мною не брезгает. И многому я от него научился
полезному, ибо высокого ума был человек. "Что жизнь есть рай, -- говорит
вдруг мне,-- об этом я давно уже думаю", и вдруг прибавил: "Только ведь об
этом и думаю". Смотрит на меня и улыбается. "Я больше вашего в этом,
говорит, убежден, потом узнаете почему". Слушаю я это и думаю про себя:
"Это он наверно хочет мне нечто открыть". "Рай, говорит, в каждом из нас
затаен, вот он теперь и во мне кроется, и захочу завтра же настанет он для
меня в самом деле и уже на всю мою жизнь". Гляжу: с умилением говорит и
таинственно на меня смотрит, точно вопрошает меня. "А о том, продолжает,
что всякий человек за всех и за вся виноват, помимо своих грехов, о том вы
совершенно правильно рассудили и удивительно, как вы вдруг в такой полноте
могли сию мысль обнять. И воистину верно, что когда люди эту мысль поймут,
то настанет для них царствие небесное уже не в мечте, а в самом деле". --
"А когда,-- воскликнул я ему тут с горестию, -- сие сбудется, и сбудется ли
еще когда-нибудь? Не мечта ли сие лишь только?" -- "А вот уж вы, --
говорит, -- не веруете, проповедуете и сами не веруете. Знайте же, что
несомненно сия мечта, как вы говорите, сбудется, тому верьте, но не теперь,
ибо на всякое действие свой закон. Дело это душевное, психологическое.
Чтобы переделать мир по-новому, надо, чтобы люди сами психически
повернулись на другую дорогу. Раньше чем не сделаешься в самом деле всякому
братом, не наступит братства. Никогда люди никакою наукой и никакою выгодой
не сумеют безобидно разделиться в собственности своей и в правах своих. Всђ
будет для каждого мало и всђ будут роптать, завидовать и истреблять друг
друга. Вы спрашиваете, когда сие сбудется. Сбудется, но сначала должен
заключиться период человеческого уединения. -- "Какого это уединения?"
спрашиваю его. -- "А такого, какое теперь везде царствует, и особенно в
нашем веке, но не заключился еще весь и не пришел еще срок ему. Ибо
всякий-то теперь стремится отделить свое лицо наиболее, хочет испытать в
себе самом полноту жизни, а между тем выходит изо всех его усилий вместо
полноты жизни лишь полное самоубийство, ибо вместо полноты определения
существа своего впадают в совершенное уединение. Ибо все-то в наш век
разделились на единицы, всякий уединяется в свою нору, всякий от другого
отдаляется, прячется и что имеет прячет, и кончает тем, что сам от людей
отталкивается и сам людей от себя отталкивает. Копит уединенно богатство и
думает: сколь силен я теперь и сколь обеспечен, а и не знает безумный, что
чем более копит, тем более погружается в самоубийственное бессилие. Ибо
привык надеяться на себя одного и от целого отделился единицей, приучил
свою душу не верить в людскую помощь, в людей и в человечество, и только и
трепещет того, что пропадут его деньги и приобретенные им права его.
Повсеместно ныне ум человеческий начинает насмешливо не понимать, что
истинное обеспечение лица состоит не в личном уединенном его усилии, а в
людской общей целостности. Но непременно будет так, что придет срок и сему
страшному уединению, и поймут все разом, как неестественно отделились один
от другого. Таково уже будет веяние времени, и удивятся тому, что так долго
сидели во тьме, а света не видели. Тогда и явится знамение сына
человеческого на небеси... Но до тех пор надо всђ-таки знамя беречь и
нет-нет, а хоть единично должен человек вдруг пример показать и вывести
душу из уединения на подвиг братолюбивого общения, хотя бы даже и в чине
юродивого. Это чтобы не умирала великая мысль..."

