- Это он, - сказал Консейль.
     - Человек из тумана, - ввернул Гарт.
     - В тумане, - поправил Вебер.
     - В поисках таинственного угла.
     - Или четвертого измерения.
     - Нет; это искатель редкостей, - заявил Гарт.
     - Что говорил он тогда о лесах? - спросил Вебер.
     Консейль, пародируя Стиля, скороговоркой произнес:
     - Этот огромный лес, что тянется в глубь материка на тысячи миль,
должен таить копи царя Соломона, сказку Шехерезады и тысячу тысяч вещей,
ждущих открытия.
     - Положим, - сказал Гарт, поливая коньяком муху, уже опьяневшую в
лужице пролитого на стол вина, - положим, что он сказал не так. Его мысль
неопределенно прозвучала тогда. Но ее суть такова: "В лесном океане этом
должен быть центр наибольшего и наипоразительнейшего, неизвестного
впечатления - некий Гималай впечатлений, рассыпанных непрерывно.". И если
бы он знал, как разыскать этот зенит, - он бы пошел туда.
     - Вот странное настроение в Кордон-Брюне, - заметил Консейль, - и
богатый материал для игры. Попробуем этого человека.
     - Каким образом?
     - Я обдумал вещичку, как это мы не раз делали; думаю, что изложу ее
довольно устойчиво. От вас требуется лишь говорить "да" на всякий всякий
вопросительный взгляд со стороны материала.
     - Хорошо, - сказали Вебер и Гарт.
     - Ба! - немедленно воскликнул Консейль. - Стиль! Садитесь к нам.
     Стиль, разговаривавший с буфетчиком, обернулся и подошел к компании.
Ему подали стул.

