. В процессе изъяснялось, как пустынники долголетним, хитрым, даже
ученым (у них есть для этого наука) тяготеньем отяготели над душой одной
прекрасной и весьма денежной дамы, как они соблазнили ее идти жить к себе в
монастырь, как там пугали ее до болезни, до истерики разными страхами и все
с расчетом, с ученою постепенностью. Как, наконец, довели ее до болезни, до
идиотства, представили ей, наконец, что видеться с родственниками великий
грех перед господом богом, и мало-помалу удалили совершенно родственников.
"Даже ее племянница, эта девственная, младенческая душа, пятнадцатилетний
ангел чистоты и невинности, даже и она не смела войти в келью своей
обожаемой тетки, которая ее любила более всего на свете и которая уже не
могла вследствие коварных ухищрений обнять ее и облобызать ее front
virginal, где восседал белый ангел невинности"... Одним словом, все в этом
роде; было удивительно хорошо. Говоривший адвокат сам, видимо, таял от
радости, что он умеет так хорошо говорить, таял президент, таяла публика.
Отцы-пустынники проиграли сражение единственно вследствие красноречия. Они,
конечно, не унывают. Проиграли одно, выиграют пятнадцать.

     - Кто адвокат? - спросил я одного молодого студента, бывшего в числе
благоговевших слушателей. Студентов тут было множество, и все такие
благонравные. Он посмотрел на меня с изумлением.

     - Jules Favre! - ответил он наконец с таким презрительным сожалением,
что я, конечно, сконфузился. Таким образом, я имел случай познакомиться с
цветами французского красноречия, так сказать, в самом главном его
источнике.

     Но источников этих бездна. Буржуа проеден до конца ногтей
красноречием. Однажды мы вошли в Пантеон поглядеть на великих людей. Время
было неурочное, и с нас спросили два франка. Затем дряхлый и почтенный
инвалид взял ключи и повел нас в церковные склепы. Дорогой он говорил все
еще как человек, немного только шамкая за недостатком зубов. Но, сойдя в
склепы, немедленно запел, только что подвел нас к первой гробнице:

     - Сi-git Voltaire, - Вольтер, сей великий гений прекрасной Франции. Он
искоренял предрассудки, уничтожал невежество, боролся с ангелом тьмы и
держал светильник просвещения. В своих трагедиях он достигнул великого,
хотя Франция уже имела Корнеля.

     Он говорил, очевидно, по заученному. Кто-нибудь когда-нибудь написал
ему на бумажке рацею, и он ее вытвердил на всю жизнь; даже удовольствие
засияло на его старом добродушном лице, когда он начал перед нами
выкладывать свой высокий слог..

     - Сi-git Jean Jacques Rousseau, - продолжал он, подходя к другой
гробнице, - Jean Jасques, l'homme de la nature et de la verite!

     Мне стало вдруг смешно. Высоким слогом все можно опошлить. Да и видно
было, что бедный старик, говоря об nature и verite, решительно не понимал,
о чем идет речь.

     - Странно! - сказал я ему. - Из этих двух великих людей один всю жизнь
называл другого лгуном и дурным человеком, а другой называл первого просто
дураком. И вот они сошлись здесь почти рядом.

     - Мсье, мсье! - заметил было инвалид, желая что-то возразить, но,
однако ж, не возразил и поскорей повел нас еще к гробнице.

     - Сi-git Lannes, маршал Ланн, - запел он еще раз, - один из величайших
героев, которыми обладала Франция, столь обильно наделенная героями. Это
был не только великий маршал, искуснейший предводитель войск, исключая
великого императора, но он пользовался еще высшим благополучием. Он был
другом...

     - Ну да, это был друг Наполеона, - сказал я, желая сократить речь.

     - Мсье! Позвольте говорить мне, - прервал инвалид как будто несколько
обиженным голосом.

     - Говорите, говорите, я слушаю.

     - Но он пользовался еще высшим благополучием. Он был другом великого
императора. Никто другой из всех его маршалов не имел счастья сделаться
другом великого человека. Один маршал Ланн удостоился сей великой чести.
Когда он умирал на поле сражения за свое отечество...

     - Ну да, ему оторвало ядром обе ноги.

