с радостью перебил вдруг белокурый юноша,
рассказавший про манишку и на которого сотрудник в белом жилете посмотрел
за это с ненавистью, - потому смешно, ваше превосходительство, что
сочинителем полагается, будто бы господин Краевский правописания не знает и
думает, что "обличительную литературу" надобно писать абличительная
литература...

     Но бедный юноша едва докончил. Он по глазам увидал, что генерал давно
уже это знает, потому что сам генерал тоже как будто сконфузился и,
очевидно, оттого, что знал это. Молодому человеку стало до невероятности
совестно. Он успел куда-то поскорее стушеваться и потом все остальное время
был очень грустен. Взамен того развязный сотрудник "Головешки" подошел еще
ближе и, казалось, намеревался где-нибудь поблизости сесть. Такая
развязность показалась Ивану Ильичу несколько щекотливой.

     - Да! скажи, пожалуйста, Порфирий, - начал он, чтобы что-нибудь
говорить, - почему - я все тебя хотел спросить об этом лично - почему тебя
зовут Пселдонимов, а не Псевдонимов? Ведь ты, наверное, Псевдонимов?

     - Не могу в точности доложить, ваше превосходительство, отвечал
Пселдонимов.

     - Это, верно, еще его отцу-с при поступлении на службу в бумагах
перемешали-с, так что он и остался теперь Пселдонимов, - отозвался Аким
Петрович. - Это бывает-с.

     - Неп-ре-менно, - с жаром подхватил генерал, - неп-ре-мен-но, потому,
сами посудите: Псевдонимов - ведь это происходит от литературного слова
"псевдоним". Ну, а Пселдонимов ничего не означает.

     - По глупости-с, - прибавил Аким Петрович.

     - То есть собственно что по глупости?

     - Русский народ-с; по глупости изменяет иногда литеры-с и выговаривает
иногда по-своему-с. Например, говорят невалид, а надо бы сказать инвалид-с.

     - Ну, да... невалид, хе-хе-хе...

     - Мумер тоже говорят, ваше превосходительство, - брякнул высокий
офицер, у которого давно уже зудело, чтоб как-нибудь отличиться.

     - То есть как это мумер?

     - Мумер вместо нумер, ваше превосходительство.

     - Ах да, мумер... вместо нумер... Ну да, да... хе-хе, хе!... - Иван
Ильич принужден был похихикать и для офицера.

     Офицер поправил галстук.

     - А вот еще говорят: нимо, - ввязался было сотрудник "Головешки". Но
его превосходительство постарался этого уж не расслышать. Не для всех же
было хихикать.

     - Нимо вместо мимо, - приставал "сотрудник" с видимым раздражением.

     Иван Ильич строго посмотрел на него.

     - Ну, что пристал? - шепнул Пселдонимов сотруднику.

     - Да что ж это, я разговариваю. Нельзя, что ль, и говорить, - заспорил
было тот шепотом, но, однако ж, замолчал и с тайною яростью вышел из
комнаты.

     Он прямо пробрался в привлекательную заднюю комнатку, где для
танцующих кавалеров, еще с начала вечера, поставлена была на маленьком
столике, накрытом ярославскою скатертью, водка двух сортов, селедка, икра
ломтиками и бутылка крепчайшего хереса из национального погребка. Со
злостью в сердце он налил было себе водки, как вдруг вбежал медицинский
студент, с растрепанными волосами, первый танцор и канканер на бале
Пселдонимова. Он с торопливою жадностью бросился к графину.

     - Сейчас начнут! - проговорил он, наскоро распоряжаясь. - Приходи
смотреть: соло сделаю вверх ногами, а после ужина рискну рыбку. Это будет
даже идти к свадьбе-то. Так сказать, дружеский намек Пселдонимову...
Славная эта Клеопатра Семеновна, с ней все что угодно можно рискнуть.

     - Это ретроград, - мрачно отвечал сотрудник, выпивая рюмку.

     - Кто ретроград?

     - Да вот, особа-то, перед которой пастилу поставили. Ретроград ! я
тебе говорю.

     - Ну уж ты! - пробормотал студент и бросился вон из комнаты, услышав
ритурнель кадрили.

