идали, что будет.
     - Я с телесным недостатком, ваше превосходительство, слабосилен и мал,
не гожусь на службу, - сказал он отрывисто.
     Тут все, кто ни были в комнате, все почувствовали, как будто
кто-нибудь сжал им сердце, и даже как ни тверд был характером Юлиан
Мастакович, но слеза потекла из глаз его. "Уведите его", - сказал он,
махнув рукою.
     - Лоб! - сказал Вася вполголоса, повернулся налево кругом и вышел из
комнаты. За ним бросились все, кого интересовала его участь. Аркадий
теснился за прочими. Васю усадили в приемной в ожидании предписания и
кареты, чтоб отвезти его в больницу. Он сидел молча и был, казалось, в
чрезвычайной заботе. Кого узнавал, тому кивал головою, как будто прощаясь с
ним. Он поминутно оглядывался на дверь и готовился, когда скажут: "пора".
Кругом его столпился тесный кружок; все покачивали головами, все сетовали.
Многих поразила его история, которая уже вдруг сделалась известною; одни
рассуждали, другие жалели и хвалили Васю, говорили, что был такой скромный,
тихий молодой человек, что обещал так много; рассказывали, как он старался
учиться, был любознателен, стремился образовать себя. "Собственными силами
вышел из низкого состояния!" - заметил кто-то. С умилением говорили о
привязанности к нему его превосходительства. Некоторые пустились объяснять,
почему именно пришло в голову Васе и он на том помешался, что его отдадут в
солдаты за то, что не кончил работы. Говорили, что бедняк недавно из
податного звания и только по ходатайству Юлиана Мастаковича, умевшего
отличить в нем талант, послушание и редкую кротость, получил первый чин.
Одним словом, очень много было разных толков и мнений. В особенности, из
потрясенных, заметен был один, очень маленький ростом, сослуживец Васи
Шумкова. И не то чтобы-таки был совсем молодой человек, а примерно лет уже
тридцати. Он был бледен как полотно, дрожал всем телом и как-то странно
улыбался - может быть, потому, что всякое скандалёзное дельце или ужасная
сцена и пугает, и вместе с тем как-то несколько радует постороннего
зрителя. Он поминутно обегал весь кружок, обступивший Шумкова, и так как
был мал, то становился на цыпочки, хватал за пуговицу встречного и
поперечного, то есть из тех, кого имел право хватать, и все говорил, что он
знает, отчего это все, что это не то чтобы простое, а довольно важное дело,
что так оставить нельзя; потом опять становился на цыпочки, нашептывал на
ухо слушателю, опять кивал раза два головою и снова перебегал далее.
Наконец кончилось все: явился сторож, фельдшер из больницы, подошли к Васе
и сказали ему, что пора ехать. Он вскочил, засуетился и пошел с ними,
оглядываясь кругом. Он искал кого-то глазами! "Вася! Вася!" - закричал,
рыдая, Аркадий Иванович. Вася остановился, и Аркадий-таки протеснился к
нему. Они бросились в последний раз друг другу в объятия и тяжело сжали
друг друга... Грустно было их видеть. Какое химерическое несчастие вырывало
слезы из глаз их? об чем они плакали? где эта беда? зачем они не понимали
друг друга?..
     - На, на, возьми! сбереги это, - говорил Шумков, всовывая какую-то
бумажку в руку Аркадия. - Они у меня унесут. Принеси мне потом, принеси;
сбереги... - Вася не договорил, его кликнули. Он поспешно сбежал с
лестницы, кивая всем головою, прощаясь со всеми. Отчаяние было на лице его.
Наконец усадили его в карету и повезли. Аркадий поспешно развернул бумажку:
это был локон черных волос Лизы, с которыми не расставался Шумков. Горячие
слезы брызнули из глаз Аркадия. "Ах, бедная Лиза!"
