.

-- Я вам расскажу, я для этого-то может быть вас и позвала, потому что я уж
и не знаю, для чего вас позвала. Вот что: Иван Федорович был у меня всего
два раза по возвращении своем из Москвы, первый раз пришел как знакомый
сделать визит, а в другой раз, это уже недавно, Катя у меня сидела, он и
зашел, узнав что она у меня. Я, разумеется, и не претендовала на его частые
визиты, зная, сколько у него теперь и без того хлопот, vous comprenez,
cette affaire et la mort terrible de votre papa, только вдруг узнаю, что он
был опять, только не у меня, а у Lise, это уже дней шесть тому, пришел,
просидел пять минут и ушел. А узнала я про это целых три дня спустя от
Глафиры, так что это меня вдруг фрапировало. Тотчас призываю Lise, а она
смеется: он, дескать, думал, что вы спите, и зашел ко мне спросить о вашем
здоровье. Конечно, оно так и было. Только Lise, Lise, о боже, как она меня
огорчает! Вообразите, вдруг с ней в одну ночь -- это четыре дня тому,
сейчас после того, как вы в последний раз были и ушли -- вдруг с ней ночью
припадок, крик, визг, истерика! Отчего у меня никогда не бывает истерики?
Затем на другой день припадок, а потом и на третий день, и вчера, и вот
вчера этот афект. А она мне вдруг кричит: "Я ненавижу Ивана Федоровича, я
требую, чтобы вы его не принимали, чтобы вы ему отказали от дома!" Я
обомлела при такой неожиданности и возражаю ей: с какой же стати буду я
отказывать такому достойному молодому человеку и притом с такими познаниями
и с таким несчастьем, потому что всђ-таки все эти истории -- ведь это
несчастье, а не счастие, не правда ли? Она вдруг расхохоталась над моими
словами и так, знаете, оскорбительно. Ну я рада, думаю, что рассмешила ее,
и припадки теперь пройдут, тем более, что я сама хотела отказать Ивану
Федоровичу за странные визиты без моего согласия и потребовать объяснения.
Только вдруг сегодня утром Лиза проснулась и рассердилась на Юлию и,
представьте, ударила ее рукой по лицу. Но ведь это монструозно, я с моими
девушками на вы. И вдруг чрез час она обнимает и целует у Юлии ноги. Ко мне
же прислала сказать, что не придет ко мне вовсе и впредь никогда не хочет
ходить, а когда я сама к ней потащилась, то бросилась меня целовать и
плакать и целуя так и выпихнула вон, ни слова не говоря, так что я так
ничего и не узнала. Теперь, милый Алексей Федорович, на вас все мои надежды
и, конечно, судьба всей моей жизни в ваших руках. Я вас просто прошу пойти
к Lise, разузнать у ней всђ, как вы только один умеете это сделать, и
придти рассказать мне, мне, матери, потому что, вы понимаете, я умру, я
просто умру, если всђ это будет продолжаться, или убегу из дома. Я больше
не могу, у меня есть терпение, но я могу его лишиться, и тогда... и тогда
будут ужасы. Ах, боже мой, наконец-то Петр Ильич! -- вскрикнула, вся вдруг
просияв г-жа Хохлакова, завидя входящего Петра Ильича Перхотина. --
Опоздали, опоздали! Ну что, садитесь, говорите, решайте судьбу, ну что ж
этот адвокат? Куда же вы, Алексей Федорович?

-- Я к Lise.

-- Ах, да! Так вы не забудете, не забудете, о чем я вас просила? Тут
судьба, судьба!

-- Конечно не забуду, если только можно... но я так опоздал, --
пробормотал, поскорее ретируясь, Алеша.

-- Нет наверно, наверно заходите, а не "если можно", иначе я умру! --
прокричала вслед ему г-жа Хохлакова, но Алеша уже вышел из комнаты.

