ского; но в первую минуту
не до них было дело: больного не оказалось на прежнем месте за ширмами.
Тотчас же разлучили бойцов, оттащили их и увидели, что господин Прохарчин
лежит под кроватью, должно быть в совершенном беспамятстве, стащив на себя
и одеяло и подушку, так что на кровати оставался один только голый, ветхий
и масляный тюфяк (простыни же на нем никогда не бывало). Вытащили Семена
Ивановича, протянули его на тюфяк, но сразу заметили, что много хлопотать
было нечего, что капут совершенный; руки его костенеют, а сам еле держится.
Стали над ним: он все еще помаленьку дрожал и трепетал всем телом, что-то
силился сделать руками, языком не шевелил, но моргал глазами совершенно
подобным образом, как, говорят, моргает вся еще теплая, залитая кровью и
живущая голова, только что отскочившая от палачова топора.
     Наконец все стало тише и тише; замерли и предсмертный трепет и
судороги; господин Прохарчин протянул ноги и отправился по своим добрым
делам и грехам. Испугался ли Семен Иванович чего, сон ли ему приснился
такой, как потом Ремнев уверял, или был другой какой грех - неизвестно;
дело только в том, что хотя бы теперь сам экзекутор явился в квартире и
лично за вольнодумство, буянство и пьянство объявил бы абшид Семену
Ивановичу, если б даже теперь в другую дверь вошла какая ни есть
попрошайка-салопница, под титулом золовки Семена Ивановича, если б даже
Семен Иванович тотчас получил двести рублей награждения или дом, наконец,
загорелся и начала гореть голова на Семене Ивановиче, он, может быть, и
пальцем не удостоил бы пошевелить теперь при подобных известиях. Покамест
сошел первый столбняк, покамест присутствующие обрели дар слова к бросились
в суматоху, предположения, сомнения и крики, покамест Устинья Федоровна
тащила из-под кровати сундук, обшаривала впопыхах под подушкой, под тюфяком
и даже в сапогах Семена Ивановича, покамест принимали в допрос Ремнева с
Зимовейкиным, жилец Океанов, бывший доселе самый недальний, смиреннейший и
тихий жилец, вдруг обрел все присутствие духа, попал на свой дар и талант,
схватил шапку и под шумок ускользнул из квартиры. И когда все ужасы
безначалия достигли своего последнего периода в взволнованных и доселе
смиренных углах, дверь отворилась и внезапно, как снег на голову, появились
сперва один господин благородной наружности с строгим, но недовольным
лицом, за ним Ярослав Ильич, за Ярославом Ильичом его причет и все кто
следует и сзади всех - смущенный господин Океанов. Господин строгой, но
благородной наружности подошел прямо к Семену Ивановичу, пощупал его,
сделал гримасу, вскинул плечами и объявил весьма известное, именно, что
покойник уже умер, прибавив только от себя, что то же со сна случилось на
днях с одним весьма почтенным и большим господином, который тоже взял да и
умер. Тут господин с благородной, но недовольной осанкой отошел от кровати,
сказал, что напрасно его беспокоили, и вышел. Тотчас же заместил его
Ярослав Ильич (причем Ремнева и Зимовейкина сдали кому следует на руки),
расспросил кой-кого, ловко овладел сундуком, который хозяйка уже пыталась
вскрывать, поставил сапоги на прежнее место, заметив, что они все в дырьях
и совсем не годятся, потребовал назад подушку, подозвал Океанова, спросил
ключ от сундука, который нашелся в кармане пьянчужки-приятеля, и
торжественно, при ком следует, вскрыл добро Семена Ивановича. Все было
налицо: две тряпки, одна пара носков, полуплаток, старая шляпа, несколько
пуговиц, старые подошвы и сапожные голенища, - одним словом, шильцо,
мыльцо, белое белильцо, то есть дрянь, ветошь, сор, мелюзга, от которой
пахло залавком; хорош был один только немецкий замок. Позвали Океанова,
сурово переговорили с ним; но Океанов был готов под присягу идти.
Потребовали подушку, осмотрели ее: она была только грязна, но во всех
других отношениях совершенно походила на подушку. Принялись за тюфяк,
хотели было его приподнять, остановились было немножко подумать, но вдруг,
совсем неожиданно, что-то тяжелое, звонкое хлопнулось об пол. Нагнулись,
обшарили и увидели сверток бумажный, а в свертке с десяток целковиков.