Вот в таких-то пламенных и восторгающих беседах проходили вечера наши один
за другим. Я даже и общество бросил и гораздо реже стал появляться в
гостях, кроме того, что и мода на меня начала проходить. Говорю сие не в
осуждение, ибо продолжали меня любить и весело ко мне относиться; но в том,
что мода действительно в свете царица не малая, в этом всђ же надо
сознаться. На таинственного же посетителя моего стал я наконец смотреть в
восхищении, ибо, кроме наслаждения умом его, начал предчувствовать, что
питает он в себе некий замысел и готовится к великому может быть подвигу.
Может и то ему нравилось, что я наружно не любопытствовал о секрете его, ни
прямо, ни намеком не расспрашивал. Но заметил я наконец, что и сам он как
бы начал уже томиться желанием открыть мне нечто. По крайней мере это уже
очень стало видно примерно месяц спустя как он стал посещать меня. "Знаете
ли вы, -- спросил он меня однажды, -- что в городе очень о нас обоих
любопытствуют и дивятся тому, что я к вам столь часто хожу; но пусть их,
ибо скоро всђ объяснится. Иногда вдруг нападало на него чрезвычайное
волнение, и почти всегда в таких случаях он вставал и уходил. Иногда же
долго и как бы пронзительно смотрит на меня, -- думаю: "Что-нибудь сейчас
да и скажет", а он вдруг перебьет и заговорит о чем-нибудь известном и
обыкновенном. Стал тоже часто жаловаться на головную боль. И вот однажды,
совсем даже неожиданно, после того как он долго и пламенно говорил, вижу,
что он вдруг побледнел, лицо совсем перекосилось, сам же на меня глядит как
в упор.

-- Что с вами, -- говорю, -- уж не дурно ли вам?

А он именно на головную боль жаловался.

-- Я... знаете ли вы... я... человека убил.

Проговорил да улыбается, а сам белый как мел. Зачем это он улыбается, --
пронзила мне мысль эта вдруг сердце, прежде чем я еще что-либо сообразил.
Сам я побледнел:

-- Что вы это? -- кричу ему.

-- Видите ли, -- отвечает мне всђ с бледною усмешкой, -- как дорого мне
стоило сказать первое слово. Теперь сказал и, кажется, стал на дорогу.
Поеду.

Долго я ему не верил, да и не в один раз поверил, а лишь после того как он
дня три ходил ко мне и всђ мне в подробности рассказал. Считал его за
помешанного, но кончил тем, что убедился наконец явно с превеликою горестью
и удивлением. Было им совершено великое и страшное преступление,
четырнадцать лет пред тем, над одною богатою госпожей, молодою и прекрасною
собой, вдовой-помещицей, имевшею в городе нашем для приезда собственный
дом. Почувствовав к ней любовь великую, сделал он ей изъяснение в любви и
начал склонять еђ выйти за него замуж. Но она отдала уже свое сердце
другому, одному знатному не малого чина военному, бывшему в то время в
походе, и которого ожидала она однако скоро к себе. Предложение его она
отвергла, а его попросила к себе не ходить. Перестав ходить, он, зная
расположение еђ дома, пробрался к ней ночью из сада чрез крышу, с
превеликою дерзостью, рискуя быть обнаруженным. Но как весьма часто бывает,
все с необыкновенною дерзостью совершаемые преступления чаще других и
удаются. Чрез слуховое окно войдя на чердак дома, он спустился к ней вниз в
жилые комнаты по лесенке с чердака, зная, что дверь, бывшая в конце
лесенки, не всегда по небрежности слуг запиралась на замок. Понадеялся на
оплошность сию и в сей раз, и как раз застал. Пробравшись в жилые покои,
он, в темноте, прошел в ее спальню, в которой горела лампада. И как нарочно
обе горничные ее девушки ушли потихоньку без спросу, по соседству, на
именинную пирушку, случившуюся в той же улице. Остальные же слуги и
служанки спали в людских и в кухне, в нижнем этаже. При виде спящей
разгорелась в нем страсть, а затем схватила его сердце мстительная ревнивая
злоба, и, не помня себя, как пьяный, подошел и вонзил ей нож прямо в
сердце, так что она и не вскрикнула. Затем с адским и с преступнейшим
расчетом устроил так, чтобы подумали на слуг: не побрезгал взять еђ
кошелек, отворил ключами, которые вынул из-под подушки, еђ комод и захватил
из него некоторые вещи, именно так как бы сделал невежа-слуга, то-есть
ценные бумаги оставил, а взял одни деньги, взял несколько золотых вещей
покрупнее, а драгоценнейшими в десять раз, но малыми вещами пренебрег.
Захватил и еще кое-что себе на память, но о сем после. Совершив сие ужасное
дело, вышел прежним путем. Ни на другой день, когда поднялась тревога, и
никогда потом во всю жизнь, никому и в голову не пришло заподозрить
настоящего злодея! Да и о любви его к ней никто не знал, ибо был и всегда
характера молчаливого и несообщительного, и друга, которому поверял бы душу
свою, не имел. Считали же его просто знакомым убитой и даже не столь
близким, ибо в последние две не