III. БЕСЕНОК.

Войдя к Лизе, он застал ее полулежащею в ее прежнем кресле, в котором ее
возили, когда она еще не могла ходить. Она не тронулась к нему навстречу,
но зоркий, острый ее взгляд так и впился в него. Взгляд был несколько
воспаленный, лицо бледно-желтое. Алеша изумился тому, как она изменилась в
три дня, даже похудела. Она не протянула ему руки. Он сам притронулся к ее
тонким, длинным пальчикам, неподвижно лежавшим на ее платье, затем молча
сел против нее.

-- Я знаю, что вы спешите в острог, -- резко проговорила Лиза, -- а вас два
часа задержала мама, сейчас вам про меня и про Юлию рассказала.

-- Почему вы узнали? -- спросил Алеша.

-- Я подслушивала. Чего вы на меня уставились? Хочу подслушивать и
подслушиваю, ничего тут нет дурного. Прощенья не прошу.

-- Вы чем-то расстроены?

-- Напротив, очень рада. Только что сейчас рассуждала опять, в тридцатый
раз: как хорошо, что я вам отказала и не буду вашею женой. Вы в мужья не
годитесь: я за вас выйду, и вдруг дам вам записку, чтобы снести тому,
которого полюблю после вас, вы возьмете и непременно отнесете, да еще ответ
принесете. И сорок лет вам придет, и вы всђ так же будете мои такие записки
носить.

Она вдруг засмеялась.

-- В вас что-то злобное и в то же время что-то простодушное, -- улыбнулся
ей Алеша.

-- Простодушное это то, что я вас не стыжусь. Мало того, что не стыжусь, да
и не хочу стыдиться, именно пред вами, именно вас. Алеша, почему я вас не
уважаю? Я вас очень люблю, но я вас не уважаю. Если б уважала, ведь не
говорила бы не стыдясь, ведь так?

-- Так.

-- А верите вы, что я вас не стыжусь?

-- Нет, не верю.

Лиза опять нервно засмеялась; говорила она скоро, быстро.

-- Я вашему брату Дмитрию Федоровичу конфет в острог послала. Алеша,
знаете, какой вы хорошенький! Я вас ужасно буду любить за то, что вы так
скоро позволили мне вас не любить.

-- Вы для чего меня сегодня звали, Lise?

-- Мне хотелось вам сообщить одно мое желание. Я хочу, чтобы меня
кто-нибудь истерзал, женился на мне, а потом истерзал, обманул, ушел и
уехал. Я не хочу быть счастливою!

-- Полюбили беспорядок?

-- Ах, я хочу беспорядка. Я всђ хочу зажечь дом. Я воображаю как это я
подойду и зажгу потихоньку, непременно чтобы потихоньку. Они-то тушат, а
он-то горит. А я знаю да молчу. Ах, глупости! И как скучно!

Она с отвращением махнула ручкой.

-- Богато живете, -- тихо проговорил Алеша.

-- Лучше что ль бедной-то быть?

-- Лучше.

-- Это вам ваш монах покойный наговорил. Это неправда. Пусть я богата, а
все бедные, я буду конфеты есть и сливки пить, а тем никому не дам. Ах, не
говорите, не говорите ничего (замахала она ручкой, хотя Алеша и рта не
открывал), вы мне уж прежде всђ это говорили, я всђ наизусть знаю. Скучно.
Если я буду бедная, я кого-нибудь убью, -- да и богата если буду может быть
убью, -- что сидеть-то! А знаете, я хочу жать, рожь жать. Я за вас выйду, а
вы станьте мужиком, настоящим мужиком, у нас жеребеночек, хотите? Вы
Калганова знаете?

-- Знаю.

-- Он всђ ходит и мечтает. Он говорит: зачем взаправду жить, лучше мечтать.
Намечтать можно самое веселое, а жить скука. А ведь сам скоро женится, он
уж и мне объяснялся в любви. Вы умеете кубари спускать?