"Эге-ге-ге!" - сказал Ярослав Ильич, показывая в тюфяке одно худое место,
из которого торчали волосья и хлопья. Осмотрели худое место и уверились,
что оно сейчас только сделано ножом, а было в поларшина длиною; засунули
руку в изъян и вытащили, вероятно, впопыхах брошенный там хозяйский
кухонный нож, которым взрезан был тюфяк. Не успел Ярослав Ильич вытащить
нож из изъянного места и опять сказать "эге-ге!" - как тотчас же выпал
другой сверток, а за ним поодиночке выкатились два полтинника, один
четвертак, потом какая-то мелочь и один старинный здоровенный пятак. Все
это тотчас же переловили руками. Тут увидели, что недурно бы было вспороть
совсем тюфяк ножницами. Потребовали ножницы ...
     Между тем нагоревшый сальный огарок освещал чрезвычайно любопытную для
наблюдателя сцену. Около десятка жильцов группировалось у кровати в самых
живописных костюмах, все неприглаженные, небритые, немытые, заспанные, так,
как были, отходя на грядущий сон. Иные были совершенно бледны, у других на
лбу пот показывался, иных дрожь пронимала, других жар. Хозяйка, совсем
оглупевшая, тихо стояла, сложив руки и ожидая милостей Ярослава Ильича.
Сверху, с печки, с испуганным любопытством глядели головы Авдотьи-работницы
и хозяйкиной кошки-фаворитки; кругом были разбросаны изорванные и разбитые
ширмы; раскрытый сундук показывал свою неблагородную внутренность; валялись
одеяло и подушка, покрытые хлопьями из тюфяка, и, наконец, на деревянном
трехногом столе заблистала постепенно возраставшая куча серебра и всяких
монет. Один только Семен Иванович сохранил вполне свое хладнокровие, смирно
лежал на кровати и, казалось, совсем не предчувствовал своего разорения.
Когда же принесены были ножницы и помощник Ярослава Ильича, желая
подслужиться, немного нетерпеливо тряхнул тюфяк, чтоб удобнее высвободить
его из-под спины обладателя, то Семен Иванович, зная учтивость, сначала
уступил немножко места, скатившись на бочок, спиною к искателям; потом, при
втором толчке, поместился ничком, наконец еще уступил, и так как
недоставало последней боковой доски в кровати, то вдруг совсем неожиданно
бултыхнулся вниз головою, оставив на вид только две костлявые, худые, синие
ноги, торчавшие кверху, как два сучка обгоревшего дерева. Так как господин
Прохарчин уже второй раз в это утро наведывался под свою кровать, то
немедленно возбудил подозрение, и кое-кто из жильцов, под предводительством
Зиновия Прокофьевича, полезли туда же с намерением посмотреть, не скрыто ли
и там кой-чего. Но искатели только напрасно перестукались лбами, и так как
Ярослав Ильич тут же прикрикнул на них и велел немедленно освободить Семена
Ивановича из скверного места, то двое из благоразумнейших взяли каждый в
обе руки по ноге, вытащили неожиданного капиталиста на свет божий и
положили его поперек кровати. Между тем волосья и хлопья летели кругом,
серебряная куча росла - и боже! чего, чего не было тут... Благородные
целковики, солидные, крепкие полуторарублевики, хорошенькая монета
полтинник, плебеи-четвертачки, двугривеннички, даже малообещающая,
старушечья мелюзга гривенники и пятаки серебром, - всё в особых бумажках, в
самом методическом и солидном порядке. Были и редкости: два какие-то
жетона, один наполеондор, одна неизвестно какая, но только очень редкая
монетка... Некоторые из рублевиков относились тоже к глубокой древности;
истертые и изрубленные елизаветинские, немецкие крестовики, петровские
монеты, екатерининские; были, например, теперь весьма редкие монетки,
старые пятиалтыннички, проколотые для ношения в ушах, все совершенно
истертые, но с законным количеством точек; даже медь была, но вся уже
зеленая, ржавая... Нашли одну красную бумажку - но более не было. Наконец,
когда кончилась вся анатомия и, неоднократно встряхнув тюфячий чехол,
нашли, что ничего не гремит, сложили все деньги на стол и принялись
считать. С первого взгляда можно было даже совсем обмануться и смекнуть
прямо на миллион - такая была огромная куча! Но миллиона не было, хотя и
вышла, впрочем, сумма чрезвычайно значительная, - ровно две тысячи
четыреста девяносто семь рублей с полтиною, так что если б осуществилась
вчера подписка у Зиновия Прокофьевича, то, может быть, было бы всего ровно
две тысячи пятьсот рублей ассигнациями. Денежки забрали, к сундуку
покойного приложили печать, хозяйкины жалобы выслушали и указали ей, когда
и куда следует представить свидетельство насчет должишка покойного. С кого
следовало взяли подписку; заикнулись было тут о золовке; но, уверившись,
что золовка была в некотором смысле миф, то есть произведение
недостаточности воображения Семена Ивановича, в чем, по справкам, не раз
упрекали покойного, - то тут же идею оставили, как бесполезную, вредную и в
ущерб доброго имени его, господина Прохарчина, относящуюся; тем дело и
кончилось. Когда же первый страх поопал, когда схватились за ум и узнали,
что был такое покойник, то присмирели, притихнули все и стали как-то с
недоверчивостью друг на друга поглядывать. Некоторые приняли чрезвычайно
близко к сердцу поступок Семена Ивановича и даже как будто обиделись...
