аль
от всех, моля судьбу, чтоб m-me M* меня заметила. Мне хотелось ободрить,
успокоить ее, хоть бы только взглядом; сказать  ей  что-нибудь  мельком,
украдкой. Но когда она случайно взглянула на меня, я вздрогнул и потупил
глаза.

   Я видел ее мучения и не ошибся. Я до сих пор не знаю этой тайны,  ни-
чего не знаю, кроме того, что сам видел  и  что  сейчас  рассказал.  Эта
связь, может быть, не такова, как о ней  предположить  можно  с  первого
взгляда. Может быть, этот поцелуй был прощальный,  может  быть,  он  был
последнею, слабой наградой за жертву, которая  была  принесена  ее  спо-
койствию и чести. Н-ой уезжал; он оставлял ее, может быть, навсегда. На-
конец, даже письмо это, которое я держал в руках, - кто знает,  что  оно
заключало? Как судить и кому осуждать? А между тем, в этом нет сомнения,
внезапное обнаружение тайны было бы ужасом, громовым ударом в ее  жизни.
Я еще помню лицо ее в ту минуту: нельзя было больше  страдать.  Чувство-
вать, знать, быть уверенной, ждать, как казни, что через четверть  часа,
через минуту могло быть обнаружено все; пакет кем-нибудь найден, поднят;
он без надписи, его могут вскрыть, а тогда...  что  тогда?  Какая  казнь
ужаснее той, которая ее ожидает? Она ходила между будущих  судей  своих.
Через минуту их улыбавшиеся, льстивые лица будут грозны и неумолимы. Она
прочтет насмешку, злость и ледяное презрение на этих лицах, а потом нас-
танет вечная, безрассветная ночь в ее жизни... Да, я  тогда  не  понимал
всего этого так, как теперь об этом думаю. Мог я  только  подозревать  и
предчувствовать да болеть сердцем за ее опасность, которую даже не  сов-
сем сознавал. Но, что бы ни заключалось в ее тайне, - теми скорбными ми-
нутами, которых я был свидетелем и которых никогда не забуду,  было  ис-
куплено многое, если только нужно было что-нибудь искупить.

   Но вот раздался веселый призыв к отъезду; все  радостно  засуетились;
со всех сторон раздался резвый говор и смех. Через  две  минуты  терраса
опустела. M-me M* отказалась от поездки,  сознавшись  наконец,  что  она
нездорова. Но, слава богу, все отправились, все торопились,  и  докучать
сетованиями, расспросами и советами было  некогда.  Немногие  оставались
дома. Муж сказал ей несколько слов; она отвечала, что сегодня  же  будет
здорова, чтоб он не беспокоился, что ложиться ей не для  чего,  что  она
пойдет в сад, одна... со мною... Тут она взглянула на  меня.  Ничего  не
могло быть счастливее! Я покраснел от радости; через минуту  мы  были  в
дороге.

   Она пошла по тем самым аллеям, дорожкам и тропинкам, по  которым  не-
давно возвращалась из рощи, инстинктивно припоминая свой  прежний  путь,
неподвижно смотря перед собою, не отрывая глаз от земли, ища на ней,  не
отвечая мне, может быть забыв, что я иду вместе с нею.

   Но когда мы дошли почти до того места, где я поднял письмо и где кон-
чалась дорожка, m-me M* вдруг остановилась и слабым, замиравшим от тоски
голосом сказала, что ей хуже, что она пойдет домой. Но, дойдя до решетки
сада, она остановилась опять, подумала с минуту; улыбка отчаяния показа-
лась на губах ее, и, вся обессиленная, измученная, решившись на все, по-
корившись всему, она молча воротилась на первый путь, в этот раз позабыв
даже предупредить меня...

   Я разрывался от тоски и не знал, что делать.