-- Умею.

-- Вот это он как кубарь: завертеть его и спустить и стегать, стегать,
стегать кнутиком: выйду за него замуж, всю жизнь буду спускать. Вам не
стыдно со мной сидеть?

-- Нет.

-- Вы ужасно сердитесь, что я не про святое говорю. Я не хочу быть святою.
Что сделают на том свете за самый большой грех? Вам это должно быть в
точности известно.

-- Бог осудит, -- пристально вглядывался в нее Алеша.

-- Вот так я и хочу. Я бы пришла, а меня бы и осудили, а я бы вдруг всем им
и засмеялась в глаза. Я ужасно хочу зажечь дом, Алеша, наш дом, вы мне всђ
не верите?

-- Почему же? Есть даже дети, лет по двенадцати, которым очень хочется
зажечь что-нибудь, и они зажигают. Это в роде болезни,

-- Неправда, неправда, пусть есть дети, но я не про то.

-- Вы злое принимаете за доброе: это минутный кризис, в этом ваша прежняя
болезнь может быть виновата.

-- А вы-таки меня презираете! Я просто не хочу делать доброе, я хочу делать
злое, а никакой тут болезни нет.

-- Зачем делать злое?

-- А чтобы нигде ничего не осталось. Ах, как бы хорошо, кабы ничего не
осталось! Знаете, Алеша, я иногда думаю наделать ужасно много зла и всего
скверного, и долго буду тихонько делать, и вдруг все узнают. Все меня
обступят и будут показывать на меня пальцами, а я буду на всех смотреть.
Это очень приятно. Почему это так приятно, Алеша?

-- Так. Потребность раздавить что-нибудь хорошее, али вот, как вы говорили,
зажечь. Это тоже бывает.

-- Я ведь не то что говорила, я ведь и сделаю.

-- Верю.

-- Ах как я вас люблю за то, что вы говорите: верю. И ведь вы вовсе, вовсе
не лжете. А может быть вы думаете, что я вам всђ это нарочно, чтобы вас
дразнить?

-- Нет, не думаю... хотя может быть и есть немного этой потребности.

-- Немного есть. Никогда пред вами не солгу, -- проговорила она со
сверкнувшими каким-то огоньком глазами.

Алешу всего более поражала ее серьезность: ни тени смешливости и шутливости
не было теперь в ее лице, хотя прежде веселость и шутливость не покидали ее
в самые "серьезные" ее минуты.

-- Есть минуты, когда люди любят преступление, -- задумчиво проговорил
Алеша.

-- Да, да! Вы мою мысль сказали, любят, все любят, и всегда любят, а не то
что "минуты". Знаете, в этом все как будто когда-то условились лгать и все
с тех пор лгут. Все говорят, что ненавидят дурное, а про себя все его
любят.

-- А вы всђ попрежнему дурные книги читаете?

-- Читаю. Мама читает и под подушку прячет, а я краду.

-- Как вам не совестно разрушать себя?

-- Я хочу себя разрушать. Тут есть один мальчик, он под рельсами пролежал,
когда над ним вагоны ехали. Счастливец! Послушайте, теперь вашего брата
судят за то, что он отца убил, и все любят, что он отца убил.

-- Любят, что отца убил?

-- Любят, все любят! Все говорят, что это ужасно, но про себя ужасно любят.
Я первая люблю.

-- В ваших словах про всех есть несколько правды, -- проговорил тихо Алеша.

-- Ах, какие у вас мысли! -- взвизгнула в восторге Лиза, -- это у
монаха-то! Вы не поверите, как я вас уважаю, Алеша, за то, что вы никогда
не лжете. Ах, я вам один мой смешной сон расскажу: мне иногда во сне снятся
черти, будто ночь, я в моей комнате со свечкой, и вдруг везде черти, во
всех углах, и под столом, и двери отворяют, а их там за дверями толпа и им
хочется войти и меня схватить. И уж подходят, уж хватают. А я вдруг
перекрещусь, и они все назад, боятся, только не уходят совсем, а у дверей
стоят и по углам, ждут. И вдруг мне ужасно захочется вслух начать бога
бранить, вот и начну бранить, а они-то вдруг опять толпой ко мне, так и
обрадуются, вот уж и хватают меня опять, а я вдруг опять перекрещусь -- а
они все назад. Ужасно весело, дух замирает.