Такой капитал! Этак натаскал человек! Марк Иванович, не теряя присутствия
духа, пустился было объяснять, почему так вдруг заробелось Семену
Ивановичу; но его уж не слушали. Зиновий Прокофьевич что-то был очень
задумчив, Океанов подпил немножко, остальные как-то прижались, а маленький
человечек Кантарев, отличавшийся воробьиным носом, к вечеру съехал с
квартиры, весьма тщательно заклеив и завязав все свои сундучки, узелки и
холодно объясняя любопытствующим, что время тяжелое, а что приходится здесь
не по карману платить. Хозяйка же без умолку выла, и причитая и кляня
Семена Ивановича за то, что он обидел ее сиротство. Осведомились у Марка
Ивановича, зачем же это покойник свои деньги в ломбард не носил? - Прост,
матушка, был; воображения на то не хватило, - отвечал Марк Иванович.
     - Ну да и вы просты, матушка, - включал Океанов, - двадцать лет
крепился у вас человек, с одного щелчка покачнулся, а у вас щи варились,
некогда было!.. Э-ах, матушка!..
     - Ох уж ты мне, млад-млад! - продолжала хозяйка, - да что ломбард!
принеси-ка он мне свою горсточку да скажи мне: возьми, млад-Устиньюшка, вот
тебе благостыня, а держи ты младого меня на своих харчах, поколе мать сыра
земля меня носит, - то, вот тебе образ, кормила б его, поила б его, ходила
б за ним. Ах, греховодник, обманщик такой! Обманул, надул сироту!..
     Приблизились снова к постели Семена Ивановича. Теперь он лежал как
следует, в лучшем, хотя, впрочем, и единственном своем одеянии, запрятав
окостенелый подбородок за галстух, который навязан был немножко неловко,
обмытый, приглаженный и не совсем лишь выбритый, затем что бритвы в углах
не нашлось: единственная, принадлежавшая Зиновию Прокофьевичу, иззубрилась
еще прошлого года и выгодно была продана на Толкучем; другие ж ходили в
цирюльню. Беспорядок все еще не успели прибрать. Разбитые ширмы лежали
по-прежнему и, обнажая уединение Семена Ивановича, словно были эмблемы
того, что смерть срывает завесу со всех наших тайн, интриг, проволочек.
Начинка из тюфяка, тоже не прибранная, густыми кучами лежала кругом. Весь
этот внезапно остывший угол можно было бы весьма удобно сравнить поэту с
разоренным гнездом "домовитой" ласточки: все разбито и истерзано бурею,
убиты птенчики с матерью, и развеяна кругом их теплая постелька из пуха,
перышек, хлопок... Впрочем, Семен Иванович смотрел скорее как старый
самолюбец и вор-воробей. Он теперь притихнул, казалось, совсем притаился,
как будто и не он виноват, как будто не он пускался на штуки, чтоб надуть и
провести всех добрых людей, без стыда и без совести, неприличнейшым
образом. Он теперь уж не слушал рыданий и плача осиротевшей и разобиженной
хозяйки своей. Напротив, как опытный, тертый капиталист, который и в гробу
не желал бы потерять минуты в бездействии, казалось, весь был предан
каким-то спекулятивным расчетам. В лице его появилась какая-то глубокая
дума, а губы были стиснуты с таким значительным видом, которого никак
нельзя было бы подозревать при жизни принадлежностью Семена Ивановича. Он
как будто бы поумнел. Правый глазок его был как-то плутовски прищурен;
казалось, Семен Иванович хотел что-то сказать, что-то сообщить весьма
нужное, объясниться, да и не теряя времени, а поскорее, затем, что дела
навязались, а некогда было... И как будто бы слышалось: " Что, дескать, ты?
