всегда докладывают, что все обстоит благополучно. Надо думать,
что подобные доклады серьезно успокоивают буржуа. У всякого малодушного
человека, не совсем уверенного в успехе своего дела, является мучительная
потребность разуверять себя, ободрять себя, успокоивать. Он даже начинает
верить в благоприятные приметы. Так точно и тут. В мелодраме же
предлагаются высокие черты и высокие уроки. Тут уж не юмор; тут уже
патетическое торжество всего того, что так любит брибри и что ему нравится.
Нравится ему более всего политическое спокойствие и право копить себе
деньги с целью устроить поспокойнее недра. В этом характере пишутся теперь
и мелодрамы. В этом же характере является теперь и Гюстав. По Гюставу
всегда можно проверить все то, что в данную минуту брибри считает идеалом
неизъяснимого благородства. Прежде, давно уже, Гюстав являлся каким-то
поэтом, художником, непризнанным гением, загнанным, замученным гонениями и
несправедливостями. Он боролся похвально, и кончалось всегда так, что
виконтесса, втайне по нем страдающая, но к которой он презрительно
равнодушен, соединяла его с своей воспитанницей Сесиль, не имевшей ни
копейки, но у которой вдруг оказывались бесчисленные деньги. Гюстав
обыкновенно бунтовался и отказывался от денег. Но вот на выставке
произведение его увенчалось успехом. В квартиру его тотчас же врываются три
смешные милорда и предлагают ему по сту тысяч франков за будущую картину.
Гюстав презрительно смеется над ними и в горьком отчаянии объявляет, что
все люди подлецы, недостойные его кисти, что он не понесет искусства,
святого искусства, на профанацию пигмеям, до сих пор не заметившим, как он
велик. Но врывается виконтесса и объявляет, что Сесиль умирает от любви к
нему и что поэтому следует писать картины. Тут-то Гюстав догадывается, что
виконтесса, прежний враг его, через которую ни одно из произведений его до
сих пор не попадало на выставку, втайне его любит; что она мстила ему из
ревности. Разумеется, Гюстав немедленно берет от трех милордов деньги,
обругав их в другой раз, чем они остаются очень довольны, потом бежит к
Сесиль, соглашается взять ее миллион, прощает виконтессу, которая уезжает в
свое поместье, и, совокупившись законным браком, начинает заводить детей,
фланелевую фуфайку, bоnnet de coton и прогуливается с мабишью по вечерам
возле благодетельных фонтанчиков, которые тихим плеском своих струй,
разумеется, напоминают ему о постоянстве, прочности и тишине его земного
счастья.

     Иногда случается, что Гюстав не приказчик, а какой-нибудь загнанный,
забитый сирота, но в душе полный самого неизъяснимого благородства. Вдруг
оказывается, что он вовсе не сирота, а законный сын Ротшильда. Получаются
миллионы. Но Гюстав гордо и презрительно отвергает миллионы. Зачем? Уж так
нужно для красноречия. Но вот врывается мадам Бопре, банкирша, - влюбленная
в него и у мужа которой он находится в услужении. Она объявляет, что Сесиль
сейчас умрет от любви к нему и чтоб он шел ее спасать. Гюстав догадывается,
что мадам Бопре в него влюблена, подбирает миллионы и, обругав всех самыми
скверными словами за то, что во всем роде человеческом нет такого же
неизъяснимого благородства, как в нем, идет к Сесиль и совокупляется с нею.
Банкирша едет в свое поместье. Бопре торжествует, ибо жена, бывшая на краю
гибели, все еще остается чистою и непорочною, а Гюстав заводит детей и по
вечерам ходит гулять около благодетельных фонтанчиков, которые плесками
струй напоминают ему и т.д., и т.д.

