о пришел в полночь домой проводить. Он ушел, а я минут
десять у старика посидела, да и опять сюда, ух боялась -- бежала, чтоб его
не повстречать.

-- А разрядилась-то куда? Ишь ведь какой чепец на тебе любопытный?

-- И уж какой же ты сам любопытный, Ракитин! Говорю тебе, такой одной
весточки жду. Придет весточка, вскочу -- полечу, только вы меня здесь и
видели. Для того и разрядилась, чтоб готовой сидеть.

-- А куда полетишь?

-- Много знать будешь, скоро состаришься.

-- Ишь ведь. Вся в радости... Никогда еще я тебя не видел такую. Разоделась
как на бал, -- оглядывал ее Ракитин.

-- Много ты в балах-то понимаешь.

-- А ты много?

-- Я-то видала бал. Третьего года Кузьма Кузьмич сына женил, так я с хор
смотрела. Чт[OACUTE] ж мне, Ракитка, с тобой что ли разговаривать, когда
тут такой князь стоит. Вот так гость! Алеша, голубчик, гляжу я на тебя и не
верю; господи, как это ты у меня появился! По правде тебе сказать, не
ждала, не гадала, да и прежде никогда тому не верила, чтобы ты мог придти.
Хоть и не та минутка теперь, а страх я тебе рада! Садись на диван, вот
сюда, вот так, месяц ты мой молодой. Право, я еще как будто и не
соображусь... Эх ты, Ракитка, если-бы ты его вчера, али третьего дня
привел!.. Ну да рада и так. Может и лучше, что теперь, под такую минуту, а
не третьего дня...

Она резво подсела к Алеше на диван, с ним рядом, и глядела на него
решительно с восхищением. И действительно была рада, не лгала, говоря это.
Глаза ее горели, губы смеялись, но добродушно, весело смеялись. Алеша даже
и не ожидал от нее такого доброго выражения в лице... Он встречал ее до
вчерашнего дня мало, составил об ней устрашающее понятие, а вчера так
страшно был потрясен ее злобною и коварною выходкой против Катерины
Ивановны и был очень удивлен, что теперь вдруг увидал в ней совсем как бы
иное и неожиданное существо. И как ни был он придавлен своим собственным
горем, но глаза его невольно остановились на ней со вниманием. Все манеры
ее как бы изменились тоже со вчерашнего дня совсем к лучшему: не было этой
вчерашней слащавости в выговоре почти вовсе, этих изнеженных и манерных
движений... всђ было просто, простодушно, движения ее были скорые, прямые,
доверчивые, но была она очень возбуждена.

-- Господи, экие всђ вещи сегодня сбываются, право, -- залепетала она
опять. -- И чего я тебе так рада, Алеша, сама не знаю. Вот спроси, а я не
знаю.

-- Ну уж и не знаешь, чему рада? -- усмехнулся Ракитин. -- Прежде-то
зачем-нибудь приставала же ко мне: приведи да приведи его, имела же цель.

-- Прежде-то я другую цель имела, а теперь то прошло, не такая минута.
Потчевать я вас стану, вот что. Я теперь подобрела, Ракитка. Да садись и
ты, Ракитка, чего стоишь? Аль ты уж сел? Небось Ракитушка себя не забудет.
Вот он теперь, Алеша, сидит там против нас, да и обижается: зачем это я его
прежде тебя не пригласила садиться. Ух обидчив у меня Ракитка, обидчив! --
засмеялась Грушенька. -- Не злись, Ракитка, ныне я добрая. Да чего ты
грустен сидишь, Алешечка, аль меня боишься? -- с веселою насмешкой
заглянула она ему в глаза.

-- У него горе. Чину не дали, -- пробасил Ракитин.

-- Какого чину?

-- Старец его пропах.