   Мы пошли или, лучше сказать, я привел ее к тому месту, с которого ус-
лышал, час назад, топот коня и их разговор. Тут,  вблизи  густого  вяза,
была скамья, иссеченная в огромном цельном камне, вокруг которого  обви-
вался плющ и росли полевой жасмин и шиповник. (Вся эта рощица была усея-
на мостиками, беседками, гротами и тому подобными сюрпризами.)  M-me  M*
села на скамейку, бессознательно взглянув на дивный  пейзаж,  расстилав-
шийся перед нами. Через минуту она развернула книгу и неподвижно  прико-
валась к ней, не перелистывая страниц, не читая, почти не сознавая,  что
делает. Было уже половина десятого. Солнце взошло высоко и  пышно  плыло
над нами по синему, глубокому небу, казалось, расплавляясь в собственном
огне своем. Косари ушли уже далеко: их едва было видно с нашего  берега.
За ними неотвязчиво ползли бесконечные борозды скошенной травы, и изред-
ка чуть шевелившийся ветерок веял на нас ее благовонной испариной.  Кру-
гом стоял неумолкаемый концерт тех, которые "не жнут и не сеют", а свое-
вольны, как воздух, рассекаемый их резвыми крыльями. Казалось, что в это
мгновение каждый цветок, последняя былинка, курясь жертвенным  ароматом,
говорила создавшему ее: "Отец! я блаженна и счастлива!"

   Я взглянул на бедную женщину, которая одна  была  как  мертвец  среди
всей этой радостной жизни: на ресницах ее  неподвижно  остановились  две
крупные слезы, вытравленные острою болью из сердца. В моей  власти  было
оживить и осчастливить это бедное, замиравшее  сердце,  и  я  только  не
знал, как приступить к тому, как сделать первый шаг. Я мучился. Сто  раз
порывался я подойти к ней, и каждый раз  какое-то  невозбранное  чувство
приковывало меня на месте, и каждый раз как огонь горело лицо мое.

   Вдруг одна светлая мысль озарила меня. Средство было найдено; я воск-
рес.

   - Хотите, я вам букет нарву! - сказал я таким радостным голосом,  что
m-me M* вдруг подняла голову и пристально посмотрела на меня.

   - Принеси, - проговорила  она,  наконец,  слабым  голосом,  чуть-чуть
улыбнувшись и тотчас же опять опустив глаза в книгу.

   - А то и здесь, пожалуй, скосят траву и не будет цветов!  -  закричал
я, весело пускаясь в поход.

   Скоро я набрал мой букет, простой, бедный. Его бы стыдно было  внести
в комнату; но как весело билось мое сердце, когда я собирал и вязал его!
Шиповнику и полевого жасмина взял я еще на месте. Я знал,  что  недалеко
есть нива с дозревавшею рожью. Туда я сбегал за васильками. Я  перемешал
их с длинными колосьями ржи, выбрав самые золотые и тучные. Тут же,  не-
далеко, попалось мне целое гнездо незабудок, и букет мой уже начинал на-
полняться. Далее, в поле, нашлись синие колокольчики и полевая гвоздика,
а за водяными, желтыми лилиями сбегал я на самое прибрежье  реки.  Нако-
нец, уже возвращаясь на место и зайдя на миг  в  рощу,  чтоб  промыслить
несколько ярко-зеленых лапчатых листьев клена и обернуть  ими  букет,  я
случайно набрел на целое семейство анютиных глазок, вблизи  которых,  на
мое счастье, ароматный фиалковый запах обличал в  сочной,  густой  траве
притаившийся цветок, еще весь обсыпанный блестящими каплями росы.  Букет
был готов. Я перевязал его длинной, тонкой травой, которую свил в  бече-
ву, и вовнутрь осторожно вложил письмо, прикрыв его цветами, -  но  так,
что его очень можно было заметить, если хоть маленьким вниманием подарят
мой букет.

   Я понес его к m-me M*.

   Дорогой показалось мне, что письмо лежит слишком на виду: я  побольше
прикрыл его. Подойдя еще ближе, я вдвинул его еще плотнее в цветы и, на-
конец уже почти дойдя до места, вдруг сунул его так глубоко вовнутрь бу-
кета, что уже ничего не было приметно снаружи. На щеках моих горело  це-
лое пламя. Мне хотелось закрыть руками лицо  и  тотчас  бежать,  но  она
взглянула на мои цветы так, как будто совсем позабыла, что я пошел наби-
рать их. Машинально, почти не глядя, протянула она руку и взяла мой  по-
дарок, но тотчас же положила его на скамью, как будто я затем и  переда-
вал ей его, и снова опустила глаза в книгу, точно была в забытьи. Я  го-
тов был плакать от неудачи. "Но только б мой букет был возле нее, -  ду-
мал я, - только бы она о нем не забыла!" Я лег неподалеку на траву,  по-
ложил под голову правую руку и закрыл глаза, будто меня одолевал сон. Но
я не спускал с нее глаз и ждал...