                                    III

     Вначале разговор носил обычный характер, затем перешел на более
интересные вещи.
     - Ленивец, - сказал Консейль, - вы, Стиль! Огребли в одной яме
несколько тысяч фунтов и успокоились. Продали вы ваши алмазы?
     - Давно уже, - спокойно ответил Стиль, - но нет желания предпринимать
что-нибудь еще в этом роде. Как новинка, прииск мне нравился.
     - А теперь?
     - Я - новичок в этой стране. Она страшна и прекрасна. Я жду, когда и к
чему меня потянет внутри.
     - Особый склад вашей натуры я приметил по прошлому нашему разговору, -
сказал Консейль. - Кстати, на другой день после того мне пришлось говорить
с охотником Пелегрином. Он взял много слоновой кости по ту сторону реки,
миль за пятьсот отсюда, среди лесов, так пленяющих ваше сердце. Он
рассказал мне о любопытном явлении. Среди лесов высится небольшое плато с
прелестным человеческим гнездом, встречаемым неожиданно, так как
тропическая чаща, в роскошной полутьме своей, неожиданно пересекается
высокими бревенчатыми стенами, образующими заднюю сторону зданий, наружные
фасады которых выходят в густой внутренний сад, полный цветов. Он пробыл
там один день, встретив маленькую колонию уже под вечер. Ему послышался
звон гитары. Потрясенный, так как только лес, только один лес мог
расстилаться здесь, и во все стороны не было даже негритянской деревни
ближе четырнадцати дней пути, Пелегрин двинулся на звук, и ему оказали
теплое гостеприимство. Там жили семь семейств, тесно связанные одинаковыми
вкусами и любовью к цветущей заброшенности. Большей заброшенности среди
почти недоступных недр, конечно, трудно представить. Интересный контраст с
вполне культурным устройством и обстановкой домов представляло занятие этих
Робинзонов пустыни - охота; единственно охотой промышляли они, сплавляя
добычу на лодках в Танкос, где есть промышленные агенты, и обменивая ее на
все нужное, вплоть до электрических лампочек.
     Как попали они туда, как подобрались, как обустроились? Об этом не
узнал Пелегрин. Один день, - он не более как вспышка магния среди развалин,
- поймано и ушло, быть может, самое существенное. Но труд был велик.
Красивые резные балконы, вьющаяся заросль цветов среди окон с синими и
лиловыми маркизами; шкура льва; рояль, рядом ружье; смуглые и беспечные
дети с бесстрашными глазами героев сказок; тоненькие и красивые девушки с
револьвером в кармане и книгой у изголовья и охотники со взглядом орла, -
что вам еще?! Казалось, эти люди сошлись петь. И Пелегрин особенно ярко
запомнил первое впечатление, подобное глухому рисунку: узкий проход меж
бревенчатых стен, слева - маленькая рука, махающая с балкона, впереди -
солнце и рай.
     Вам случалось, конечно, провести ночь в незнакомой семье. Жизнь,
окружающая вас, проходит отрывком, полным очарования, вырванной из
неизвестной книги страницей. Мелькнет не появляющееся в вечерней сцене лицо
девушки или старухи; особый, о своем, разговор коснется вашего слуха, и вы
не поймете его; свои чувства придадите вы явлениям и вещам, о которых
знаете лишь, что они приютили вас; вы не вошли в эту жизнь, и потому овеяна
она странной поэзией. Так было и с Пелегрином.
     Стиль внимательно слушал, смотря прямо в глаза Консейля.
     - Я вижу все это, - просто сказал он, - это огромно. Не правда ли?
     - Да, - сказал Вебер, - да.
     - Да, - подтвердил Гарт.
     - Нет слов выразить, что чувствуешь, - задумчиво и взволнованно
продолжал Стиль, - но как я был прав! Где живет Пелегрин?
     - О, он выехал с караваном в Ого.
     Стиль провел пальцем по столу прямую черту, сначала тихо, а затем
быстро, как бы смахнул что-то.
     - Как называлось то место? - спросил он. - Как его нашел Пелегрин?
     - Сердце Пустыни, - сказал Консейль. - Он встретил его по прямой линии
между Кордон-Брюн и озером Бан. Я не ошибся, Гарт?
     - О, нет.
     - Еще подробность, - сказал Вебер, покусывая губы, - Пелегрин упомянул
о трамплине, - одностороннем лесистом скате на север, пересекавшем
диагональю его путь. Охотник, разыскивая своих, считавших его погибшим, в
то время как он был лишь оглушен падением дерева, шел все время на юг.
     - Скат переходит в плато? - Стиль переворачивался всем корпусом к
тому, кого спрашивал.
     Тогда Вебер сделал несколько топографических указаний, столь точных,
что Консейль предостерегающе посматривал на него, насвистывая: "Куда
торопишься, красотка, еще ведь солнце не взошло..." Однако ничего не
случилось.
     Стиль выслушал все и несколько раз кивнул своим теплым кивком. Затем
он поднялся неожиданно быстро, его взгляд, когда он прощался, напоминал
взгляд проснувшегося. Он не замечал, как внимательно схватываются все
движения его шестью острыми глазами холодных людей. Впрочем, трудно было
решить по его наружности, что он думает, - то был человек сложных движений.
     - Откуда, - спросил Консейль Вебера, - откуда у вас эта уверенность в
неизвестном, это знание местности?
     - Отчет экспедиции Пена. И моя память.
     - Так. Ну, что же теперь?
     - Это уж его дело, - сказал, смеясь, Вебер, - но поскольку я знаю
людей... Впрочем, в конце недели мы отплываем.
     Свет двери пересекла тень. В двери стоял Стиль.
     - Я вернулся, но не войду, - быстро сказал он. - Я прочел порт на
корме яхты. Консейль - Мельбурн, а еще...
     - Флаг-стрит, 2, - так же ответил Консейль - И...
     - Все, благодарю.
     Стиль исчез.
     - Это, пожалуй, выйдет, - хладнокровно заметил Гарт, когда молчание
сказало что-то каждому из них по-особому. - И он найдет вас.
     - Что?
     - Такие не прощают.
     - Ба, - кивнул Консейль. - Жизнь коротка. А свет - велик.