     Теперь неизъяснимое благородство чаще всего изображается или в военном
офицере, или в военном инженере, или что-нибудь в этом роде, только чаще
всего в военном и непременно с ленточкoй Почетного легиона, "купленной
своею кровью". Кстати, эта ленточка ужасна. Носитель до того ею чванится,
что с ним нельзя почти встретиться, нельзя с ним ни ехать в вагоне, ни
сидеть в театре, ни встречаться в ресторане. Он только что не плюет на вас,
он куражится над вами бесстыдно, он пыхтит, задыхается от куражу, так что
вас наконец начинает тошнить, у вас разливается желчь и вы принуждены
посылать за доктором. Но французы это очень любят. Замечательно еще, что в
театре слишком особенное внимание обращается теперь и на мосье Бопре, по
крайней мере более гораздо, чем прежде. Бопре, разумеется, накопил много
денег и завел очень много вещей. Он прям, прост, немного смешон своими
буржуазными привычками и тем, что он муж; но он добр, честен, великодушен и
неизъяснимо благороден в том акте, в котором он должен страдать от
подозрения, что мабишь ему неверна. Но все-таки он великодушно решается
простить ее. Оказывается, разумеется, что она чиста, как голубь, что она
только пошалила, увлеклась Гюставом, и что брибри, раздавливающий своим
великодушием, ей дороже всего. Сесиль, разумеется, по-прежнему без гроша,
но только в первом акте; впоследствии же у ней оказывается миллион. Гюстав
горд и презрительно благороден, как и всегда, только куражу больше, потому
что военная косточка. У него всего дороже на свете его крест, купленный
кровью, и "l'epee de mon pere". Об этой шпаге своего отца он говорит
поминутно, некстати, всюду; вы даже не понимаете, в чем дело; он ругается,
плюется, но все ему кланяются, а зрители плачут и аплодируют (плачут,
буквально). Разумеется, у него ни гроша, это sine que non. Мадам Бопре,
разумеется, влюблена в него, Сесиль тоже, но он не подозревает любви
Сесили. Сесиль кряхтит от любви в продолжение пяти актов. Идет, наконец,
снег или что-нибудь в этом роде. Сесиль хочет броситься в окно. Но под
окошком раздаются два выстрела, все сбегаются; Гюстав, бледный, с
подвязанной рукой, медленно входит на сцену. Ленточка, купленная кровью,
сверкает на его сюртуке. Клеветник и обольститель Сесили наказан. Гюстав
забывает наконец, что Сесиль его любит и что все это штуки мадам Бопре. Но
мадам Бопре бледная, испуганная, и Гюстав догадывается, что она его любит.
Но раздается опять выстрел. Это Бопре, убивающий себя от отчаяния. Мадам
Бопре вскрикивает, бросается к дверям, но является сам Бопре и несет убитую
лисицу или что-нибудь в этом роде. Урок дан; мабишь его никогда не забудет.
Она льнет к брибри, который все прощает. Но вдруг является у Сесиль
миллион, и Гюстав опять бунтуется. Он не хочет жениться, Гюстав ломается,
Гюстав ругается скверными словами. Надо непременно, чтоб Гюстав ругался
скверными словами и плевал на миллион, иначе буржуа не простит ему;
неизъяснимого благородства будет мало; пожалуйста, не думайте, чтоб буржуа
противоречил себе. Не беспокойтесь: миллион не минует счастливую чету, он
неизбежен и под конец всегда является в виде награды за добродетель. Буржуа
себе не изменит. Гюстав берет под конец миллион Сесиль, и затем начинаются
неизбежные фонтанчики, котоновые колпаки, плеск струй и проч., и проч.
Таким образом, и чувствительности выходит много, и неизъяснимого
благородства с три короба, и Бопре, торжествующий и раздавивший всех своими
семейными добродетелями, и, главное, главное миллион, в виде фатума, в виде
закона природы, которому вся честь, слава и поклонение, и т. д., и т. д.
Брибри и мабишь выходят из театра совершенно довольные, успокоенные и
утешенные. Гюстав их сопровождает и, подсаживая чужую мабишь в фиакр,
потихоньку целует у нее ручку... Все идет как следует.

---------------------------------------------------------------------------
Впервые опубликовано в журнале "Время", февраль-март 1863 г., под названием
"Зимние заметки о летних впечатлениях. Фёльетон за все лето". Текст
воспроизводится по тексту Полного собрания сочинений Достоевского,
изданного Ф. Стелловским в 1865-1866 гг. Опечатки исправлены по журнальному
тексту.
--------

     кордонные - (франц. - cordon) - прямые, вытянутые по шнуру.

     ou la vie - или жизнь (франц.).

     pour paraitre - чтобы выглядеть (франц.).

     Mais moi c'set autre chose - Я - другое дело(франц.).

     a la demisolde - на половинном жалованье (франц.).

     votre etat? - важе общественное положение (франц.).

     homme des lettres - литератор (франц.).

     proprietatre - собственник (франц.).

     pour voir Paris - чтобы видеть Париж (франц.).