     - Мсье, мсье! позвольте же мне самому говорить, - вскричал инвалид
почти жалобным голосом. - Вы, может быть, и знаете это все... Но позвольте
и мне рассказать!

     Чудаку ужасно хотелось самому рассказать, хотя бы мы все это и прежде
знали.

     - Когда он умирал, - подхватил он снова, - на поле сражения за свое
отечество, тогда император, пораженный в самое сердце и оплакивая великую
потерю...

     - Пришел к нему проститься, - дернуло меня прервать его снова, и я
тотчас почувствовал, что я дурно сделал; мне даже сделалось стыдно.

     - Мсье, мсье! - сказал старик, с жалобным укором смотря мне в глаза и
качая седой головой, - мсье! я знаю, я уверен, что вы всё это знаете, может
быть, лучше меня. Но ведь вы сами взяли меня вам показывать: позвольте ж
мне говорить самому. Теперь уж немного осталось...

     - Тогда император, пораженный в самое сердце и оплакивая (увы,
бесполезно) великую потерю, которую понесли он, армия и вся Франция,
приблизился к его смертной постели и последним прощанием своим смягчил
жестокие страдания умершего почти на глазах его полководца. - C'est fini,
monsieur, - прибавил он, с упреком посмотрев на меня, и пошел далее.

     - А вот здесь тоже гробница; ну это... quelques senateurs, - прибавил
он равнодушно и небрежно кивнул головою еще на несколько гробниц, стоявших
неподалеку. Все его красноречие истратилось на Вольтера, Жан-Жака и маршала
Ланна. Это уже был непосредственный, так сказать, народный пример любви к
красноречию. Неужели ж все эти речи ораторов национального собрания,
конвента и клубов, в которых народ принимал почти непосредственное участие
и на которых он перевоспитался, оставили в нем только один след - любовь к
красноречию для красноречия?