   Прошло минут десять; мне показалось, что  она  все  больше  и  больше
бледнела... Вдруг благословенный случай пришел мне на помощь.

   Это была большая золотая пчела, которую принес добрый ветерок мне  на
счастье. Она пожужжала сперва над моей головою и потом подлетела к  m-me
M*. Та отмахнулась было рукою один и другой раз, но пчела, будто  нароч-
но, становилась все неотвязчивее. Наконец m-me M* схватила мой  букет  и
махнула им перед собою. В этот миг пакет вырвался из-под цветов  и  упал
прямо в раскрытую книгу. Я вздрогнул. Некоторое время m-me M*  смотрела,
немая от изумления, то на пакет, то на цветы, которые держала  в  руках,
и, казалось, не верила глазам своим... Вдруг она покраснела, вспыхнула и
взглянула на меня. Но я уже перехватил ее взгляд и крепко закрыл  глаза,
притворяясь спящим; ни за что в мире я бы не взглянул теперь ей прямо  в
лицо. Сердце мое замирало и билось, словно пташка, попавшая в лапки куд-
рявого деревенского мальчугана. Не помню, сколько  времени  пролежал  я,
закрыв глаза: минуты две-три. Наконец я осмелился их  открыть.  M-me  M*
жадно читала письмо, и, по разгоревшимся ее щекам, по сверкавшему,  сле-
зящемуся взгляду, по светлому лицу, в котором каждая черточка  трепетала
от радостного ощущения, я догадался, что счастье было в  этом  письме  и
что развеяна как дым вся тоска ее. Мучительно-сладкое  чувство  присоса-
лось к моему сердцу, тяжело было мне притворяться...

   Никогда не забуду я этой минуты!

   Вдруг, еще далеко от нас, послышались голоса:

   - Madame M*! Natalie! Natalie!

   M-me M* не отвечала, но быстро поднялась со скамьи, подошла ко мне  и
наклонилась надо мною. Я чувствовал, что она смотрит мне прямо  в  лицо.
Ресницы мои задрожали, но я удержался и не открыл глаз. Я  старался  ды-
шать ровнее и спокойнее, но сердце задушало меня своими смятенными  уда-
рами. Горячее дыхание ее палило мои щеки; она близко-близко нагнулась  к
лицу моему, словно испытывая его. Наконец, поцелуй и слезы упали на  мою
руку, на ту, которая лежала у меня на груди. И два раза  она  поцеловала
ее.

   - Natalie! Natalie! где ты? - послышалось снова, уже очень близко  от
нас.

   - Сейчас! - проговорила m-me M* своим густым, серебристым голосом, но
заглушенным и дрожавшим от слез, и так тихо, что только я один мог  слы-
шать ее, - сейчас!

   Но в этот миг сердце наконец изменило мне и,  казалось,  выслало  всю
свою кровь мне в лицо. В тот же миг скорый, горячий  поцелуй  обжег  мои
губы. Я слабо вскрикнул, открыл глаза, но тотчас же на них упал  вчераш-
ний газовый платочек ее, - как будто она хотела закрыть меня им от солн-
ца. Мгновение спустя ее уже не было. Я расслышал только шелест торопливо
удалявшихся шагов. Я был один.

   Я сорвал с себя ее косынку и целовал ее, не помня себя  от  восторга;
несколько минут я был как безумный!.. Едва переводя дух,  облокотясь  на
траву, глядел я, бессознательно и неподвижно, перед собою, на  окрестные
холмы, пестревшие нивами, на реку, извилисто обтекавшую их и далеко, как
только мог  следить  глаз,  вьющуюся  между  новыми  холмами  и  селами,
мелькавшими, как точки, по всей, залитой светом, дали,  на  синие,  чуть
видневшиеся леса, как будто курившиеся на краю раскаленного неба, и  ка-
кое-то сладкое затишье, будто навеянное торжественною  тишиною  картины,
мало-помалу смирило мое возмущенное сердце. Мне стало легче, я  вздохнул
свободнее... Но вся душа моя как-то глухо и сладко томилась, будто проз-
рением чего-то, будто каким-то предчувствием. Что-то  робко  и  радостно
отгадывалось испуганным сердцем моим, слегка трепетавшим от  ожидания...
И вдруг грудь моя заколебалась, заныла, словно  от  чего-то  пронзившего
ее, и слезы, сладкие слезы брызнули из глаз моих. Я закрыл  руками  лицо
и, весь трепеща, как былинка, невозбранно  отдался  первому  сознанию  и
откровению сердца, первому, еще неясному прозрению природы моей...  Пер-
вое детство мое кончилось с этим мгновением. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Когда, через два часа, я воротился домой, то не нашел  уже  m-me  M*:
она уехала с мужем в Москву, по какому-то внезапному случаю. Я  уже  ни-
когда более не встречался с нею.