-- Как пропах? Вздор ты какой-нибудь мелешь, скверность какую-нибудь хочешь
сказать. Молчи, дурак. Пустишь меня, Алеша, на колени к себе посидеть, вот
так! -- И вдруг она мигом привскочила и прыгнула смеясь ему на колени, как
ласкающаяся кошечка, нежно правою рукой охватив ему шею: -- Развеселю я
тебя. мальчик ты мой богомольный! Нет, в самом деле, неужто позволишь мне
на коленках у тебя посидеть, не осердишься? Прикажешь -- я соскочу.

Алеша молчал. Он сидел, боясь шевельнуться, он слышал ее слова: "прикажешь
-- я соскочу", но не ответил, как будто замер. Но не то в нем было, чего
мог бы ждать и что мог бы вообразить в нем теперь например хоть Ракитин,
плотоядно наблюдавший со своего места: Великое горе души его поглощало все
ощущения, какие только могли зародиться в сердце его, и если только мог бы
он в сию минуту дать себе полный отчет, то и сам бы догадался, что он
теперь в крепчайшей броне против всякого соблазна и искушения. Тем не
менее, несмотря на всю смутную безотчетность его душевного состояния и на
всђ угнетавшее его горе, он всђ же дивился невольно одному новому и
странному ощущению, рождавшемуся в его сердце: эта женщина, эта "страшная"
женщина не только не пугала его теперь прежним страхом, страхом,
зарождавшимся в нем прежде при всякой мечте о женщине, если мелькала
таковая в его душе, но напротив эта женщина, которую он боялся более всех,
сидевшая у него на коленях и его обнимавшая, возбуждала в нем вдруг теперь
совсем иное, неожиданное и особливое чувство, чувство какого-то
необыкновенного, величайшего и чистосердечнейшего к ней любопытства, и всђ
это уже безо всякой боязни, без малейшего прежнего ужаса, -- вот что было
главное и что невольно удивляло его.

-- Да полно вздор-то вам болтать, -- закричал Ракитин, -- а лучше
шампанского подавай, долг на тебе, сама знаешь!

-- Вправду долг. Ведь я, Алеша, ему за тебя шампанского сверх всего
обещала, коль тебя приведет. Катай шампанского, и я стану пить! Феня, Феня,
неси нам шампанского, ту бутылку, которую Митя оставил, беги скорее. Я хоть
и скупая, а бутылку подам, не тебе, Ракитка, ты гриб, а он князь! И хоть не
тем душа моя теперь полна, а так и быть выпью и я с вами, дебоширить
хочется!

-- Да что это у тебя за минута, и какая такая там "весть", можно спросить,
аль секрет? -- с любопытством ввернул опять Ракитин, изо всей силы делая
вид, что и внимания не обращает на щелчки, которые в него летели
беспрерывно.

-- Эх не секрет, да и сам ты знаешь, -- озабоченно проговорила вдруг
Грушенька, повернув голову к Ракитину и отклонясь немного от Алеши, хотя
всђ еще продолжая сидеть у него на коленях, рукой обняв его шею, -- офицер
едет, Ракитин, офицер мой едет!

-- Слышал я, что едет, да разве уж так близко?

-- В Мокром теперь, оттуда сюда естафет пришлет, так сам написал, давеча
письмо получила. Сижу и жду естафета.

-- Вона! Почему в Мокром?

-- Долго рассказывать, да и довольно с тебя.

-- То-то Митенька-то теперь, -- уй, уй! Он-то знает, аль не знает?