перестань, слышь ты, баба ты глупая! не хнычь! ты, мать, проспись, слышь
ты! Я, дескать, умер; теперь уж не нужно; что, заправду! Хорошо
лежать-то... Я, то есть, слышь, и не про то говорю; ты, баба, туз, тузовая
ты, понимай; оно вот умер теперь; а ну как этак, того, то есть оно,
пожалуй, и не может так быть, а ну как этак, того, и не умер - слышь ты,
встану, так что-то будет, а?"
--------
     1 кондрашка - удар. (Прим. Ф.М.Достоевского.)
     2 пульчинеля - полишинеля, паяца (итал. pulchinella).
     3 абшид - увольнение (нем. Abschied).
---------------------------------------------------------------------------
Впервые опубликовано: "Отечественные записки", октябрь 1846 г.



                        Федор Михайлович Достоевский

                                Честный вор
                            (редакция 1860 г.)
                          Из записок неизвестного
     Однажды утром, когда я уже совсем собрался идти в должность, вошла ко
мне Аграфена, моя кухарка, прачка и домоводка, и, к удивлению моему,
вступила со мной в разговор.
     До сих пор это была такая молчаливая, простая баба, что, кроме
ежедневных двух слов о том, чего приготовить к обеду, не сказала лет в
шесть почти ни слова. По крайней мере я более ничего не слыхал от нее.
     - Вот я, сударь, к вам, - начала она вдруг, - вы бы отдали внаем
каморку.
     - Какую каморку?
     - Да вот что подле кухни. Известно какую.
     - Зачем?
     - Зачем! затем, что пускают же люди жильцов. Известно зачем.
     - Да кто ее наймет?
     - Кто наймет! Жилец наймет. Известно кто.
     - Да там, мать моя, и кровати поставить нельзя; тесно будет. Кому ж
там жить?
     - Зачем там жить! Только бы спать где было; а он на окне будет жить.
     - На каком окне?
     - Известно на каком, будто не знаете! На том, что в передней. Он там
будет сидеть, шить или что-нибудь делать. Пожалуй, и на стуле сядет. У него
есть стул; да и стол есть; все есть.
     - Кто ж он такой?
     - Да хороший, бывалый человек. Я ему буду кушанье готовить. И за
квартиру, за стол буду всего три рубля серебром в месяц брать...
     Наконец я, после долгих усилий, узнал, что какой-то пожилой человек
уговорил или как-то склонил Аграфену пустить его в кухню, в жильцы и в
нахлебники. Что Аграфене пришло в голову, тому должно было сделаться;
иначе, я знал, что она мне покоя не даст. В тех случаях, когда что-нибудь
было не по ней, она тотчас же начинала задумываться, впадала в глубокую
меланхолию, и такое состояние продолжалось недели две или три. В это время
портилось кушанье, не досчитывалось белье, полы не были вымыты, - одним
словом, происходило много неприятностей. Я давно заметил, что эта
бессловесная женщина не в состоянии была составить решения, установиться на
какой-нибудь собственно ей принадлежащей мысли. Но уж если в слабом мозгу
ее каким-нибудь случайным образом складывалось что-нибудь похожее на идею,
на предприятие, то отказать ей в исполнении значило на несколько времени
морально убить ее. И потому, более всего любя собственное спокойствие, я
тотчас же согласился.
     - Есть ли по крайней мере у него вид какой-нибудь, паспорт или
что-нибудь?
     - Как же! известно есть. Хороший, бывалый человек; три рубля обещался
давать.