                                Глава VIII
                              Брибри и мабишь

     А что ж эпузы? Эпузы благоденствуют, уже сказано. Кстати: почему,
спросите вы, пишу я эпузы вместо жены? Высокий слог, господа, вот почему.
Буржуа, если заговорит высоким слогом, говорит всегда: mon epouse. И хоть в
других слоях общества и говорят просто, как и везде: ma femme - моя жена,
но уж лучше последовать национальному духу большинства и высокого
изложения. Оно характернее. К тому же есть и другие наименования. Когда
буржуа расчувствуется или захочет обмануть жену, он всегда называет ее: ma
biche. И обратно, любящая жена в припадке грациозной игривости называет
своего милого буржуа: bribri, чем буржуа, с своей стороны, очень доволен.
Брибри и мабишь постоянно процветают, а теперь более, чем когда-нибудь.
Кроме того, что так уж условлено (и почти без всякого разговору), что
мабишь и брибри должны в наше хлопотливое время служить моделью
добродетели, согласия и райского состояния общества в упрек гнусным бредням
нелепых бродяг-коммунистов, кроме того, брибри с каждым годом становится
все сговорчивее и сговорчивее в супружеском отношении. Он понимает, что как
ни говори, как ни устроивай, а мабишь нельзя удержать, что парижанка
создана для любовника, что мужу почти невозможно обойтись без прически, он
и молчит, разумеется, покамест у него еще мало прикоплено денег и не
заведено еще много вещей. Когда же то и другое выполнится, брибри
становится вообще требовательнее, потому что начинает ужасно уважать себя.
Ну тут уже и на Гюстава он начинает смотреть иначе, особенно если тот
вдобавок и оборванец и не имеет много вещей. Вообще парижанин, чуть-чуть с
деньжонками, желая жениться, и выбирает невесту с деньжонками. Мало того:
предварительно сосчитываются, и если окажется, что франки и вещи с той и
другой стороны одинаковы, то и совокупляются. Это и везде так происходит,
но тут уж в особенный обычай вошел закон равенства карманов. Если,
например, у невесты хоть копейкой больше денег, то ее уж и не отдадут
такому искателю, у которого меньше, а ищут брибри получше. Кроме того,
браки по любви становятся все более и более невозможными и считаются почти
неприличными. Благоразумный этот обычай непременного равенства карманов и
бракосочетания капиталов нарушается весьма редко, и я думаю, гораздо реже,
чем везде в другом месте. Обладание жениными денежками буржуа очень хорошо
устроил в свою пользу. Вот почему он и готов во многих случаях смотреть
сквозь пальцы на похождения своей мабишь и не замечать иных досадных вещей,
потому что тогда, то есть при размолвке, может неприятно подняться вопрос о
приданом. К тому же, если мабишь и защеголяет не по состоянию, то брибри,
хоть и все заметивший, про себя примиряется: меньше с него спросит жена на
наряды. Мабишь тогда гораздо сговорчивее. Наконец, так как брак большею
частью есть бракосочетание капиталов и о взаимной склонности заботятся
очень немного, то и брибри не прочь заглянуть куда-нибудь от своей мабишь
на сторону. А потому всего лучше не мешать друг другу. Да и согласия в доме
больше и милый лепет милых имен: брибри и мабишь - раздается между
супругами всего чаще и чаще. А наконец, если все сказать, так ведь брибри и
на этот случай удивительно хорошо успел себя обеспечить. Полицейский
комиссар во всякую минуту к его услугам. Уж так по законам, которые устроил
он себе сам. В крайнем случае, застав любовников en flagrant delit, он ведь
убить их может обоих и за это ничем не отвечает. Мабишь это знает и сама
это похваливает. Долгой опекой довели до того мабишь, что она не ропщет и
не мечтает, как в иных варварских и смешных землях, учиться, например, в
университетах и заседать в клубах и депутатах. Она лучше хочет оставаться в
теперешнем воздушном и, так сказать, канареечном состоянии. Ее рядят, ее
гантируют, ее возят на гулянья, она танцует, она кушает конфетки, наружно
принимают ее как царицу, и мужчина перед ней наружно во прахе. Эта форма
отношений удивительно удачно и прилично выработана. Одним словом, рыцарские
отношения соблюдены, и чего же более? Ведь Гюстава у ней не отымут.
Каких-нибудь там добродетельных, высоких целей в жизни и т.д., и т.д. ей
тоже не надо: она, в сущности, такая же капиталистка и копеечница, как и
супруг. Когда проходят канареечные годы, то есть дойдет до того, что уж
никаким образом нельзя более себя обманывать и считать канарейкой; когда
возможность нового Гюстава становится уже решительною нелепостью, даже при
самом пылком и самолюбивом воображении, тогда мабишь вдруг быстро и скверно
перерождается. Куды девается кокетство, наряды, игривость. Она делается
большею частью такой злой, такой хозяйкой. Ходит по церквам, копит с мужем
деньги, и какой-то цинизм проглянет вдруг со всех сторон: являются вдруг
какая-то усталость, досада, грубые инстинкты, бесцельность существования,
цинический разговор. Даже неряхами какими-то становятся иные из них.
Разумеется, не все так; разумеется, бывают и другие, более светлые явления;
разумеется, и везде есть такие же социальные отношения, но... тут все это
более на своей почве, оригинальнее, самобытнее, полнее, тут все это
национальнее. Тут родник и зародыш той буржуазной общественной формы,
которая царит теперь по всему свету в виде вечного подражания великой
нации.

