с хлебом. Покушай, говорю: оно на
здоровье не лишнее.
     Подал я ему; ну, тут и увидал, что, может, три дня целых не ел
человек, - такой аппетит оказался. Это, значит, его голод ко мне пригнал.
Разголубился я, на него глядя, сердечного. Сем-ка, я думаю, в штофную
сбегаю. Принесу ему отвести душу, да и покончим, полно! Нет у меня больше
на тебя злобы, Емельянушка! Принес винца. Вот, говорю, Емельян Ильич,
выпьем для праздника. Хочешь выпить? оно здорово.
     Протянул было он руку, этак жадно протянул, уж взял было, да и
остановился; подождал маленько; смотрю: взял, несет ко рту, плескает у него
винцо на рукав. Нет, донес ко рту, да тотчас и поставил на стол.
     - Что ж, Емельянушка?
     - Да нет; я, того... Астафий Иваныч.
     - Не выпьешь, что ли?
     - Да я, Астафий Иваныч, так уж... не буду больше пить, Астафий Иваныч.
     - Что ж, ты совсем перестать собрался, Емелюшка, или только сегодня не
будешь?
     Промолчал. Смотрю: через минуту положил на руку голову.
     - Что ты, уж не заболел ли, Емеля?
     - Да так, нездоровится, Астафий Иваныч.
     Взял я его и положил на постель. Смотрю, и вправду худо: голова горит,
а самого трясет лихорадкой. Посидел я день над ним; к ночи хуже. Я ему
квасу с маслом и с луком смешал, хлебца подсыпал. Ну, говорю: тюри покушай,
авось будет лучше! Мотает головой. "Нет, говорит, я уж сегодня обедать не
буду, Астафий Иваныч". Чаю ему приготовил, старушоночку замотал совсем, -
нет ничего лучше. Ну, думаю, плохо! Пошел я на третье утро к врачу. У меня
тут медик Костоправов знакомый жил. Еще прежде, когда я у Босомягиных
господ находился, познакомились: лечил он меня. Пришел медик, посмотрел.
"Да нет, говорит, оно плохо. Нечего было, говорит, и посылать за мной. А
пожалуй, дать ему порошков". Ну, порошков-то я не дал; так, думаю, балуется
медик: а между тем наступил пятый день.
     Лежал он, сударь, передо мной, кончался. Я сидел на окне, работу в
руках держал. Старушоночка печку топила. Все молчим. У меня, сударь, сердце
по нем, забулдыге, разрывается: точно это я сына родного хороню. Знаю, что
Емеля теперь на меня смотрит, еще с утра видел, что крепится человек,
сказать что-то хочет, да, как видно, не смеет. Наконец, взглянул на него;
вижу, тоска такая в глазах у бедняги, с меня глаз не сводит; а увидал, что
я гляжу на него, тотчас потупился.
     - Астафий Иванович!
     - Что, Емелюшка?
     - А вот если б, примером, мою шинелёночку в Толкучий снесть, так много
ль за нее дали бы, Астафий Иваныч?
     - Ну, говорю, неведомо, много ли дали бы. Может, и трехрублевый бы
дали, Емельян Ильич.
     А поди-ка понеси в самом деле, так и ничего бы не дали, кроме того что
насмеялись бы тебе в глаза, что такую злосчастную вещь продаешь. Так только
ему, человеку божию, зная норов его простоватый, в утеху сказал.
     - А я-то думал, Астафий Иваныч, что три рубля серебром за нее положили
бы; она вещь суконная, Астафий Иваныч. Как же трехрублевый, коли суконная
вещь?
     - Не знаю, говорю, Емельян Ильич; коль нести хочешь, так конечно, три
рубля нужно будет с первого слова просить.
     Помолчал немного Емеля; потом опять окликает:
     - Астафий Иваныч!
     - Что, спрашиваю, Емельянушка?
     - Вы продайте шинелёночку-то, как я помру, а меня в ней не хороните. Я
и так полежу; а она вещь ценная; вам пригодиться может.
     Тут у меня так, сударь, защемило сердце, что и сказать нельзя. Вижу,
что тоска предсмертная к человеку подступает. Опять замолчали. Этак час
прошло времени. Посмотрел я на него сызнова: все на меня смотрит, а как
встретился взглядом со мной, опять потупился.
     - Не хотите ли, говорю, водицы испить, Емельян Ильич?