                                    IV

     Прошло два года, в течение которых Консейль побывал еще во многих
местах, наблюдая разнообразие жизни с вечной попыткой насмешливого
вмешательства в ее головокружительный лёт; но, наконец, и это утомило его.
Тогда он вернулся в свой дом, к едкому наслаждению одиночеством без
эстетических судорог дез-Эссента, но с горем холодной пустоты, которого не
мог сознавать.
     Тем временем воскресали и разбивались сердца; гремел мир; и в громе
этом выделился звук ровных шагов. Они смолкли у подъезда Консейля; тогда он
получил карточку, напоминавшую Кордон-Брюн.
     - Я принимаю, - сказал после короткого молчания Консейль, чувствуя
среди изысканий неприятности своего положения живительное и острое
любопытство. - Пусть войдет Стиль.
     Эта встреча произошла на расстоянии десяти сажень огромной залы,
серебряный свет которой остановил, казалось, всей прозрачной массой своей
показавшегося на пороге Стиля. Так он стоял несколько времени,
присматриваясь к замкнутому лицу хозяина. В это мгновение оба
почувствовали, что свидание неизбежно; затем быстро сошлись.
     - Кордон-Брюн, - любезно сказал Консейль. - Вы исчезли, и я уехал, не
подарив вам гравюры Морада, что собирался сделать. Она в вашем вкусе, - я
хочу сказать, что фантастический пейзаж Сатурна, изображенный на ней,
навевает тайны вселенной.
     - Да, - Стиль улыбался. - Как видите, я помнил ваш адрес. Я записал
его. Я пришел сказать, что был в Сердце Пустыни и получил то же, что
Пелегрин, даже больше, так как я живу там.
     - Я виноват, - сухо сказал Консейль, - но мои слова - мое дело, и я
отвечаю за них. Я к вашим услугам, Стиль.
     Смеясь, Стиль взял его бесстрастную руку, поднял ее и хлопнул по ней.
     - Да нет же, - вскричал он, - не то! Вы не поняли. Я сделал Сердце
Пустыни. Я! Я не нашел его, так как его там, конечно, не было, и понял, что
вы шутили. Но шутка была красива. О чем-то таком, бывало, мечтал и я. Да, я
всегда любил открытия, трогающие сердце, подобно хорошей песне. Меня
называли чудаком - все равно. Признаюсь, я смертельно позавидовал
Пелегрину, а потому отправился один, чтобы быть в сходном с ним положении.
Да, месяц пути показал мне, что этот лес. Голод... и жажда... один. Десять
дней лихорадки. Палатки у меня не было. Огонь костра казался цветным, как
радуга. Из леса выходили белые лошади. Пришел умерший брат и сидел, смотря
на меня; он все шептал, звал куда-то. Я глотал хину и пил. Все это
задержало, конечно. Змея укусила руку; как взорвало меня - смерть. Я взял
себя в руки, прислушиваясь, что скажет тело. Тогда, как собаку, потянуло
меня к какой-то траве, и я ел ее; так я спасся, но изошел по'том и спал.
Везло, так сказать. Все было, как во сне: звери, усталость, голод и тишина;
и я убивал зверей. Но не было ничего на том месте, о котором говорилось
тогда; я исследовал все плато, спускающееся к маленькому притоку в том
месте, где трамплин расширяется. Конечно, все стало ясно мне. Но там
подлинная красота, - есть вещи, о которые слова бьются, как град о стекло,
- только звенит...
     - Дальше, - тихо сказал Консейль.
     - Нужно было, чтобы он был там, - кротко продолжал Стиль. - Поэтому я
спустился на плоту к форту и заказал со станционером нужное количество
людей, а также все материалы, и сделал, как было в вашем рассказе и как мне
понравилось. Семь домов. На это ушел год. Затем я пересмотрел тысячи людей,
тысячи сердец, разъезжая и разыскивая по многим местам. Конечно, я не мог
не найти, раз есть такой я, - это понятно. Так вот, поедемте взглянуть,
видимо, у вас дар художественного воображения, и мне хотелось бы знать, так
ли вы представляли.
     Он выложил все это с ужасающей простотой мальчика, рассказывающего из
всемирной истории.
     Лицо Консейля порозовело. Давно забытая музыка прозвучала в его душе,
и он вышагал неожиданное волнение по диагонали зала, потом остановился, как
вкопанный.
     - Вы - турбина, - сдавленно сказал он, - Вы знаете, что вы - турбина.
Это не оскорбление.
     - Когда ясно видишь что-нибудь... - начал Стиль.
     - Я долго спал, - перебил его сурово Консейль. - Значит... Но как
похоже это на грезу! Быть может, надо еще жить, а?
     - Советую, - сказал Стиль.
     - Но его не было. Не было.
     - Был. - Стиль поднял голову без цели произвести впечатление, но от
этого жеста оно кинулось и загремело во всех углах. - Он был. Потому, что я
его нес в сердце своем.
     Из этой встречи и из беседы этой вытекло заключение, сильно
напоминающее сухой бред изысканного ума в Кордон-Брюн. Два человека, с
глазами, полными оставленного сзади громадного глухого пространства,
уперлись в бревенчатую стену, скрытую чащей. Вечерний луч встретил их, и с
балкона над природной оранжереей сада прозвучал тихо напевающий голос
женщины.
     Стиль улыбнулся, и Консейль понял его улыбку.