     Да, наружно мабишь - царица. Трудно и вообразить, какая утонченная
вежливость, какое навязчивое внимание окружает ее всюду в обществе и на
улице. Субдительность удивительная; доходит подчас до такой маниловщины,
что иная честная душа и не стерпела бы. Явная плутня подделки оскорбила бы
ее до глубины сердца. Но мабишь сама большая плутовка, и... ей только того
и надобно... Свое-то она всегда возьмет и всегда предпочтет сплутовать, чем
идти честно напрямик: и вернее, по ее мнению, да и игры больше. А ведь
игра, интрига - в этом все для мабиши; в этом самое главное дело. Зато как
они одеваются, как ходят по улице. Мабишь манерна, выломана, вся
неестественна, но это-то и пленяет, особенно блазированных и отчасти
развращенных людей, потерявших вкус к свежей, непосредственной красоте.
Мабишь развита весьма плохо; умишки и сердчишки у них птичьи, но зато она
грациозна, зато она обладает бесчисленными секретами таких штучек и
вывертов, что вы покоряетесь и идете за нею, как за пикантной новинкой. Она
даже редко и хороша собой. Что-то даже злое в лице. Но это ничего: это лицо
подвижно, игриво и обладает тайною подделки под чувство, под натуру в
высочайшей степени. Вам, может быть, нравится-то в ней не то именно, что
она этой подделкой достигает натуры, но самый этот процесс достижения
подделкой вас очаровывает, искусство очаровывает. Для парижанина большею
частью все равно, что настоящая любовь, что хорошая подделка под любовь.
Даже подделка, может быть, больше нравится. Какой-то восточный взгляд на
женщину проявляется в Париже все более и более. Камелия все более и более в
моде. "Возьми деньги, да обмани хорошенько, то есть подделай любовь", - вот
что требуют от камелии. Почти не более требуют и от эпузы, по крайней мере
довольны и этим, а потому Гюстав молча и снисходительно позволяется. К тому
же буржуа знает, что мабишь к старости войдет вся в его интересы и будет
усерднейшая ему помощница копить деньги. Даже и в молодости помогает
чрезвычайно. Она иногда ведет всю торговлю, заманивает покупателей, одним
словом, правая рука, старший приказчик. Как не простить тут какого-нибудь
Гюстава. На улице женщина неприкосновенна. Никто не оскорбит ее, все перед
ней расступаются, не так, как у нас, где женщина мало-мальски нестарая двух
шагов пройти не может по улице без того, чтоб какая-нибудь воинственная или

познакомиться.

     Впрочем, несмотря на возможность Гюстава, обыденная, обрядная форма
отношений между брибри и мабишью довольно мила и даже часто наивна. Вообще,
заграничные люди - это мне в глаза бросилось - почти все несравненно
наивнее русских. Трудно объяснить это подробнее; нужно самому заметить. Lе
Russe est sceptique et moqueur, говорят про нас французы, и это так. Мы
больше циники, меньше дорожим своим, даже не любим свое, по крайней мере не
уважаем его в высшей степени, не понимая, в чем дело; лезем в европейские,
общечеловеческие интересы, не принадлежа ни к какой нации, а потому,
естественно, относимся ко всему холоднее, как бы по обязанности, и во
всяком случае отвлеченнее. Впрочем, и я отвлекся от предмета. Брибри подчас
чрезвычайно наивен. Гуляя, например, вокруг фонтанчиков, он пустится
объяснять своей мабишь, отчего бьют фонтаны кверху, объясняет ей законы
природы, национально гордится перед ней красотою Булонского леса,
иллюминацией, игрою версальских lеs grandes eaux, успехами императора
Наполеона и gloire militaire, наслаждается ее любопытством и удовольствием
и много доволен этим. Самая плутоватая мабишь тоже довольно нежно относится
к супругу, то есть не то что подделкой какой-нибудь, а бескорыстно нежно,
несмотря даже на прическу супруга. Разумеется, я не претендую, как лесажев
бес, снимать крыши с домов. Я рассказываю только, что мне в глаза
бросилось, что мне показалось. "Mon mari n'a pas encore vu la mer", -
говорит вам иная мабишь, и голос ее изображает искреннее, наивное
соболезнование. Это означает, что муж еще не ездил куда-нибудь в Брест или
в Булонь посмотреть на море. Нужно знать, что у буржуа есть некоторые
пренаивные и пресерьезные потребности, почти обратившиеся в общую
буржуазную привычку. Буржуа, например, кроме потребности накопить и
потребности красноречия, имеет еще две потребности, две законнейшие
потребности, освященные всеобщей привычкой и к которым он относится
чрезвычайно серьезно, чуть не патетически. Первая потребность это - voir la
mer, видеть море. Парижанин проживает и торгует иногда в Париже всю жизнь и
не видит моря. Для чего ему видеть море? он и сам не знает, но он желает
усиленно, чувствительно, откладывает поездку с году на год, потому что
обыкновенно задерживают дела, тоскует, и жена искренно разделяет тоску его.
Вообще тут даже много чувствительного, и я уважаю это. Наконец ему удается
улучить время и средства; он собирается и на несколько дней едет "видеть
море". Возвратясь, он рассказывает напыщенно и с восторгом о своих
впечатлениях жене, родне, приятелям и сладко вспоминает всю жизнь о том,
что он видел море. Другая законная и не менее сильная потребность буржуа, и
особенно парижского буржуа, - это se rouler dans l'herbe. Дело в том, что
парижанин, выехав за город, чрезвычайно любит и даже за долг почитает
поваляться в траве, исполняет это даже с достоинством, чувствуя, что
соединяется при этом avec la nature, и особенно любит, если на него
кто-нибудь в это время смотрит. Вообще парижанин за городом считает
немедленною своею обязанностью стать тотчас же развязнее, игривее, даже
молодцеватее, одним словом, смотреть более естественным, более близким к la
nature человеком. L'homme de la nature et de la verite! Уж не с Жан-Жака ли
и проявилось в буржуа это усиленное почтение к la nature? Впрочем, обе эти
потребности: voir la mer и se rouler dans l'herbe - парижанин позволяет
себе большею частью только тогда, когда уже накопит себе состояние, одним
словом, когда сам начинает уважать себя, гордиться собою и смотреть на себя
как на человека. Sе rouler dans l'herbe бывает даже вдвое, вдесятеро слаще,
когда происходит на собственной, купленной на трудовые деньги земле. Вообще
буржуа, удаляясь от дел, любит купить где-нибудь землю, завести свой дом,
сад, свой забор, своих кур, свою корову. И будь все это даже в самом
микроскопическом размере, все равно - буржуа в самом детском, в самом
трогательном восторге: "Моn arbre, mon mur";, - твердит он себе и всем,
кого зазовет к себе, поминутно и затем не перестает уже повторять себе это
всю свою жизнь. Вот тут и слаще всего se rouler dans l'herbe. Чтоб
исполнить эту обязанность, он заводит себе непременно лужок перед домом.
Кто-то рассказывал, что у одного буржуа никак не вырастала трава на месте,
определенном для лужайки. Он растил, поливал, накладывал срезанный в другом
месте газон - ничего на песке не выходило и не принималось. Такое уж место
случилось перед домом. Тогда он будто бы купил себе деланый газон; нарочно
ездил за этим в Париж, заказал себе там кружок травки величиною в сажень в
диаметре и расстилал этот коверчик с длинной травой каждые послеобеда, чтоб
хоть обмануть себя, да утолить свою законную потребность и поваляться в
траве. От буржуа в первые минуты упоения своей благоприобретенной
собственностью, пожалуй, это и станется, так что нравственно тут ничего нет
невероятного.