     - Дайте, господь с вами, Астафий Иваныч
     Подал я ему испить. Отпил.
     - Благодарствую, говорит, Астафий Иваныч.
     - Не надо ль еще чего, Емельянушка?
     - Нет, Астафий Иваныч; ничего не надо; а я, того...
     - Что?
     - Энтого...
     - Чего такого, Емелюшка?
     - Ретузы-то... энтого... это я их взял у вас тогда... Астафий
Иваныч...
     - Ну, господь, говорю, тебя простит, Емельянушка, горемыка ты такой,
сякой, этакой! отходи с миром... А у самого, сударь, дух захватило и слезы
из глаз посыпались; отвернулся было я на минуту.
     - Астафий Иваныч...
     Смотрю: хочет Емеля мне что-то сказать; сам приподнимается, силится,
губами шевелит... Весь вдруг покраснел, смотрит на меня... Вдруг вижу:
опять бледнеет, бледнеет, опал совсем во мгновенье; голову назад закинул,
дохнул раз да тут и богу душу отдал . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

---------------------------------------------------------------------------
Впервые опубликовано: "Отечественные записки", апрель 1848 г., под
заголовком "Рассказы бывалого человека (Из записок неизвестного).
I.Отставной. II. Честный вор". При подготовке издания 1860 г. из первого
рассказа "Отставной" Достоевский взял лишь две первые страницы; добавил
несколько фраз для соединения этих страниц со вторым рассказом и далее
печатал текст "Честного вора" с небольшими изменениями. При этом автор
опустил заключительную фразу текста 1848 г.



                        Федор Михайлович Достоевский
                                 ПОЛЗУНКОВ

     Я начал всматриваться в этого человека. Даже в наружности его было
что-то такое особенное, что невольно заставляло вдруг, как бы вы рассеяны
ни были, пристально приковаться к нему взглядом и тотчас же разразиться
самым неумолкаемым смехом. Так и случилось со мною. Нужно заметить, что
глазки этого маленького господина были так подвижны - или, наконец, что он
сам, весь, до того поддавался магнетизму всякого взгляда, на него
устремленного, что почти инстинктом угадывал, что его наблюдают, тотчас же
оборачивался к своему наблюдателю и с беспокойством анализировал взгляд
его. От вечной подвижности, поворотливости он решительно походил на
жируэтку. Странное дело! Он как будто боялся насмешки, тогда как почти
добывал тем хлеб, что был всесветным шутом и с покорностию подставлял свою
голову под все щелчки, в нравственном смысле и даже в физическом, смотря по
тому, в какой находился компании. Добровольные шуты даже не жалки. Но я
тотчас заметил, что это странное создание, этот смешной человечек вовсе не
был шутом из профессии. В нем оставалось еще кое-что благородного. Его
беспокойство, его вечная болезненная боязнь за себя уже свидетельствовали в
пользу его. Мне казалось, что все его желание услужить происходило скорее
от доброго сердца, чем от материяльных выгод. Он с удовольствием позволял
засмеяться над собой во все горло и неприличнейшим образом, в глаза, но в
то же время - и я даю клятву в том - его сердце ныло и обливалось кровью от
мысли, что его слушатели так неблагородно-жестокосерды, что способны
смеяться не факту, а над ним, над всем существом его, над сердцем, головой,
над наружностию, над всею его плотью и кровью. Я уверен, что он чувствовал
в эту минуту всю глупость своего положения; но протест тотчас же умирал в
груди его, хотя непременно каждый раз зарождался великодушнейшим образом. Я
уверен, что все это происходило не иначе, как от доброго сердца, а вовсе не
от материяльной невыгоды быть прогнанным в толчки и не занять у кого-нибудь
денег: этот господин вечно занимал деньги, то есть просил в этой форме
милостыню, когда, погримасничав и достаточно насмешив на свой счет,
чувствовал, что имеет некоторым образом право занять. Но, боже мой! какой
это был заем! и с каким видом он делал этот заем! Я предположить не мог,
чтоб на таком маленьком пространстве, как сморщенное, угловатое лицо этого
человечка, могло поместиться в одно и то же время столько разнородных
гримас, столько странных разнохарактерных ощущений, столько самых
убийственных впечатлений. Чего-чего тут не было! - и стыд-то, и ложная
наглость, и досада с внезапной краской в лице, и гнев, и робость за
неудачу, и просьба о прощении, что смел утруждать, и сознание собственного
достоинства, и полнейшее сознание собственного ничтожества, - все это, как
молнии, проходило по лицу его. Целых шесть лет пробивался он таким образом
на божием свете и до сих пор не составил себе фигуры в интересную минуту
займа! Само собою разумеется, что очерстветь и заподличаться вконец он не
мог никогда. Сердце его было слишком подвижно, горячо! Я даже скажу более:
по моему мнению, это был честнейший и благороднейший человек в свете, но с
маленькою слабостию: сделать подлость по первому приказанию, добродушно и
бескорыстно, лишь бы угодить ближнему. Одним словом, это был, что
называется, человек-тряпка вполне. Всего смешнее было то, что он был одет
почти так же, как все, не хуже, не лучше, чисто, даже с некоторою
изысканностию и с поползновением на солидность и собственное достоинство.