     1923
---------------------------------------------------------------------------
Впервые напечатано в журнале "Красная нива", 1923, N14. Публикуется по
книге "Колония Ланфиер", Ленинград, 1929.



   Федор Михайлович Достоевский
    Маленький герой

    Из неизвестных мемуаров

   Было мне тогда без малого одиннадцать лет. В июле отпустили меня гос-
тить в подмосковную деревню, к моему родственнику, Т-ву, к которому в то
время съехалось человек пятьдесят, а может быть и больше,  гостей...  не
помню, не сосчитал. Было шумно и весело. Казалось, что это был праздник,
который с тем и начался, чтоб никогда не кончиться. Казалось, наш хозяин
дал себе слово как можно скорее промотать все свое огромное состояние, и
ему удалось-таки недавно оправдать эту догадку, то есть  промотать  все,
дотла, д`очиста, до последней щепки.  Поминутно  наезжали  новые  гости,
Москва же была в двух шагах, на виду, так что уезжавшие только  уступали
место другим, а праздник шел своим чередом.  Увеселения  сменялись  одни
другими, и затеям конца не предвиделось. То верховая езда по  окрестнос-
тям, целыми партиями, то прогулки в бор или по реке;  пикники,  обеды  в
поле; ужины на большой террасе дома, обставленной тремя рядами драгоцен-
ных цветов, заливавших ароматами свежий ночной воздух, при блестящем ос-
вещении, от которого наши дамы, и без того  почти  все  до  одной  хоро-
шенькие, казались еще прелестнее с их одушевленными от дневных впечатле-
ний лицами, с их сверкавшими глазками, с их перекрестною  резвою  речью,
переливавшеюся звонким, как колокольчик, смехом; танцы,  музыка,  пение;
если хмурилось небо, сочинялись живые картины, шарады, пословицы; устра-
ивался домашний театр. Явились краснобаи, рассказчики, бонмотисты.

   Несколько лиц резко обрисовалось на первом плане. Разумеется, злосло-
вие, сплетни шли своим чередом, так как без них и свет не стоит, и  мил-
лионы особ перемерли бы от тоски, как мухи. Но так как мне было одиннад-
цать лет, то я и не замечал тогда этих особ, отвлеченный совсем  другим,
а если и заметил что, так не все. После уже кое-что пришлось  вспомнить.
Только одна блестящая сторона картины могла броситься в мои детские гла-
за, и это всеобщее одушевление, блеск, шум - все это, доселе  невиданное
и неслыханное мною, так поразило меня, что я в первые дни совсем  расте-
рялся и маленькая голова моя закружилась.

   Но я все говорю про свои одиннадцать лет, и, конечно, я был  ребенок,
не более как ребенок. Многие из этих прекрасных женщин, лаская меня, еще
не думали справляться с моими годами. Но - странное дело! - какое-то не-
понятное мне самому ощущение уже овладело мною; что-то шелестило уже  по
моему сердцу, до сих пор незнакомое и неведомое ему; но отчего оно  под-
час горело и билось, будто испуганное, и часто неожиданным румянцем  об-
ливалось лицо мое. Порой мне как-то стыдно и даже обидно было за  разные
детские мои привилегии. Другой раз как будто удивление одолевало меня, и
я уходил куда-нибудь, где бы не могли меня видеть, как будто  для  того,
чтоб перевести дух и что-то припомнить, что-то такое, что  до  сих  пор,
казалось мне, я очень хорошо помнил и про что теперь вдруг  позабыл,  но
без чего, однако ж, мне покуда нельзя показаться и никак нельзя быть.