     По окончании служебного времени он пошел к коломенским. Нечего
говорить, что там было! Даже Петя, малютка Петя, не совсем понявший, что
сделалось с добрым Васей, зашел в угол, закрылся ручонками и зарыдал во
сколько стало его детского сердца. Были уже полные сумерки, когда Аркадий
возвращался домой. Подойдя к Неве, он остановился на минуту и бросил
пронзительный взгляд вдоль реки в дымную, морозно-мутную даль, вдруг
заалевшую последним пурпуром кровавой зари, догоравшей в мгляном
небосклоне. Ночь ложилась над городом, и вся необъятная, вспухшая от
замерзшего снега поляна Невы, с последним отблеском солнца, осыпалась
бесконечными мириадами искр иглистого инея. Становился мороз в двадцать
градусов. Мерзлый пар валил с загнанных насмерть лошадей, с бегущих людей.
Сжатый воздух дрожал от малейшего звука, и, словно великаны, со всех
кровель обеих набережных подымались и неслись вверх по холодному небу
столпы дыма, сплетаясь и расплетаясь в дороге, так что, казалось, новые
здания вставали над старыми, новый город складывался в воздухе... Казалось,
наконец, что весь этот мир, со всеми жильцами его, сильными и слабыми, со
всеми жилищами их, приютами нищих или раззолоченными палатами - отрадой
сильных мира сего, в этот сумеречный час походит на фантастическую,
волшебную грезу, на сон, который в свою очередь тотчас исчезнет и искурится
паром к темно-синему небу. Какая-то странная дума посетила осиротелого
товарища бедного Васи. Он вздрогнул, и сердце его как будто облилось в это
мгновение горячим ключом крови, вдруг вскипевшей от прилива какого-то
могучего, но доселе не знакомого ему ощущения. Он как будто только теперь
понял всю эту тревогу и узнал, отчего сошел с ума его бедный, не вынесший
своего счастия Вася. Губы его задрожали, глаза вспыхнули, он побледнел и
как будто прозрел во что-то новое в эту минуту...
     Он сделался скучен и угрюм и потерял всю свою веселость. Прежняя
квартира стала ему ненавистна - он взял другую. К коломенским идти он не
хотел, да и не мог. Через два года он встретил Лизаньку в церкви. Она была
уже замужем; за нею шла мамка с грудным ребенком. Они поздоровались и
долгое время избегали разговора о старом. Лиза сказала, что она, слава
богу, счастлива, что она не бедна, что муж ее добрый человек, которого она
любит... Но вдруг, среди речи, глаза ее наполнились слезами, голос упал,
она отвернулась и склонилась на церковный помост, чтоб скрыть от людей свое
горе...
---------------------------------------------------------------------------
Впервые опубликовано: "Отечественные записки", февраль 1848 г.
--------
     1 Manon Lescaut - Манон Леско (франц.).
     2 серизовые - вишневые (франц. cerise).
     3 бонбончик - конфетка (франц. bonbon).
     c'est plus coquet это кокетливее (франц.).
     viveur - живущий в свое удовольствие (франц. viveur).



                        Федор Михайлович Достоевский
                             ГОСПОДИН ПРОХАРЧИН
                                  Рассказ

     В квартире Устиньи Федоровны, в уголке самом темном и скромном,
помещался Семен Иванович Прохарчин, человек уже пожилой, благомыслящий и
непьющий. Так как господин Прохарчин, при мелком чине своем, получал
жалованья в совершенную меру своих служебных способностей, то Устинья
Федоровна никаким образом не могла иметь с него более пяти рублей за
квартиру помесячно. Говорили иные, что у ней был тут свой особый расчет; но
как бы там ни было, а господин Прохарчин, словно в отместку всем своим
злоязычникам, попал даже в ее фавориты, разумея это достоинство в значении
благородном и честном. Нужно заметить, что Устинья Федоровна, весьма
почтенная и дородная женщина, имевшая особенную наклонность к скоромной
пище и кофею и через силу перемогавшая посты, держала у себя несколько штук
таких постояльцев, которые платили даже и вдвое дороже Семена Ивановича,
но, не быв смирными и будучи, напротив того, все до единого "злыми
надсмешниками" над ее бабьим делом и сиротскою беззащитностью, сильно
проигрывали в добром ее мнении, так что не плати они только денег за свои
помещения, так она не только жить пустить, но и видеть-то не захотела бы их
у себя на квартире. В фавориты же Семен Иванович попал с того самого
времени, как свезли на Волково увлеченного пристрастием к крепким напиткам
отставного, или, может быть, гораздо лучше будет сказать, одного
исключенного человека. Увлеченный и исключенный хотя и ходил с подбитым, по
словам его, за храбрость глазом и имел одну ногу, там как-то тоже из-за
храбрости сломанную, - но тем не менее умел снискать и воспользоваться всем
тем благорасположением, к которому только способна была Устинья Федоровна,
и, вероятно, долго бы прожил еще в качестве самого верного ее приспешника и
приживальщика, если б не опился, наконец, самым глубоким, плачевнейшим
образом. Случилось же это все еще на Песках, когда Устинья Федоровна
держала всего только трех постояльцев, из которых, при переезде на новую
квартиру, где образовалось заведение на более обширную ногу и пригласилось
около десятка новых жильцов, уцелел всего только один господин Прохарчин.