Это равенство наружное и неравенство внутреннее, его беспокойство за себя и
в то же время беспрерывное самоумаление, - все это составляло
разительнейший контраст и достойно было смеху и жалости. Если б он был
уверен сердцем своим (что, несмотря на опыт, поминутно случалось с ним),
что все его слушатели были добрейшие в мире люди, которые смеются только
факту смешному, а не над его обреченною личностию, то он с удовольствием
снял бы фрак свой, надел его как-нибудь наизнанку и пошел бы в этом наряде,
другим в угоду, а себе в наслаждение, по улицам, лишь бы рассмешить своих
покровителей и доставить им всем удовольствие. Но до равенства он не мог
достигнуть никогда и ничем. Еще черта: чудак был самолюбив и порывами, если
только не предстояло опасности, даже великодушен. Нужно было видеть и
слышать, как он умел отделать, иногда не щадя себя, следовательно с риском,
почти с геройством, кого-нибудь из своих покровителей, уже донельзя его
разбесившего. Но это было минутами... Одним словом, он был мученик в полном
смысле слова, но самый бесполезнейший и, следовательно, самый комический
мученик.
     Между гостями поднялся общий спор. Вдруг я увидел, что чудак мой
вскакивает на стул и кричит что есть мочи, желая, чтоб ему одному дали
исключительно слово.
     - Слушайте, - шепнул мне хозяин. - Он рассказывает иногда
прелюбопытные вещи... Интересует он вас?
     Я кивнул головою и втеснился в толпу.
     Действительно, вид порядочно одетого господина, вскочившего на стул и
кричавшего всем голосом, возбудил общее внимание. Многие, кто не знали
чудака, переглядывались с недоумением, другие хохотали во все горло.
     - Я знаю Федосея Николаича! Я лучше всех должен знать Федосея
Николаича! - кричал чудак с своего возвышения. - Господа, позвольте
рассказать. Я хорошо расскажу про Федосея Николаича! Я знаю одну историю -
чудо!..
     - Расскажите, Осип Михайлыч, расскажите.
     - Рассказывай!!
     - Слушайте же...
     - Слушайте, слушайте!!!
     - Начинаю; но, господа, это история особенная...
     - Хорошо, хорошо!
     - Это история комическая.
     - Очень хорошо, превосходно, прекрасно, - к делу!
     - Это эпизод из собственной жизни вашего нижайшего...
     - Ну зачем же вы трудились объявлять, что она комичекая !
     - И даже немного трагическая!
     - А???!
     - Словом, та история, которая вам всем доставляет счастие слушать меня
теперь, господа, - та история, вследствие которой я попал в такую
интересную для меня компанию.
     - Без каламбуров!
     - Та история...
     - Словом, та история, - уж доканчивайте поскорее аполог, - та история,
которая чего-нибудь стоит, - примолвил сиплым голосом один белокурый
молодой господин с усами, запустив руку в карман своего сюртука и как будто
нечаянно вытащив оттуда кошелек вместо платка.
     - Та история, мои сударики, после которой я бы желал видеть многих из
вас на моем месте. И наконец, та история, вследствие которой я не женился!
     - Женился!.. жена!.. Ползунков хотел жениться!!
     - Признаюсь, я бы желал теперь видеть madame Ползункову!
     - Позвольте поинтересоваться, как звали прошедшую madame Ползункову, -
пищал один юноша, пробираясь к рассказчику .
     - Итак, первая глава, господа: то было ровно шесть лет тому, весной,
тридцать первого марта, - заметьте число, господа, - накануне...