-- Чего знает! Совсем не знает! Кабы узнал, так убил бы. Да я этого теперь
совсем не боюсь, не боюсь я теперь его ножа. Молчи, Ракитка, не поминай мне
о Дмитрии Федоровиче: сердце он мне всђ размозжил. Да не хочу я ни о чем об
этом в эту минуту и думать. Вот об Алешечке могу думать, я на Алешечку
гляжу... Да усмехнись ты на меня, голубчик, развеселись, на глупость-то
мою, на радость-то мою усмехнись... А ведь улыбнулся, улыбнулся! Ишь
ласково как смотрит. Я, знаешь, Алеша, всђ думала, что ты на меня сердишься
за третьеводнишнее, за барышню-то. Собака я была, вот что... Только
всђ-таки хорошо оно, что так произошло. И дурно оно было и хорошо оно было,
-- вдумчиво усмехнулась вдруг Грушенька, и какая-то жестокая черточка
мелькнула вдруг в ее усмешке. -- Митя сказывал, что кричала: "Плетьми ее
надо!" Разобидела я тогда ее уж очень. Зазвала меня, победить хотела,
шоколатом своим обольстить... Нет, оно хорошо, что так произошло, --
усмехнулась она опять. -- Да вот боюсь всђ, что ты осердился...

-- А ведь и впрямь, -- с серьезным удивлением ввернул вдруг Ракитин. --
Ведь она тебя, Алеша, в самом деле боится, цыпленка этакого.

-- Это для тебя, Ракитка, он цыпленок, вот что... потому что у тебя совести
нет, вот что! Я, видишь, я люблю его душой, вот чт[OACUTE]! Веришь, Алеша,
что я люблю тебя всею душой?

-- Ах ты, бесстыдница! Это она в любви тебе, Алексей, объясняется!

-- А чт[OACUTE] ж, и люблю.

-- А офицер? А весточка золотая из Мокрого?

-- То одно, а это другое.

-- Вот как по-бабьему выходит!

-- Не зли меня, Ракитка, -- горячо подхватила Грушенька, -- то одно, а это
другое. Я Алешу по-иному люблю. Правда, Алеша, была у меня на тебя мысль
хитрая прежде. Да ведь я низкая, я ведь неистовая, ну, а в другую минуту я,
бывало, Алеша, на тебя как на совесть мою смотрю. Всђ думаю: "ведь уж как
такой меня скверную презирать теперь должен". И третьего дня это думала,
как от барышни сюда бежала. Давно я тебя заметила так, Алеша, и Митя знает,
ему говорила. Вот Митя так понимает. Веришь ли, иной раз, право, Алеша,
смотрю на тебя и стыжусь, всеђ себя стыжусь... И как это я об тебе думать
стала и с которых пор, не знаю и не помню...

Вошла Феня и поставила на стол поднос, на нем откупоренную бутылку и три
налитые бокала.

-- Шампанское принесли! -- прокричал Ракитин, -- возбуждена ты, Аграфена
Александровна, и вне себя. Бокал выпьешь, танцевать пойдешь. Э-эх; и того
не сумели сделать, -- прибавил он, разглядывая шампанское. -- В кухне
старуха разлила, и бутылку без пробки принесли, и теплое. Ну давай хоть
так...

Он подошел к столу, взял бокал, выпил залпом и налил себе другой.

-- На шампанское-то не часто нарвешься. -- проговорил он облизываясь, --
нутка, Алеша, бери бокал, покажи себя. За что же нам пить? за райские
двери? Бери, Груша, бокал, пей и ты за райские двери.

-- За какие это райские двери?

Она взяла бокал. Алеша взял свой, отпил глоток и поставил бокал назад.

-- Нет, уж лучше не надо! -- улыбнулся он тихо.

-- А хвалился! -- крикнул Ракитин.

-- Ну и я, коли так, не буду, -- подхватила Грушенька, -- да и не хочется.
Пей, Ракитка, один всю бутылку. Выпьет Алеша, и я тогда выпью.

-- Телячьи нежности пошли! -- поддразнил Ракитин. -- А сама на коленках у
него сидит! У него, положим, горе, а у тебя что? Он против бога своего
взбунтовался, колбасу собирался жрать...

-- Что так?

-- Старец его помер сегодня, старец Зосима, святой.

-- Так умер старец Зосима! -- воскликнула Грушенька, -- господи, а я того и
не знала! -- Она набожно перекрестилась. -- Господи, да чт[OACUTE] же я, а
я-то у него на коленках теперь сижу! -- вскинулась она вдруг как в испуге,
мигом соскочила с колен и пересела на диван. Алеша длинно с удивлением
поглядел на нее, и на лице его как будто что засветилось.