     Сам ли господин Прохарчин имел свои неотъемлемые недостатки, товарищи
ль его обладали таковыми же каждый, - но дела с обеих сторон пошли с самого
начала как будто неладно. Заметим здесь, что все до единого из новых
жильцов Устиньи Федоровны жили между собою словно братья родные; некоторые
из них вместе служили; все вообще поочередно каждое первое число
проигрывали друг другу свои жалованья в банчишку, в преферанс и на биксе;
любили под веселый час все вместе гурьбой насладиться, как говорилось у
них, шипучими мгновениями жизни; любили иногда тоже поговорить о высоком, и
хотя в последнем случае дело редко обходилось без спора, но так как
предрассудки были из всей этой компания изгнаны, то взаимное согласие в
таких случаях не нарушалось нисколько. Из жильцов особенно замечательны
были: Марк Иванович, умный и начитанный человек; потом еще
Оплеваниев-жилец; потом еще Преполовенко-жилец, тоже скромный и хороший
человек; потом еще был один Зиновий Прокофьевич, имевший непременною целью
попасть в высшее общество; наконец, писарь Океанов, в свое время едва не
отбивший пальму первенства фаворитства у Семена Ивановича; потом еще другой
писарь Судьбин; Кантарев-разночинец; были еще и другие. Но всем этим людям
Семен Иванович был как будто не товарищ. Зла ему, конечно, никто не желал,
тем более что все еще в самом начале умели отдать Прохарчину справедливость
и решили, словами Марка Ивановича, что он, Прохарчин, человек хороший и
смирный, хотя и не светский, верен, не льстец, имеет, конечно, своя
недостатки, но если пострадает когда, то не от чего иного, как от
недостатка собственного своего воображения. Мало того: хотя лишенный таким
образом собственного своего воображения, господин Прохарчин фигурою своей и
манерами не мог, например, никого поразить с особенно выгодной для себя
точки зрения (к чему любят придраться насмешники), но и фигура сошла ему с
рук, как будто ни в чем не бывало; причем Марк Иванович, будучи умным
человеком, принял формально защиту Семена Ивановича и объявил довольно
удачно и в прекрасном, цветистом слоге, что Прохарчин человек пожилой и
солидный и уже давным-давно оставил за собой свою пору элегий. Итак, если
Семен Иванович не умел уживаться с людьми, то единственно потому, что был
сам во всем виноват.
     Первое, на что обратили внимание, было, без сомнения, скопидомство и
скаредность Семена Ивановича. Это тотчас заметили и приняли в счет, ибо
Семен Иванович никак, ни за что и никому не мог одолжить своего чайника на
подержание, хотя бы то было на самое малое время; и тем более был
несправедлив в этом деле, что сам почти совсем не пил чаю, а пил, когда
была надобность, какой-то довольно приятный настой из полевых цветов и
некоторых целебного свойства трав, всегда в значительном количестве у него
запасенный. Впрочем, он и ел тоже совсем не таким образом, как обыкновенно
едят всякие другие жильцы. Никогда, например, он не позволял себе сесть
всего обеда, предлагаемого каждодневно Устиньей Федоровной его товарищам.
Обед стоил полтину; Семен Иванович употреблял только двадцать пять копеек
медью и никогда не восходил выше, и потому брал по порциям или одни щи с
пирогом, или одну говядину; чаще же всего не ел ни щей, ни говядины, а
съедал в меру ситного с луком, с творогом, с огурцом рассольным или с
другими приправами, что было несравненно дешевле, и только тогда, когда уже
невмочь становилось, обращался опять к своей половине обеда...