     - Первого апреля! - закричал юноша в завитках.
     - Вы необыкновенно угадливы-с. Был вечер. Над уездным городом N.
сгущались сумерки, хотела выплыть луна... ну, и все там как следует. Вот-с,
в самые поздние сумерки, втихомолочку, и я выплыл из своей квартиренки, -
простившись с моей замкнутой покойницей бабушкой. Извините, господа, что я
употребляю такое модное выражение, слышанное мной в последний раз у Николай
Николаича. Но бабушка моя была вполне замкнутая: она была слепа, нема,
глуха, глупа, - все что угодно!.. Признаюсь, я был в трепете, я собирался
на великое дело; сердчишко во мне билось, как у котенка, когда его хватает
чья-нибудь костлявая лапа за шиворот.
     - Позвольте, monsieur Ползунков!
     - Чего требуете?
     - Рассказывайте проще; пожалуйста,не слишком старайтесь!
     - Слушаю-с, - проговорил немного смутившийся Осип Михайлыч . - Я вошел
в домик Федосея Николаича (благоприобретенный-c). Федосей Николаич, как
известно, не то чтобы сослуживец, но целый начальник. Обо мне доложили и
тотчас же ввели в кабинет. Как теперь вижу: совсем, совсем почти темная
комната, свечей не подают. Смотрю, входит Федосей Николаич. Так мы остаемся
с ним в темноте...
     - Что ж бы такое произошло между вами? - спросил один офицер.
     - А как вы полагаете-с? - спросил Ползунков, немедленно обращаясь, с
судорожно шевельнувшимся лицом, к юноше в завитках.
     - Итак, господа, тут произошло одно странное обстоятельство. То есть
странного тут не было ничего, а было, что называется, дело житейское, - я
просто-запросто вынул из кармана сверток бумаг, а он из своего сверток
бумажек, только государственными...
     - Ассигнациями?
     - Ассигнациями-с, и мы поменялись.
     - Бьюсь об заклад, что тут пахло взятками, - проговорил один солидно
одетый и выстриженный молодой господин.
     - Взятками-с! - подхватил Ползунков. - Эх!
          Пусть я буду либералом,
          Каких много видел я!
если вы тоже, как вам попадется служить в губернии, не погреете рук... на
родном очаге... Зане, сказал один литератор:
          И дым отечества нам сладок и приятен1
Мать, мать, господа, родная, родина-то наша, мы птенцы, так мы ее и
сосем!..
     Поднялся общий смех.
     - А только, поверите ли, господа, я никогда не брал взяток, - сказал
Ползунков, недоверчиво оглядывая все собрание.
     Гомерический, неумолкаемый смех всем залпом своим накрыл слова
Ползункова.
     - Право, так, господа...
     Но тут он остановился, продолжая оглядывать всех с каким-то странным
выражением лица. Может быть, - кто знает, - может быть, в эту минуту ему
вспало на ум, что он почестнее многих из всей этой честной компании...
Только серьезное выражение лица его не исчезало до самого окончания
всеобщей веселости.
     - Итак, - начал Ползунков, когда все поумолкли, - хотя я никогда не
брал взяток, но в этот раз грешен: положил в карман взятку... с
взяточника... То есть были кое-какие бумажки в руках моих, которые если б я
захотел послать кой-кому, так худо бы пришлось Федосею Николаичу.
     - Так, стало быть, он их выкупил?
     - Выкупил-с.
     - Много дал?
     - Дал столько, за сколько иной в наше время продал бы совесть свою,
всю, со всеми варьяциями-с... если бы только что-нибудь дали-с. Только меня
варом обдало, когда я положил в карман денежки. Право, я не знаю, как это
со мной всегда делается, господа, - но вот, ни жив ни мертв, губами шевелю,
ноги трясутся; ну, виноват, виноват, совсем виноват, в пух засовестился,
готов прощенья просить у Федосея Николаича...
     - Ну, что ж он, простил?
     - Да я не просил-с... я только так говорю, что так оно было тогда; у
меня, то есть, сердце горячее. Вижу, смотрит мне прямо в глаза:
     - Бога, говорит, вы не боитесь, Осип Михайлыч.
     Ну, что делать! Я этак развел из приличия руки, голову на сторону:
"Чем же, я говорю, бога не боюсь, Федосей Николаич?." Только уж так говорю,
из приличия... сам сквозь землю провалиться готов.