     Crois-tu cela? - Веришь ли ты в это?(франц.).

     le tiers etat c'est tout - третье сословие - это все (франц.).

     apres moi le deluge! - после меня хоть потоп! (франц.).

     эпузы (франц. - epouses) - жены .

     pot-au-feu - суп (франц.).

     гантируются (франц. - gant) - носят перчатки.

     gloire militaire - воинская слава (франц.).

     Jacques Bonhomme - Жак Простак (франц.).

     faire fortune - составить состояние (франц.).

     Liberte, egalite, fraternite ou mort - Свобода, равенство, братство
или смерть (франц.).

     l'Etat c'est moi - Государство - это я (франц.).

     suffrage universel - всеобщего избирательного права (франц.).

     la salle de pas perdus - зал ожидания (франц.).

     front virginal - девственный лоб(франц.).

     Ci-git Voltaire - Здесь погребен Вольтер(франц.).

     Ci-git Jean Jacques Rousseau, l'homme de la nature et de la verite! -
Здесь погребен Жан-Жак Руссо... человек природы и истины! (франц.).

     Ci-git Lannes - Здесь погребен Ланн (франц.).

     C'est fini, monsieur - Кончено, сударь (франц.).

     quelques senateurs - несколько сенаторов (франц.).

     ma biche - моя козочка (франц.).

     bribri - птичка (франц.).

     en fragrant delit - на месте преступления (франц.).

     блазированный (франц. - blase) - пресыщенный.

     Le Russe est sceptique est moquer - Русский - скептик и насмешник
(франц.).

     les grandes eaux - больших фонтанов (франц.).

     Mon mari n'a pas encore vu a la mer - Мой муж еще не видел моря
(франц.).

     se rouler dans l'herbe - поваляться на траве (франц.).

     avec la nature - с природой (франц.).

     mon arbre, mon mur - Мое дерево, моя стена (франц.).

     bonnet de coton - колпак на вате (франц.).

     l'epee de mon pere - шпага моего отца(франц.).

     sine qua non - обязательное условие (лат.).


                        Федор Михайлович Достоевский
                                  КРОКОДИЛ


   Сверка произведена по "Собранию сочинений в
десяти томах" (Москва, Художественная литература, 1957).


                          НЕОБЫКНОВЕННОЕ СОБЫТИЕ,
                           ИЛИ ПАССАЖ В ПАССАЖЕ,
  справедливая повесть о том, как один господин, известных лет и известной
 наружности, пассажным крокодилом был проглочен живьем, весь без остатка, и
                            что из этого вышло

                                             Ohe, Lambert! ou est Lambert?
                                                     As-tu vu Lambert?

                                     I

     Сего тринадцатого января текущего шестьдесят пятого года, в половине
первого пополудни, Елена Ивановна, супруга Ивана Матвеича, образованного
друга моего, сослуживца и отчасти отдаленного родственника, пожелала
посмотреть крокодила, показываемого за известную плату в Пассаже. Имея уже
в кармане свой билет для выезда (не столько по болезни, сколько из
любознательности) за границу, а следственно, уже считаясь по службе в
отпуску и, стало быть, будучи совершенно в то утро свободен, Иван Матвеич
не только не воспрепятствовал непреодолимому желанию своей супруги, но даже
сам возгорелся любопытством. "Прекрасная идея, - сказал он вседовольно, -
осмотрим крокодила! Собираясь в Европу, не худо познакомиться еще на месте
с населяющими ее туземцами", - и с сими словами, приняв под ручку свою
супругу, тотчас же отправился с нею в Пассаж. Я же, по обыкновению моему,
увязался с ними рядом - в виде домашнего друга. Никогда еще я не видел
Ивана Матвеича в более приятном расположении духа, как в то памятное для
меня утро, - подлинно, что мы не знаем заранее судьбы своей! Войдя в
Пассаж, он немедленно стал восхищаться великолепием здания, а подойдя к
магазину, в котором показывалось вновь привезенное в столицу чудовище, сам
пожелал заплатить за меня четвертак крокодильщику, чего прежде с ним
никогда не случалось. Вступив в небольшую комнату, мы заметили, что в ней
кроме крокодила заключаются еще попугаи из иностранной породы какаду и,
сверх того, группа обезьян в особом шкафу в углублении. У самого же входа,
у левой стены, стоял большой жестяной ящик в виде как бы ванны, накрытый
крепкою железною сеткой, а на дне его было на вершок воды. В этой-то
мелководной луже сохранялся огромнейший крокодил, лежавший, как бревно,
совершенно без движения и, видимо, лишившийся всех своих способностей от
нашего сырого и негостеприимного для иностранцев климата. Сие чудовище ни в
ком из нас сначала не возбудило особого любопытства.