     Здесь биограф сознается, что он ни за что бы не решился говорить о
таких нестоящих, низких и даже щекотливых, скажем более, даже обидных для
иного любителя благородного слога подробностях, если б во всех этих
подробностях не заключалась одна особенность, одна господствующая черта в
характере героя сей повести; ибо господин Прохарчин далеко не был так
скуден, как сам иногда уверял, чтоб даже харчей не иметь постоянных и
сытных, но делал противное, не боясь стыда и людских пересудов, собственно
для удовлетворения своих странных прихотей, из скопидомства и излишней
осторожности, что, впрочем, гораздо яснее будет видно впоследствии. Но мы
остережемся наскучить читателю описанием всех прихотей Семена Ивановича и
не только пропускаем, например, любопытное и очень смешное для читателя
описание всех нарядов его, но даже, если б только не показание самой
Устиньи Федоровны, навряд ли упомянули бы мы и о том, что Семен Иванович во
всю жизнь свою никак не мог решиться отдать свое белье в стирку или
решался, но так редко, что в промежутках можно было совершенно забыть о
присутствии белья на Семене Ивановиче. В показании же хозяйкином значилось,
что "Семен-от Иванович, млад-голубчик, согрей его душеньку, гноил у ней
угол два десятка лет, стыда не имея, ибо не только все время земного жития
своего постоянно и с упорством чуждался носков, платков и других подобных
предметов, но даже сама Устинья Федоровна собственными глазами видела, с
помощию ветхости ширм, что ему, голубчику, нечем было подчас своего белого
тельца прикрыть". Такие толки пошли уже по кончине Семена Ивановича. Но при
жизни своей (и здесь то был один из главнейших пунктов раздора) он никаким
образом не мог потерпеть, несмотря даже на самые приятные отношения
товарищества, чтоб кто-нибудь, не спросясь, совал свой любопытный нос к
нему в угол, хотя бы то было даже и с помощию ветхости ширм. Человек был
совсем несговорчывый, молчаливый и на праздную речь неподатливый.
Советников не любил никаких, выскочек тоже не жаловал и всегда, бывало, тут
же на месте укорит насмешника или советника-выскочку, пристыдит его, и дело
с концом. "Ты мальчишка, ты свистун, а не советник, вот как; знай, сударь,
свой карман да лучше сосчитай, мальчишка, много ли ниток на твои онучки
пошло, вот как!" Семен Иванович был простой человек и всем решительно
говорил ты. Тоже никак не мог он стерпеть, когда кто-нибудь, зная
всегдашний норов его, начнет, бывало, из одного баловства приставать и
расспрашивать, что у него лежит в сундучке... У Семена Ивановича был один
сундучок. Сундук этот стоял у него под кроватью и оберегаем был как зеница
ока; и хотя все знали, что в нем, кроме старых тряпиц, двух или трех пар
изъянившихся сапогов и вообще всякого случившегося хламу и дрязгу, ровно не
было ничего, но господин Прохарчин ценил это движимое свое весьма высоко, и
даже слышали раз, как он, не довольствуясь своим старым, но довольно
крепким замком, поговаривал завести другой, какой-то особенный, немецкой
работы, с разными затеями и с потайною пружиною. Когда же один раз Зиновий
Прокофьевич, увлеченный своим молодоумием, обнаружил весьма неприличную и
грубую мысль, что Семен Иванович, вероятно, таит и откладывает в свой
сундук, чтоб оставить потомкам, то все, кто тут ни были около, принуждены
были в столбняк стать от необыкновенных последствий выходки Зиновья
Прокофьевича. Во-первых, господин Прохарчин на такую обнаженную и грубую
мысль даже выражений приличных не мог сразу найти. Долгое время из уст его
сыпались слова без всякого смысла, и наконец только разобрали, что Семен
Иванович, во-первых, корит Зиновья Прокофьича одним его давнопрошедшым
скаредным делом; потом распознали, будто Семен Иванович предсказывает, что
Зиновий Прокофьич ни за что не попадет в высшее общество, а что вот
портной, которому он должен за платье, его прибьет, непременно прибьет за