     - Быв так долго другом семейства нашего, быв, могу сказать, сыном, - и
кто знает, что небо предполагало, Осип Михайлыч! И вдруг что же, донос,
готовить донос, и вот теперь!.. Что после этого думать о людях, Осип
Михайлыч?
     Да ведь как, господа, как рацею читал! "Нет, говорит, вы мне скажите,
что после этого думать о людях, Осип Михайлыч?" Что, думаю, думать! Знаете,
и в горле заскребло, и голосенко дрожит, ну уж предчувствую свой скверный
норов и схватился за шляпу...
     - Куда ж вы, Осип Михайлыч? Неужели накануне такого дня... Неужели вы
и теперь злопамятствуете; чем я против вас согрешил?..
     - Федосей Николаич, говорю, Федосей Николаич!
     Ну, то есть растаял, господа, как мокрый сахар-медович, растаял. Куда!
и пакет, что в кармане лежит с государственными, и тот словно тоже кричит:
неблагодарный ты, разбойник, тать окаянный, - словно пять пудов в нем, так
тянет... (А если б и взаправду в нем пять пудов было!..)
     - Вижу, - говорит Федосей Николаич, - вижу ваше раскаяние ... вы,
знаете, завтра...
     - Марии Египетские-с...
     - Ну, не плачь, - говорит Федосей Николаич, - полно: согрешил и
покаялся! пойдем! Может быть, удастся мне возвратить говорит, вас опять на
путь истинный...Может быть, скромные пенаты мои (именно, помню, пенаты, так
и выразился, разбойник) согреют, говорит, опять ваше очерств... не скажу
очерствелое, - заблудшее сердце...
     Взял он меня, господа, за руку и повел к домочадцам. Мне спину морозом
прохватывает; дрожу! думаю, с какими глазами предстану я... А нужно вам
знать, господа... как бы сказать, здесь выходило одно щекотливое дельце!
     - Уж не госпожа ли Ползункова?
     - Марья Федосеевна-с, - только не суждено, знать, ей было быть такой
госпожой, какой вы ее называете, не дождалась такой чести! Оно, видите,
Федосей-то Николаич был и прав, говоря, что в доме-то я почти сыном
считался. Оно и было так назад тому полгода, когда еще был жив один юнкер в
отставке Михайло Максимыч Двигайлов по прозвищу. Только он волею божию
помре, а завещание-то совершить все в долгий ящик откладывал; оно и вышло
так, что ни в каком ящике его не отыскали потом...
     - Ух!!!
     - Ну ничего, нечего делать, господа, простите, обмолвился, -
каламбурчик-то плох, да это бы еще ничего, что он плох, - штука-то была еще
плоше, когда я остался, так сказать, с нулем в перспективе, потому что
юнкер-то в отставке - хоть меня в дом к нему и не пускали (на большую ногу
жил, затем что были руки длинны!), - а тоже, может быть не ошибкой, родным
сыном считал.
     - Ага!!
     - Да-с, оно вот как-с! Ну, и стали мне носы показывать у Федосея
Николаича. Я замечал-замечал, крепился-крепился, а тут вдруг, на беду мою
(а может, и к счастью!), как снег на голову ремонтер наскакал на наш
городишко. Дело-то оно его, правда, подвижное, легкое, кавалерийское, -
только так плотно утвердился у Федосея Николаича, - ну, словно мортира,
засел! Я обиходцем да стороночкой, по подлому норову, "так и так, говорю,
Федосей Николаич, за что ж обижать! Я в некотором роде уж сын...
Отеческого-то, отеческого когда я дождусь..." Начал он мне, сударик ты мой,
отвечать! ну, то есть начнет говорить, поэму наговорит целую, в двенадцати
песнях в стихах, только слушаешь, облизываешься да руки разводишь от
сладости, а толку нет ни на грош, то есть какого толку, не разберешь, не
поймешь, стоишь дурак дураком, затуманит, словно вьюн вьется,
вывертывается; ну, талант, просто талант, дар такой, что вчуже страх
пробирает! Я кидаться пошел во все стороны: туды да сюды! уж и романсы
таскаю, и конфет привожу, и каламбуры высиживаю, охи да вздохи, болит,
говорю, мое сердце, от амура болит, да в слезы, да тайное объяснение! ведь
глуп человек! ведь не проверил у дьячка, что мне тридцать лет... куды!
хитрить выдумал! нет же! не пошло мое дело, смешки