                        Федор Михайлович Достоевский
                              СКВЕРНЫЙ АНЕКДОТ

                                  Рассказ

     Этот скверный анекдот случился именно в то самое время, когда началось
с такою неудержимою силою и с таким трогательно-наивным порывом возрождение
нашего любезного отечества и стремление всех доблестных сынов его к новым
судьбам и надеждам. Тогда, однажды зимой, в ясный и морозный вечер, впрочем
часу уже в двенадцатом, три чрезвычайно почтенные мужа сидели в комфортной
и даже роскошно убранной комнате, в одном прекрасном двухэтажном доме на
Петербургской стороне и занимались солидным и превосходным разговором на
весьма любопытную тему. Эти три мужа были все трое в генеральских чинах.
Сидели они вокруг маленького столика, каждый в прекрасном, мягком кресле, и
между разговором тихо и комфортно потягивали шампанское. Бутылка стояла тут
же на столике в серебряной вазе - со льдом. Дело в том, что хозяин, тайный
советник Степан Никифорович Никифоров, старый холостяк лет шестидесяти
пяти, праздновал свое новоселье в только что купленном доме, а кстати уж и
день своего рождения, который тут же пришелся и который он никогда до сих
пор не праздновал. Впрочем, празднование было не бог знает какое; как мы
уже видели, было только двое гостей, оба прежние сослуживцы г-на Никифорова
и прежние его подчиненные, а именно: действительный статский советник Семен
Иванович Шипуленко и другой, тоже действительный статский советник, Иван
Ильич Пралинский. Они пришли часов в девять, кушали чай, потом принялись за
вино и знали, что ровно в половине двенадцатого им надо отправляться домой.
Хозяин всю жизнь любил регулярность. Два слова о нем: начал он свою карьеру
мелким необеспеченным чиновником, спокойно тянул канитель лет сорок пять
сряду, очень хорошо знал, до чего дослужится, терпеть не мог хватать с неба
звезды, хотя имел их уже две, и особенно не любил высказывать по какому бы
то ни было поводу свое собственное личное мнение. Был он и честен, то есть
ему не пришлось сделать чего-нибудь особенно бесчестного; был холост,
потому что был эгоист; был очень не глуп, но терпеть не мог выказывать свой
ум; особенно не любил неряшества и восторженности, считая ее неряшеством
нравственным, и под конец жизни совершенно погрузился в какой-то сладкий,
ленивый комфорт и систематическое одиночество. Хотя сам он и бывает иногда
в гостях у людей получше, но еще смолоду терпеть не мог гостей у себя, а в
последнее время, если не раскладывал гранпасьянс, довольствовался обществом
своих столовых часов и по целым вечерам невозмутимо выслушивал, дремля в
креслах, их тиканье под стеклянным колпаком на камине. Наружности был он
чрезвычайно приличной и выбритой, казался моложе своих лет, хорошо
сохранился, обещал прожить еще долго и держался самого строгого
джентльменства. Место у него было довольно комфортное: он где-то заседал и
что-то подписывал. Одним словом, его считали превосходнейшим человеком.
Была у него одна только страсть или, лучше сказать, одно горячее желанье:
это - иметь свой собственный дом, и именно дом, выстроенный на барскую, а
не на капитальную ногу. Желанье его наконец осуществилось: он приглядел и
купил дом на Петербургской стороне, правда далеко, но дом с садом, и притом
дом изящный. Новый хозяин рассуждал, что оно и лучше, если подальше: у себя
принимать он не любил, а ездить к кому-нибудь или в должность - на то была
у него прекрасная двуместная карета шоколадного цвету, кучер Михей и две
маленькие, но крепкие и красивые лошадки. Все это было благоприобретенное
сорокалетней, копотливой экономией, так что сердце на все это радовалось.
Вот почему, приобретя дом и переехав в него, Степан Никифорович ощутил в
своем спокойном сердце такое довольство, что пригласил даже гостей на свое
рожденье, которое прежде тщательно утаивал от самых близких знакомых. На
одного из приглашенных он имел даже особые виды. Сам он в доме занял
верхний этаж, а в нижний, точно так же выстроенный и расположенный,
понадобилось жильца. Степан Никифорович и рассчитывал на Семена Ивановича
Шипуленко и в этот вечер даже два раза сводил разговор на эту тему. Но
Семен Иванович на этот счет отмалчивался. Это был человек тоже туго и
долговременно пробивавший себе дорогу, с черными волосами и бакенбардами и
с оттенком постоянного разлития желчи в физиономии. Был он женат, был
угрюмый домосед, свой дом держал в страхе, служил с самоуверенностию, тоже
прекрасно знал, до чего он дойдет, и еще лучше - до чего никогда не дойдет,
сидел на хорошем месте и сидел очень крепко. На начинавшиеся новые порядки
он смотрел хоть и не без желчи, но особенно не тревожился: он был очень
уверен в себе и не без насмешливой злобы выслушивал разглагольствия Ивана
Ильича Пралинского на новые темы. Впрочем, все они отчасти подвыпили, так
что даже сам Степан Никифорович снизошел до господина Пралинского и вступил
с ним в легкий спор о новых порядках. Но несколько слов о его
превосходительстве господине Пралинском, тем более что он-то и есть главный
герой предстоящего рассказа.