-- И у меня бывал этот самый сон, -- вдруг сказал Алеша.

-- Неужто? -- вскрикнула Лиза в удивлении. -- Послушайте, Алеша, не
смейтесь, это ужасно важно: разве можно, чтоб у двух разных был один и тот
же сон?

-- Верно можно.

-- Алеша, говорю вам, это ужасно важно, -- в каком-то чрезмерном уже
удивлении продолжала Лиза. -- Не сон важен, а то, что вы могли видеть этот
же самый сон как и я. Вы никогда мне не лжете, не лгите и теперь: это
правда? Вы не смеетесь?

-- Правда.

Лиза была чем-то ужасно поражена и на полминутку примолкла.

-- Алеша, ходите ко мне, ходите ко мне чаще, -- проговорила она вдруг
молящим голосом.

-- Я всегда, всю жизнь буду к вам приходить, -- твердо ответил Алеша.

-- Я ведь одному вам говорю, -- начала опять Лиза. -- Я себе одной говорю,
да еще вам. Вам одному в целом мире. И вам охотнее, чем самой себе говорю.
И вас совсем не стыжусь. Алеша, почему я вас совсем не стыжусь, совсем?
Алеша, правда ли, что жиды на Пасху детей крадут и режут?

-- Не знаю.

-- Вот у меня одна книга, я читала про какой-то где-то суд, и что жид
четырехлетнему мальчику сначала все пальчики обрезал на обеих ручках, а
потом распял на стене, прибил гвоздями и распял, а потом на суде сказал,
что мальчик умер скоро, чрез четыре часа. Эка скоро! Говорит: стонал, всђ
стонал, а тот стоял и на него любовался. Это хорошо!

-- Хорошо?

-- Хорошо. Я иногда думаю, что это я сама распяла. Он висит и стонет, а я
сяду против него и буду ананасный компот есть. Я очень люблю ананасный
компот. Вы любите?

Алеша молчал и смотрел на нее. Бледно-желтое лицо ее вдруг исказилось,
глаза загорелись.

-- Знаете, я про жида этого как прочла, то всю ночь так и тряслась в
слезах. Воображаю, как ребеночек кричит и стонет (ведь четырехлетние
мальчики понимают), а у меня всђ эта мысль про компот не отстает. Утром я
послала письмо к одному человеку, чтобы непременно пришел ко мне. Он
пришел, а я ему вдруг рассказала про мальчика и про компот, все рассказала,
все, и сказала, что "это хорошо". Он вдруг засмеялся и сказал, что это в
самом деле хорошо. Затем встал и ушел. Всего пять минут сидел. Презирал он
меня, презирал? Говорите, говорите, Алеша, презирал он меня или нет? --
выпрямилась она на кушетке, засверкав глазами.

-- Скажите, -- проговорил в волнении Алеша, -- вы сами его позвали, этого
человека?

-- Сама.

-- Письмо ему послали?

-- Письмо.

-- Собственно про это спросить, про ребенка?

-- Нет, совсем не про это, совсем. А как он вошел, я сейчас про это и
спросила. Он ответил, засмеялся, встал и ушел.

-- Этот человек честно с вами поступил, -- тихо проговорил Алеша.

-- А меня презирал? Смеялся?

-- Нет, потому что он сам, может, верит ананасному компоту. Он тоже очень
теперь болен. Lise.

-- Да, верит! -- засверкала глазами Лиза.