     - Так это-то крокодил! - сказала Елена Ивановна голосом сожаления и
нараспев, - а я думала, что он... какой-нибудь другой!

     Вероятнее всего, она думала, что он бриллиантовый. Вышедший к нам
немец, хозяин, собственник крокодила, с чрезвычайно гордым видом смотрел на
нас.

     - Он прав, - шепнул мне Иван Матвеич, - ибо сознает, что он один во
всей России показывает теперь крокодила.

     Это совершенно вздорное замечание я тоже отношу к чрезмерно
благодушному настроению, овладевшему Иваном Матвеичем, в других случаях
весьма завистливым.

     - Мне кажется, ваш крокодил не живой, - проговорила опять Елена
Ивановна, пикированная неподатливостью хозяина, и с грациозной улыбкой
обращаясь к нему, чтоб преклонить сего грубияна, - маневр, столь
свойственный женщинам.

     - О нет, мадам, - отвечал тот ломаным русским языком и тотчас же,
приподняв до половины сетку ящика, стал палочкой тыкать крокодила в голову.

     Тогда коварное чудовище, чтоб показать свои признаки жизни, слегка
пошевелило лапами и хвостом, приподняло рыло и испустило нечто подобное
продолжительному сопенью.

     - Ну, не сердись, Карльхен! - ласкательно сказал немец,
удовлетворенный в своем самолюбии.

     - Какой противный этот крокодил! Я даже испугалась, - еще кокетливее
пролепетала Елена Ивановна, - теперь он мне будет сниться во сне.

     - Но он вас не укусит во сне, мадам, - галантерейно подхватил немец и
прежде всех засмеялся остроумию слов своих, но никто из нас не отвечал ему.

     - Пойдемте, Семен Семеныч, - продолжала Елена Ивановна, обращаясь
исключительно ко мне, - посмотримте лучше обезьян. Я ужасно люблю обезьян;
из них такие душки... а крокодил ужасен.

     - О, не бойся, друг мой, - прокричал нам вслед Иван Матвеич, приятно
храбрясь перед своею супругою. - Этот сонливый обитатель фараонова царства
ничего нам не сделает, - и остался у ящика. Мало того, взяв свою перчатку,
он начал щекотать ею нос крокодила, желая, как признался он после,
заставить его вновь сопеть. Хозяин же последовал за Еленой Ивановной, как
за дамою, к шкафу с обезьянами.