   То, наконец, казалось мне, что я что-то затаил от всех, но ни за  что
и никому не сказывал об этом, затем, что стыдно мне, маленькому  челове-
ку, до слез. Скоро среди вихря, меня  окружавшего,  почувствовал  я  ка-
кое-то одиночество. Тут были и другие дети, но все - или гораздо моложе,
или гораздо старше меня; да, впрочем, не до них было мне. Конечно, ниче-
го б и не случилось со мною, если б я не был в исключительном положении.
На глаза всех этих прекрасных дам я все еще был то же маленькое, неопре-
деленное существо, которое они подчас любили ласкать и с которым им мож-
но было играть, как с маленькой куклой. Особенно одна из  них,  очарова-
тельная блондинка, с пышными, густейшими волосами, каких я никогда потом
не видел и, верно, никогда не увижу, казалось, поклялась не  давать  мне
покоя. Меня смущал, а ее веселил смех, раздававшийся кругом нас, который
она поминутно вызывала своими резкими, взбалмошными выходками  со  мною,
что, видно, доставляло ей огромное наслаждение. В пансионах, между  под-
ругами, ее наверно прозвали бы школьницей.  Она  была  чудно  хороша,  и
что-то было в ее красоте, что так и металось в глаза с первого  взгляда.
И, уж конечно, она непохожа была на тех маленьких стыдливеньких  блонди-
ночек, беленьких, как пушок, и нежных, как белые  мышки  или  пасторские
дочки. Ростом она была невысока и немного полна, но с  нежными,  тонкими
линиями лица, очаровательно нарисованными. Что-то как молния  сверкающее
было в этом лице, да и вся она - как огонь, живая, быстрая,  легкая.  Из
ее больших открытых глаз будто искры сыпались; они сверкали, как алмазы,
и никогда я не променяю таких голубых искрометных глаз ни на какие  чер-
ные, будь они чернее самого черного андалузского взгляда, да и блондинка
моя, право, стоила той знаменитой брюнетки, которую воспел один  извест-
ный и прекрасный поэт и который еще в таких превосходных стихах поклялся
всей Кастилией, что готов  переломать  себе  кости,  если  позволят  ему
только кончиком пальца прикоснуться к мантилье его красавицы. Прибавь  к
тому, что моя красавица была самая веселая из всех красавиц в мире,  са-
мая взбалмошная хохотунья, резвая как ребенок, несмотря на  то  что  лет
пять как была уже замужем. Смех не сходил с ее губ,  свежих,  как  свежа
утренняя роза, только что успевшая раскрыть, с первым лучом солнца, свою
алую, ароматную почку, на которой еще не обсохли холодные крупные  капли
росы.

   Помню, что на второй день моего приезда был устроен  домашний  театр.
Зала была, как говорится, набита битком; не было ни одного места свобод-
ного; а так как мне привелось почему-то опоздать, то я и  принужден  был
наслаждаться спектаклем стоя. Но веселая игра все более и  более  тянула
меня вперед, и я незаметно пробрался до самых первых рядов, где  и  стал
наконец, облокотясь на спинку кресел, в которых сидела  одна  дама.  Это
была моя блондинка; но мы еще знакомы не были. И вот, как-то  невзначай,
засмотрелся я на ее чудно-округленные,  соблазнительные  плечи,  полные,
белые, как молочный кипень, хотя мне решительно все равно было смотреть:
на чудесные женские плечи или на чепец с огненными  лентами,  скрывавший
седины одной почтенной дамы в первом ряду. Возле блондинки сидела перез-
релая дева, одна из тех, которые, как случалось мне потом замечать, веч-
но ютятся где-нибудь как можно поближе к молоденьким и хорошеньким  жен-
щинам, выбирая таких, которые не любят гонять от себя молодежь. Но не  в
том дело; только эта дева подметила мои наблюдения, нагнулась к  соседке
и, хихикая, пошептала ей что-то на ухо. Соседка вдруг обернулась, и пом-
ню, что огневые глаза ее так сверкнули на меня в полусумраке, что я,  не
приготовленный к встрече,  вздрогнул,  как  будто  обжегшись.  Красавица
улыбнулась.

   - Нравится вам, что играют? - спросила она, лукаво и насмешливо  пос-
мотрев мне в глаза.

   - Да, - отвечал я, все еще смотря на нее в каком-то удивлении,  кото-
рое ей в свою очередь, видимо, нравилось.

   - А зачем же вы стоите? Так - устанете; разве вам места нет?

   - То-то и есть, что нет, - отвечал я, на этот раз более занятый забо-
той, чем искрометными глазами красавицы,  и  пресерьезно  обрадовавшись,
что нашлось наконец доброе сердце, которому можно открыть свое горе. - Я
уж искал, да все стулья заняты, - прибавил я, как будто  жалуясь  ей  на
то, что все стулья заняты.

   - Ступай сюда, - живо заговорила она, скорая на все решения  так  же,
как и на всякую сумасбродную идею, какая бы ни мелькнула  в  взбалмошной
ее голове, - ступай сюда, ко мне, и садись мне на колени.

   - На колени?.. -