-- Он никого не презирает, -- продолжал Алеша. -- Он только никому не
верит. Коль не верит, то конечно и презирает.

-- Стало быть и меня? меня?

-- И вас.

-- Это хорошо, -- как-то проскрежетала Лиза. -- Когда он вышел и засмеялся,
я почувствовала, что в презрении быть хорошо. И мальчик с отрезанными
пальчиками хорошо, и в презрении быть хорошо...

И она как-то злобно и воспаленно засмеялась Алеше в глаза.

-- Знаете, Алеша, знаете, я бы хотела... Алеша, спасите меня! -- вскочила
она вдруг с кушетки, бросилась к нему и крепко обхватила его руками. --
Спасите меня, -- почти простонала она. -- Разве я кому-нибудь в мире скажу,
что вам говорила? А ведь я правду, правду, правду говорила! Я убью себя,
потому что мне всђ гадко! Я не хочу жить, потому что мне всђ гадко! Мне всђ
гадко, всђ гадко! Алеша, зачем вы меня совсем, совсем не любите! --
закончила она в исступлении.

-- Нет, люблю! -- горячо ответил Алеша.

-- А будете обо мне плакать, будете?

-- Буду.

-- Не за то, что я вашею женой не захотела быть, а просто обо мне плакать,
просто?

-- Буду.

-- Спасибо! Мне только ваших слез надо. А все остальные пусть казнят меня и
раздавят ногой, все, все, не исключая никого. Потому что я не люблю никого.
Слышите, ни-ко-го! Напротив, ненавижу! Ступайте, Алеша, вам пора к брату!
-- оторвалась она от него вдруг.

-- Как же вы останетесь? -- почти в испуге проговорил Алеша.

-- Ступайте к брату, острог запрут, ступайте, вот ваша шляпа! Поцелуйте
Митю, ступайте, ступайте!

И она с силой почти выпихнула Алешу в двери. Тот смотрел с горестным
недоумением, как вдруг почувствовал в своей правой руке письмо, маленькое
письмецо, твердо сложенное и запечатанное. Он взглянул и мгновенно прочел
адрес: Ивану Федоровичу Карамазову. Он быстро поглядел на Лизу. Лицо ее
сделалось почти грозно.

-- Передайте, непременно передайте! -- исступленно, вся сотрясаясь,
приказывала она, -- сегодня, сейчас ! Иначе я отравлюсь! Я вас затем и
звала!

И быстро захлопнула дверь. Щелкнула щеколда. Алеша положил письмо в карман
и пошел прямо на лестницу, не заходя к госпоже Хохлаковой, даже забыв о
ней. А Лиза, только что удалился Алеша, тотчас же отвернула щеколду,
приотворила капельку дверь, вложила в щель свой палец и, захлопнув дверь,
изо всей силы придавила его. Секунд через десять, высвободив руку, она
тихо, медленно прошла на свое кресло, села, вся выпрямившись, и стала
пристально смотреть на свой почерневший пальчик и на выдавившуюся из-под
ногтя кровь. Губы ее дрожали, и она быстро, быстро шептала про себя:

-- Подлая, подлая, подлая, подлая!