     Но два слова и о Гюставе. Гюстав, конечно, то же самое, что и буржуа,
то есть приказчик, купец, чиновник, homme de lettres, офицер. Гюстав - это
неженатый, но тот же самый брибри. Но не в том дело, а в том, во что
рядится и драпируется теперь Гюстав, чем он теперь смотрит, какие на нем
теперь перья. Идеал Гюстава изменяется сообразно эпохам и всегда отражается
на театре в том виде, в котором носится в обществе. Буржуа особенно любит
водевиль, но еще более любит мелодраму. Скромный и веселый водевиль -
единственное произведение искусства, которое почти не пересадимо ни на
какую другую почву, а может жить только в месте своего зарождения, в
Париже, - водевиль, хоть и прельщает буржуа, но не удовлетворяет его
вполне. Буржуа все-таки считает его за пустяки. Ему надо высокого, надо
неизъяснимого благородства, надо чувствительности, а мелодрама все это в
себе заключает. Без мелодрамы парижанин прожить не может. Мелодрама не
умрет, покамест жив буржуа. Любопытно, что даже самый водевиль теперь
перерождается. Он хоть и все еще весел и уморительно смешон по-прежнему, но
теперь уже сильно начинает примешиваться к нему другой элемент -
нравоучение. Буржуа чрезвычайно любит и считает теперь священнейшим и
необходимейшим делом читать при всяком удобном случае себе и своей мабишь
наставления. К тому же буржуа теперь властвует неограниченно; он сила; а
сочинителишки водевилей и мелодрам всегда лакеи и всегда льстят силе. Вот
почему буржуа теперь торжествует, даже выставленный в смешном виде, и под
конец ему