то, что долго мальчишка не платит, и что, "наконец, ты, мальчишка, -
прибавил Семен Иванович, - вишь, там хочешь в гусарские юнкера перейти, так
вот не перейдешь, гриб съешь, а что вот тебя, мальчишку, как начальство
узнает про все, возьмут да в писаря отдадут; вот, мол, как, слышь ты,
мальчишка!" Потом Семен Иванович успокоился, но, полежав часов пять, к
величайшему и всеобщему изумлению, как будто надумался и вдруг опять,
сначала один, а потом обращаясь к Зиновию Прокофьичу, начал его вновь
укорять и стыдить. Но тем дело опять не кончилось, и повечеру, когда Марк
Иванович и Преполовенко-жилец затеяли чай, пригласив к себе в товарищи
писаря Океанова, Семен Иванович слез с постели своей, нарочно подсел к ним,
дав свои двадцать или пятнадцать копеек, и под видом того, что захотел
вдруг пить чаю, начал весьма пространно входить в материю и изъяснять, что
бедный человек всего только бедный человек, а более ничего, а что, бедному
человеку, ему копить не из чего. Тут господин Прохарчин даже признался,
единственно потому, что вот теперь оно к слову пришлось, что он, бедный
человек, еще третьего дня у него, дерзкого человека, занять хотел денег
рубль, а что теперь не займет, чтоб не хвалился мальчишка, что вот, мол,
как, а жалованье у меня-де такое, что и корму не купишь; и что, наконец,
он, бедный человек, вот такой, как вы его видите, сам каждый месяц своей
золовке по пяти рублей в Тверь отсылает, и что не отсылай он в Тверь
золовке по пяти рублей в месяц, так умерла бы золовка, а если б умерла бы
золовка-нахлебница, то Семен Иванович давно бы себе новую одежу состроил...
И так долго и пространно говорил Семен Иванович о бедном человеке, о рублях
и золовке, и повторял одно и то же для сильнейшего внушения слушателям, что
наконец сбился совсем, замолчал и только три дня спустя, когда уже никто и
не думал его задирать и все об нем позабыли, прибавил в заключение что-то
вроде того, что когда Зиновий Прокофьич вступит в гусары, так отрубят ему,
дерзкому человеку, ногу в войне и наденут ему вместо ноги деревяшку, и
придет Зиновий Прокофьич и скажет: "Дай, добрый человек, Семен Иванович,
хлебца!" - так не даст Семен Иванович хлебца и не посмотрит на буйного
человека Зиновия Прокофьевича, и что вот, дескать, как, мол; поди-ка ты с
ним.
     Все это, как и следовало тому быть, показалось весьма любопытным и
вместе с тем страх как забавным. Долго не думая, все хозяйкины жильцы
соединились для дальнейших исследований и, собственно из одного
любопытства, решились наступить на Семена Ивановича гурьбою и окончательно.
И так как господин Прохарчин в свое последнее время, то есть с самых тех
пор, как стал жить в компании, тоже чрезвычайно как полюбил обо всем
узнавать, расспрашивать и любопытствовать, что, вероятно, делал для
каких-то собственных тайных причин, то сношения обеих враждебных сторон
начинались без всяких предварительных приготовлений и без тщетных усилий,
но как будто случаем и сами собою. Для начатия сношений у Семена Ивановича
был всегда в запасе свой особый, довольно хитрый, а весьма, впрочем,
замысловатый маневр, частию уже известный читателю: слезет, бывало, с
постели своей около того времени, как надо пить чай, и, если увидит, что
собрались другие где-нибудь в кучку для составления напитка, подойдет к ним
как скромный, умный и ласковый человек, даст свои законные двадцать копеек
и объявит, что желает участвовать. Тут молодежь перемигивалась и, таким
образом согласясь меж собой на Семена Ивановича, начинала разговор сначала
приличный и чинный. Потом какой-нибудь повострее пускался, как будто ни в
чем не бывал, рассказывать про разные новости, и чаще всего о материях
лживых и совершенно неправдоподобных. То, например, что будто бы слышал
кто-то сегодня, как его превосходительство сказали самому Демиду
Васильевичу, что, по их мнению, женатые чиновники "выйдут" посолиднее
неженатых и к повышению чином удобнее, ибо смирные и в браке значительно