     Таким образом, все шло прекрасно и ничего нельзя было предвидеть.
Елена Ивановна даже до резвости развлеклась обезьянами и, казалось, вся
отдалась им. Она вскрикивала от удовольствия, беспрерывно обращаясь ко мне,
как будто не желая и внимания обращать на хозяина, и хохотала от
замечаемого ею сходства сих мартышек с ее короткими знакомыми и друзьями.
Развеселился и я, ибо сходство было несомненное. Немец-собственник не знал,
смеяться ему или нет, и потому под конец совсем нахмурился. И вот в это-то
самое мгновение вдруг страшный, могу даже сказать, неестественный крик
потряс комнату. Не зная, что подумать, я сначала оледенел на месте; но,
замечая, что кричит уже и Елена Ивановна, быстро оборотился и - что же
увидел я! Я увидел, - о боже! - я увидел несчастного Ивана Матвеича в
ужасных челюстях крокодиловых, перехваченного ими поперек туловища, уже
поднятого горизонтально на воздух и отчаянно болтавшего в нем ногами. Затем
миг - и его не стало. Но опишу в подробности, потому что я все время стоял
неподвижно и успел разглядеть весь происходивший передо мной процесс с
таким вниманием и любопытством, какого даже и не запомню. "Ибо, - думал я в
ту роковую минуту, - что, если б вместо Ивана Матвеича случилось все это со
мной, - какова была бы тогда мне неприятность!" Но к делу. Крокодил начал с
того, что, повернув бедного Ивана Матвеича в своих ужасных челюстях к себе
ногами, сперва проглотил самые ноги; потом, отрыгнув немного Ивана
Матвеича, старавшегося выскочить и цеплявшегося руками за ящик, вновь
втянул его в себя уже выше поясницы. Потом, отрыгнув еще, глотнул еще и еще
раз. Таким образом Иван Матвеич видимо исчезал в глазах наших. Наконец,
глотнув окончательно, крокодил вобрал в себя всего моего образованного
друга и на этот раз уже без остатка. На поверхности крокодила можно было
заметить, как проходил по его внутренности Иван Матвеич со всеми своими
формами. Я было уже готовился закричать вновь, как вдруг судьба еще раз
захотела вероломно подшутить над нами: крокодил понатужился, вероятно
давясь от огромности проглоченного им предмета, снова раскрыл всю ужасную
пасть свою, и из нее, в виде последней отрыжки, вдруг на одну секунду
выскочила голова Ивана Матвеича, с отчаянным выражением в лице, причем очки
его мгновенно свалились с его носу на дно ящика. Казалось, эта отчаянная
голова для того только и выскочила, чтоб еще раз бросить последний взгляд
на все предметы и мысленно проститься со всеми светскими удовольствиями. Но
она не успела в своем намерении: крокодил вновь собрался с силами, глотнул
- и вмиг она снова исчезла, в этот раз уже навеки. Это появление и
исчезновение еще живой человеческой головы было так ужасно, но вместе с тем
- от быстроты ли и неожиданности действия или вследствие падения с носу
очков - заключало в себе что-то до того смешное, что я вдруг и совсем
неожиданно фыркнул; но, спохватившись, что смеяться в такую минуту мне в
качестве домашнего друга неприлично, обратился тотчас же к Елене Ивановне и
с симпатическим видом сказал ей:

     - Теперь капут нашему Ивану Матвеичу!

     Не могу даже и подумать выразить, до какой степени было сильно
волнение Елены Ивановны в продолжение всего процесса. Сначала, после
первого крика, она как бы замерла на месте и смотрела на представлявшуюся
ей кутерьму, по-видимому, равнодушно, но с чрезвычайно выкатившимися
глазами; потом вдруг залилась раздирающим воплем, но я схватил ее за руки.
В это мгновение и хозяин, сначала тоже отупевший от ужаса, вдруг всплеснул
руками и закричал, глядя на небо:

     - О мой крокодиль, о мейн аллерлибстер Карльхен! Муттер, муттер,
муттер!

     На этот крик отворилась задняя дверь и показалась муттер, в чепце,
румяная, пожилая, но растрепанная, и с визгом бросилась к своему немцу.

     Тут-то начался содом: Елена Ивановна выкрикивала, как исступленная,
одно только слово: "Вспороть! вспороть!" - и бросалась к хозяину и к
муттер, по-видимому, упрашивая их - вероятно, в самозабвении - кого-то и за
что-то вспороть. Хозяин же и муттер ни на кого из нас не обращали внимания:
они оба выли, как телята, около ящика.

     - Он пропадиль, он сейчас будет лопаль, потому что он проглатиль ганц
чиновник! - кричал хозяин.

     - Унзер Карльхен, унзер аллерлибстер Карльхен вирд штербен! - выла
хозяйка.

     - Мы сиротт и без клеб! - подхватывал хозяин.

     - Вспороть, вспороть, вспороть! - заливалась Елена Ивановна,
вцепившись в сюртук немца.

     - Он дразниль крокодиль, - зачем ваш муж дразниль крокодиль! - кричал,
отбиваясь, немец, - вы заплатит, если Карльхен вирд лопаль, - дас вар мейн
зон, дас вар мейн айнцигер зон!

     Признаюсь, я был в страшном негодовании, видя такой эгоизм заезжего
немца и сухость сердца в его растрепанной муттер; и не менее беспрерывно
повторяемые крики Елены Ивановны: "Вспороть, вспороть!" - еще более
возбуждали мое беспокойство и увлекли наконец все мое внимание, так что я
даже испугался... Скажу заранее - странные сии восклицания были поняты мною
совершенно превратно: мне показалось,