-- Ракитин, -- проговорил он вдруг громко и твердо, -- не дразни ты меня,
что я против бога моего взбунтовался. Не хочу я злобы против тебя иметь, а
потому будь и ты добрее. Я потерял такое сокровище, какого ты никогда не
имел, и ты теперь не можешь судить меня. Посмотри лучше сюда на нее: видел,
как она меня пощадила? Я шел сюда злую душу найти -- так влекло меня самого
к тому, потому что я был подл и зол, а нашел сестру искреннюю, нашел
сокровище -- душу любящую... Она сейчас пощадила меня... Аграфена
Александровна. я про тебя говорю. Ты мою душу сейчас восстановила.

У Алеши затряслись губы и стеснилось дыхание. Он остановился.

-- Будто уж так и спасла тебя! -- засмеялся Ракитин злобно. -- А ода тебя
проглотить хотела, знаешь ты это?

-- Стой, Ракитка! -- вскочила вдруг Грушенька, -- молчите вы оба. Теперь я
всђ скажу: ты, Алеша, молчи, потому что от твоих таких слов меня стыд
берет, потому что я злая, а не добрая, -- вот я какая. А ты, Ракитка, молчи
потому, что ты лжешь. Была такая подлая мысль, что хотела его проглотить, а
теперь ты лжешь, теперь вовсе не то... и чтоб я тебя больше совсем не
слыхала, Ракитка! -- Всђ это Грушенька проговорила с необыкновенным
волнением.

-- Ишь ведь оба бесятся! -- прошипел Ракитин, с удивлением рассматривая их
обоих, -- как помешанные, точно я в сумасшедший дом попал. Расслабели
обоюдно, плакать сейчас начнут!

-- И начну плакать, и начну плакать! -- приговаривала Грушенька, -- он меня
сестрой своей назвал, и я никогда того впредь не забуду! Только вот что,
Ракитка, я хоть и злая, а всђ-таки я луковку подала.

-- Каку таку луковку? Фу, чорт, да и впрямь помешались! Ракитин удивлялся
на их восторженность и обидчиво злился, хотя и мог бы сообразить, что у
обоих как раз сошлось всђ, что могло потрясти их души так, как случается
это не часто в жизни. Но Ракитин, умевший весьма чувствительно понимать
всђ, что касалось его самого, был очень груб в понимании чувств и ощущений
ближних своих, -- отчасти по молодой неопытности своей, а отчасти и по
великому своему эгоизму.

-- Видишь, Алешечка, -- нервно рассмеялась вдруг Грушенька, обращаясь к
нему. -- это я Ракитке похвалилась, что луковку подала, а тебе не
похвалюсь, я тебе с иной целью это скажу. Это только басня, но она хорошая
басня, я ее, еще дитей была, от моей Матрены, что теперь у меня в кухарках
служит, слышала. Видишь, как это: "Жила-была одна баба злющая-презлющая, и
померла. И не осталось после нее ни одной добродетели. Схватили ее черти и
кинули в огненное озеро. А ангел-хранитель ее стоит да и думает: какую бы
мне такую добродетель ее припомнить, чтобы богу сказать. Вспомнил и говорит
богу: она, говорит, в огороде луковку выдернула и нищенке подала. И
отвечает ему бог: возьми ж ты, говорит, эту самую луковку, протяни ей в
озеро, пусть ухватится и тянется, и коли вытянешь ее вон из озера, то пусть
в рай идет, а оборвется луковка, то там и оставаться бабе, где теперь.
Побежал ангел к бабе, протянул ей луковку: на, говорит, баба, схватись и
тянись, И стал он ее осторожно тянуть, и уж всю было вытянул, да грешники
прочие в озере, как увидали, что ее тянут вон, и стали все за нее
хвататься, чтоб и их вместе с нею вытянули. А баба-то была
злющая-презлющая, и почала она их ногами брыкать: "Меня тянут, а не вас,
моя луковка, а не ваша". Только что она это выговорила, луковка-то и
порвалась. И упала баба в озеро и горит по сей день. А ангел заплакал и
отошел". Вот она эта басня, Алеша, наизусть запомнила, потому что сама я и
есть эта самая баба злющая. Ракитке я похвалилась, что луковку подала, а
тебе иначе скажу: всего-то я луковку какую-нибудь во всю жизнь мою подала,
всего только на мне и есть добродетели. И не хвали ты меня после того,
Алеша, не почитай меня доброю, злая я, злющая-презлющая, а будешь хвалить,
в стыд введешь. Эх, да уж покаюсь совсем. Слушай, Алеша: я тебя столь
желала к себе залучить и столь приставала к Ракитке, что ему двадцать пять
рублей пообещала, если тебя ко мне приведет. Стой, Ракитка, жди! -- Она
быстрыми шагами подошла к столу, отворила ящик, вынула портмоне, а из него
двадцатипятирублевую кредитку.