     На другой же день в моей скромной, холостой квартире появился новый
жилец; но я не досадовал, даже про себя был рад. Я вообще живу уединенно,
совсем затворником. Знакомых у меня почти никого; выхожу я редко. Десять
лет прожив глухарем, я, конечно, привык к уединению. Но десять, пятнадцать
лет, а может быть, и более такого же уединения, с такой же Аграфеной, в той
же холостой квартире, - конечно, довольно бесцветная перспектива! И потому
лишний смирный человек при таком порядке вещей - благодать небесная!
     Аграфена не солгала: жилец мой был из бывалых людей. По паспорту
оказалось, что он из отставных солдат, о чем я узнал, и не глядя на
паспорт, с первого взгляда по лицу. Это легко узнать. Астафий Иванович, мой
жилец, был из хороших между своими. Зажили мы хорошо. Но всего лучше было,
что Астафий Иванович подчас умел рассказывать истории, случаи из
собственной жизни. При всегдашней скуке моего житья-бытья такой рассказчик
был просто клад. Раз он мне рассказал одну из таких историй. Она произвела
на меня некоторое впечатление. Но вот по какому случаю произошел этот
рассказ.
     Однажды я остался в квартире один: и Астафий и Аграфена разошлись по
делам. Вдруг я услышал из второй комнаты, что кто-то вошел, и, показалось
мне, чужой; я вышел: действительно в передней стоял чужой человек, малый
невысокого роста, в одном сюртуке, несмотря на холодное, осеннее время.
     - Чего тебе?
     - Чиновника Александрова; здесь живет?
     - Такого нет, братец; прощай.
     - Как же дворник сказал, что здесь, - проговорил посетитель, осторожно
ретируясь к дверям.
     - Убирайся, убирайся, братец; пошел.
     На другой день после обеда, когда Астафий Иванович примерял мне
сюртук, который был у него в переделке, опять кто-то вошел в переднюю. Я
приотворил дверь.
     Вчерашний господин, на моих же глазах, преспокойно снял с вешалки мою
бекешь, сунул ее под мышку и пустился вон из квартиры. Аграфена все время
смотрела на него, разинув рот от удивления, и больше ничего не сделала для
защиты бекеши. Астафий Иванович пустился вслед за мошенником и через десять
минут воротился, весь запыхавшись, с пустыми руками. Сгинул да пропал
человек!
     - Ну, неудача, Астафий Иванович. Хорошо еще, что шинель нам осталась!
А то бы совсем посадил на мель, мошенник!
     Но Астафия Ивановича все это так поразило, что я даже позабыл о
покраже, на него глядя. Он опомниться не мог. Поминутно бросал работу,
которою был занят, поминутно начинал сызнова рассказывать дело, каким это
образом все случилось, как он стоял, как вот в глазах, в двух шагах, сняли
бекешь и как это все устроилось, что и поймать нельзя было. Потом опять
садился за работу; потом опять бросал все, и я видел, как, наконец, пошел
он к дворнику рассказать и попрекнуть его, что на своем дворе таким делам
быть попускает. Потом воротился и Аграфену начал бранить. Потом опять сел
за работу и долго еще бормотал про себя, что вот как это все дело
случилось, как он тут стоял, а я там и как вот в глазах, в двух шагах,
сняли бекешь и т. д. Одним словом, Астафий Иванович, хотя дело сделать
умел, однако был большой кропотун и хлопотун.
     - Одурачили нас с тобой, Астафий Иваныч! - сказал я ему вечером,
подавая ему стакан чая и желая от скуки опять вызвать рассказ о пропавшей
бекеше, который от частого повторения и от глубокой искренности рассказчика
начинал становиться очень комическим.
     - Одурачили, сударь! Да просто вчуже досадно, зло пробирает, хоть и не
моя одежа пропала. И по-моему, нет гадины хуже вора на свете. Иной хоть
задаром берет, а этот твой труд, пот, за него пролитой, время твое у тебя
крадет... Гадость, тьфу! говорить не хочется, зло берет. Как это вам,
сударь, своего добра не жалко?
     - Да, оно правда, Астафий Иваныч; уж лучше сгори вещь, а вору уступить
досадно, не хочется.
     - Да уж чего тут хочется! Конечно, вор вору розь... А был, сударь, со
мной один случай, что попал я и на честного вора.
     - Как на честного! Да какой же вор честный, Астафий Иваныч?
     - Оно, сударь, правда! Какой же вор честный, и не бывает такого. Я
только хотел сказать, что честный, кажется, бы