     Действительный статский советник Иван Ильич Пралинский всего только
четыре месяца как назывался вашим превосходительством, одним словом, был
генерал молодой. Он и по летам был еще молод, лет сорока трех и никак не
более, на вид же казался и любил казаться моложе. Это был мужчина красивый,
высокого роста, щеголял костюмом и изысканной солидностью в костюме, с
большим уменьем носил значительный орден на шее, умел еще с детства усвоить
несколько великосветских замашек и, будучи холостой, мечтал о богатой и
даже великосветской невесте. Он о многом еще мечтал, хотя был далеко не
глуп. Подчас он был большой говорун и даже любил принимать парламентские
позы. Происходил он из хорошего дома, был генеральский сын и белоручка, в
нежном детстве своем ходил в бархате и батисте, воспитывался в
аристократическом заведении и хоть вынес из него не много познаний, но на
службе успел и дотянул до генеральства. Начальство считало его человеком
способным и даже возлагало на него надежды. Степан Никифорович, под началом
которого он и начал и продолжал свою службу почти до самого генеральства,
никогда не считал его за человека весьма делового и надежд на него не
возлагал никаких. Но ему нравилось, что он из хорошего дома, имеет
состояние, то есть большой капитальный дом с управителем, сродни не
последним людям и, сверх того, обладает осанкой. Степан Никифорович хулил
его про себя за избыток воображения и легкомыслие. Сам Иван Ильич
чувствовал иногда, что он слишком самолюбив и даже щекотлив. Странное дело:
подчас на него находили припадки какой-то болезненной совестливости и даже
легкого в чем-то раскаянья. С горечью и с тайной занозой в душе сознавался
он иногда, что вовсе не так высоко летает, как ему думается. В эти минуты
он даже впадал в какое-то уныние, особенно когда разыгрывался его геморрой,
называл свою жизнь une existence manquee, переставал верить, разумеется про
себя, даже в свои парламентские способности, называя себя парлером,
фразером, и хотя все это, конечно, приносило ему много чести, но отнюдь не
мешало через полчаса опять подымать свою голову и тем упорнее, тем
заносчивее ободряться и уверять себя, что он еще успеет проявиться и будет
не только сановником, но даже государственным мужем, которого долго будет
помнить Россия. Из этого видно, что Иван Ильич хватал высоко, хотя и
глубоко, даже с некоторым страхом, таил про себя свои неопределенные мечты
и надежды. Одним словом, человек он был добрый и даже поэт в душе. В
последние годы болезненные минуты разочарованья стали было чаще посещать
его. Он сделался как-то особенно раздражителен, мнителен и всякое
возражение готов был считать за обиду. Но обновляющаяся Россия подала ему
вдруг большие надежды. Генеральство их довершило. Он воспрянул; он поднял
голову. Он вдруг начал говорить красноречиво и много, говорить на самые
новые темы, которые чрезвычайно быстро и неожиданно усвоил себе до ярости.
Он ис