-- Экой вздор! Экой вздор! -- восклицал озадаченный Ракитин.

-- Принимай, Ракитка, долг, небось не откажешься, сам просил. -- И швырнула
ему кредитку.

-- Еще б отказаться, -- пробасил Ракитин, видимо сконфузившись, но
молодцевато прикрывая стыд, -- это нам вельми на руку будет, дураки и
существуют в профит умному человеку.

-- А теперь молчи, Ракитка, теперь всђ, что буду говорить, не для твоих
ушей будет. Садись сюда в угол и молчи, не любишь ты нас, и молчи.

-- Да за что мне любить-то вас? -- не скрывая уже злобы, огрызнулся
Ракитин. Двадцатипятирублевую кредитку он сунул в карман и пред Алешей ему
было решительно стыдно. Он рассчитывал получить плату после, так чтобы тот
и не узнал, а теперь от стыда озлился. До сей минуты он находил весьма
политичным не очень противоречить Грушеньке, несмотря на все ее щелчки, ибо
видно было, что она имела над ним какую-то власть. Но теперь и он
рассердился:

-- Любят за что-нибудь, а вы чт[OACUTE] мне сделали оба?

-- А ты ни за что люби, вот как Алеша любит.

-- А чем он тебя любит, и чт[OACUTE] он тебе такого показал, что ты
носишься?

Грушенька стояла среди комнаты, говорила с жаром, и в голосе ее послышались
истерические нотки.