IV. ГИМН И СЕКРЕТ.

Было уже совсем поздно (да и велик ли ноябрьский день), когда Алеша
позвонил у ворот острога. Начинало даже смеркаться. Но Алеша знал, что его
пропустят к Мите беспрепятственно. Всђ это у нас, в нашем городке, как и
везде. Сначала, конечно, по заключении всего предварительного следствия,
доступ к Мите для свидания с родственниками и с некоторыми другими лицами
всђ же был обставлен некоторыми необходимыми формальностями, но
впоследствии формальности не то что ослабели, но для иных лиц по крайней
мере, приходивших к Мите, как-то сами собой установились некоторые
исключения. До того что иной раз даже и свидания с заключенным в
назначенной для того комнате происходили почти между четырех глаз. Впрочем
таких лиц было очень немного: всего только Грушенька, Алеша и Ракитин. Но к
Грушеньке очень благоволил сам исправник Михаил Макарович. У старика лежал
на сердце его окрик на нее в Мокром. Потом, узнав всю суть, он изменил
совсем о ней свои мысли. И странное дело: хотя был твердо убежден в
преступлении Мити, но со времени заключения его всђ как-то более и более
смотрел на него мягче: "с хорошею может быть душой был человек, а вот
пропал как швед, от пьянства и беспорядка!" Прежний ужас сменился в сердце
его какою-то жалостью. Что же до Алеши, то исправник очень любил его и
давно уже был с ним знаком, а Ракитин, повадившийся впоследствии приходить
очень часто к заключенному, был одним из самых близких знакомых
"исправничьих барышень", как он называл их, и ежедневно терся в их доме. У
смотрителя же острога, благодушного старика, хотя и крепкого служаки, он
давал в доме уроки. Алеша же опять-таки был особенный и стародавний
знакомый и смотрителя, любившего говорить с ним вообще о "премудрости".
Ивана Федоровича, например, смотритель не то что уважал, а даже боялся,
главное, его суждений, хотя сам был большим философом, разумеется, "своим
умом дойдя". Но к Алеше в нем была какая-то непобедимая симпатия. В
последний год старик как раз засел за апокрифические евангелия и поминутно
сообщал о своих впечатлениях своему молодому другу. Прежде даже заходил к
нему в монастырь и толковал с ним и с иеромонахами по целым часам. Словом,
Алеше, если бы даже он и запоздал в острог, стоило пройти к смотрителю, и
дело всегда улаживалось. К тому же к Алеше все до последнего сторожа в
остроге привыкли. Караул же конечно не стеснял, было бы лишь дозволение
начальства. Митя из своей каморки, когда вызывали его, сходил всегда вниз в
место, назначенное для свиданий. Войдя в комнату, Алеша как раз столкнулся
с Ракитиным, уже уходившим от Мити. Оба они громко говорили. Митя, провожая
его, чему-то очень смеялся, а Ракитин как будто ворчал. Ракитин, особенно в
последнее время, не любил встречаться с Алешей, почти не говорил с ним,
даже и раскланивался с натугой. Завидя теперь входящего Алешу, он особенно
нахмурил брови и отвел глаза в сторону, как бы весь занятый застегиванием
своего большого теплого с меховым воротником пальто. Потом тотчас же
принялся искать свой зонтик.

-- Своего бы не забыть чего, -- пробормотал он единственно, чтобы
что-нибудь сказать.

-- Ты чужого-то чего не забудь! -- сострил Митя и тотчас же сам
расхохотался своей остроте. Ракитин мигом вспылил.

-- Ты это своим Карамазовым рекомендуй, крепостничье ваше отродье, а не
Ракитину! -- крикнул он вдруг, так и затрясшись от злости.

-- Чего ты? Я пошутил! -- вскрикнул Митя, -- фу, чорт! Вот они все таковы,
-- обратился он к Алеше, кивая на быстро уходившего Ракитина, -- то всђ
сидел, смеялся и весел был, а тут вдруг и вскипел! Тебе даже и головой не
кивнул, совсем что ли вы рассорились? Что ты так поздно? Я тебя не то что
ждал, а жаждал всђ утро. Ну да ничего! Наверстаем.

-- Что он к тебе так часто повадился? Подружился ты с ним что ли? --
спросил Алеша, кивая тоже на дверь, в которую убрался Ракитин.

-- С Михаилом-то подружился? Нет, не то чтоб. Да и чего, свинья! Считает,
что я... подлец. Шутки тоже не понимают -- вот чт[OACUTE] в них главное.
Никогда не поймут шутки. Да и сухо у них в душе, плоско и сухо, точно как я
тогда к острогу подъезжал и на острожные стены смотрел. Но умный человек,
умный. Ну, Але