-- Молчи, Ракитка, не понимаешь ты ничего у нас! И не смей ты мне впредь ты
говорить, не хочу тебе позволять, и с чего ты такую смелость взял, вот что!
Садись в угол и молчи как мой лакей. А теперь, Алеша, всю правду чистую
тебе одному скажу, чтобы ты видел, какая я тварь! Не Ракитке, а тебе
говорю. Хотела я тебя погубить, Алеша, правда это великая, совсем положила;
до того хотела, что Ракитку деньгами подкупила, чтобы тебя привел. И из
чего такого я так захотела? Ты, Алеша, и не знал ничего, от меня
отворачивался, пройдешь -- глаза опустишь, а я на тебя сто раз до сего
глядела, всех спрашивать об тебе начала. Лицо твое у меня в сердце
осталось: "Презирает он меня, думаю, посмотреть даже на меня не захочет". И
такое меня чувство взяло под конец, что сама себе удивляюсь: чего я такого
мальчика боюсь? Проглочу его всего и смеяться буду. Обозлилась совсем.
Веришь ли тому: никто-то здесь не смеет сказать и подумать, чтоб к Аграфене
Александровне за худым этим делом придти; старик один только тут у меня,
связана я ему и продана, сатана нас венчал, зато из других -- никто. Но на
тебя глядя, положила: его проглочу. Проглочу и смеяться буду. Видишь, какая
я злая собака, которую ты сестрой своею назвал! Вот теперь приехал этот
обидчик мой, сижу теперь и жду вести. А знаешь, чем был мне этот обидчик?
Пять лет тому как завез меня сюда Кузьма, -- так я сижу, бывало, от людей
хоронюсь, чтоб меня не видали и не слыхали, тоненькая, глупенькая, сижу да
рыдаю, ночей напролет не сплю -- думаю: "И уж где ж он теперь, мой обидчик?
Смеется должно быть с другою надо мной, и уж я ж его, думаю, только бы
увидеть его, встретить когда: то уж я ж ему отплачу, уж я ж ему отплачу!"
Ночью в темноте рыдаю в подушку и всђ это передумаю, сердце мое раздираю
нарочно, злобой его утоляю: "Уж я ж ему, уж я ж ему отплачу!" Так бывало и
закричу в темноте. Да как вспомню вдруг, что ничего-то я ему не сделаю, а
он-то надо мной смеется теперь, а может и совсем забыл и не помнит, так
кинусь с постели на пол, зальюсь бессильною слезой и трясусь-трясусь до
рассвета. Поутру встану злее собаки, рада весь свет проглотить. Потом, что
ж ты думаешь: стала я капитал копить, без жалости сделалась, растолстела,
-- поумнела ты думаешь, а? Так вот нет же, никто того не видит и не знает
во всей вселенной, а как сойдет мрак ночной, всђ так же как и девченкой,
пять лет тому, лежу иной раз, скрежещу зубами и всю ночь плачу: "Уж я ж
ему, да уж я ж ему", думаю! Слышал ты это всђ? Ну так как же ты теперь
понимаешь меня: месяц тому приходит ко мне вдруг это самое письмо: едет он,
овдовел, со мной повидаться хочет. Дух у меня тогда весь захватило,
господи, да вдруг и подумала: а приедет да свистнет мне, позовет меня, так
я как собаченка к нему поползу битая, виноватая! Думаю это я и сама себе не
верю: "Подлая я аль не подлая, побегу я к нему аль не побегу?" И такая меня
злость взяла теперь на самое себя во весь этот месяц, что хуже еще, чем
пять лет тому. Видишь ли теперь, Алеша, какая я неистовая, какая я
яростная, всю тебе правду выразила! Митей забавлялась, чтобы к тому не
бежать. Молчи, Ракитка, не тебе меня судить, не тебе говорила. Я теперь до
вашего прихода лежала здесь, ждала, думала, судьбу мою всю разрешала, и
никогда вам не узнать, что у меня в сердце было. Нет, Алеша, скажи своей
барышне, чтоб она за третьеводнишнее не сердилась!.. И не знает никто во
всем свете, каково мне теперь, да и не может знать... Потому я может быть
сегодня туда с собой нож возьму, я еще того не решила...

И вымолвив это "жалкое" слово, Грушенька вдруг не выдержала, не докончила,
закрыла лицо руками, бросилась на диван в подушки и зарыдала как малое
дитя. Алеша встал с места и подошел к Ракитину.

-- Миша, -- проговорил он, -- не сердись. Ты обижен ею, но не сердись.
Слышал ты ее сейчас? Нельзя с души человека столько спрашивать, надо быть
милосерднее...

Алеша проговорил это в неудержимом порыве сердца. Ему надо было
высказаться, и он обратился к Ракитину. Если б не было Ракитина, он стал бы
восклицать один. Но Ракитин поглядел насмешливо, и Алеша вдруг остановился.

-- Это тебя твоим старцем давеча зарядили, и теперь ты своим старцем в меня
и выпалил, Алешенька, божий человечек, -- с ненавистною улыбкой проговорил
Ракитин.

-- Не смейся, Ракитин, не усмехайся, не говори про покойника: он выше всех,
кто был на земле! -- с плачем в голосе прокричал Алеша. -- Я не как судья
тебе встал говорить, а сам как последний из подсудимых. Кто я пред нею? Я
шел сюда, чтобы погибнуть