     Сотрудник, оставшись один, налил себе еще для большего куража и
независимости, выпил, закусил, и никогда еще действительный статский
советник Иван Ильич не приобретал себе более яростного врага и более
неумолимого мстителя, как пренебреженный им сотрудник "Головешки", особенно
после двух рюмок водки. Увы! Иван Ильич ничего не подозревал в этом роде.
Не подозревал он и еще одного капитальнейшего обстоятельства, имевшего
влияние на все дальнейшие взаимные отношения гостей к его
превосходительству. Дело в том, что он хоть и дал с своей стороны приличное
и даже подробное объяснение своего присутствия на свадьбе у своего
подчиненного, но это объяснение в сущности никого не удовлетворило, и гости
продолжали конфузиться. Но вдруг все переменилось, как волшебством; все
успокоились и готовы были веселиться, хохотать, визжать и плясать, точно
так же, как если бы неожиданного гостя совсем не было в комнате. Причиной
тому был неизвестно каким образом вдруг разошедшийся слух, шепот, известие,
что гость-то, кажется, того... под шефе. И хоть дело носило с первого
взгляда вид ужаснейшей клеветы, но мало-помалу стало как будто
оправдываться, так что вдруг все стало ясно. Мало того, стало вдруг
необыкновенно свободно. И вот в это-то самое мгновение и началась кадриль,
последняя перед ужином, на которую так торопился медицинский студент.

     И только что было Иван Ильич хотел снова обратиться к новобрачной,
пытаясь в этот раз донять ее каким-то каламбуром, как вдруг к ней подскочил
высокий офицер и с размаху стал на одно колено. Она тотчас же вскочила с
дивана и упорхнула с ним, чтоб встать в ряды кадрили. Офицер даже не
извинился, а она даже не взглянула, уходя, на генерала, даже как будто рада
была, что избавилась.

     "Впрочем, в сущности, она в своем праве, - подумал Иван Ильич, - да и
приличий они не знают".

     - Гм... ты бы, брат Порфирий, не церемонился, - обратился он к
Пселдонимову. - Может, у тебя там есть что-нибудь... насчет распоряжений...
или там что-нибудь... пожалуйста, не стесняйся. "Что он сторожит, что ли,
меня?" - прибавил он про себя.

     Ему становился невыносим Пселдонимов с своей длинной шеей и глазами,
пристально на него устремленными. Одним словом, все это было не то, совсем
не то, но Иван Ильич далеко еще не хотел в этом сознаться.

                              ---------------

     Кадриль началась.

     - Прикажете, ваше превосходительство? - спросил Аким Петрович,
почтительно держа в руках бутылку и готовясь налить в бокал его
превосходительства.

     - Я... я, право, не знаю, если...

     Но уж Аким Петрович с благоговейно сияющим лицом наливал шампанское.
Налив бокал, он как будто украдкой, как будто воровским образом, ежась и
корчась, налил и себе с тою разницею, что себе на целый палец не долил, что
было как-то почтительнее. Он был как женщина в родах, сидя подле ближайшего
своего начальника. Об чем в самом деле заговорить? А развлечь его
превосходительство следовало даже по обязанности, так как уж он имел честь
составить ему компанию. Шампанское послужило выходом, да и его
превосходительству даже приятно было, что тот налил, - не для шампанского,
потому что оно было теплое и гадость естественнейшая, а так, нравственно
приятно.

     "Старику самому хочется выпить, - подумал Иван Ильич, - а без меня не
смеет. Не задерживать же... Да и смешно, если бутылка так простоит между
нами".

     Он прихлебнул, и все-таки оно показалось лучше, чем так-то сидеть.

     - Я ведь здесь, - начал он с расстановками и ударениями, - я ведь
здесь, так сказать, случайно и, конечно, может быть, иные найдут... что
мне... так сказать, не-при-лично быть на таком... собрании.

     Аким Петрович молчал и вслушивался с робким любопытством.

     - Но я надеюсь, вы поймете, зачем я здесь... Ведь не вино же в самом
деле я пить пришел. Хе-хе!

     Аким Петрович хотел было похихикать вслед за его превосходительством,
но как-то осекся и опять не ответил ровно ничего утешительного.

     - Я здесь... чтобы, так сказать, ободрить... показать, так сказать,
нравственную, так сказать, цель, - продолжал Иван Ильич, досадуя на тупость
Акима Петровича, но вдруг и сам замолчал. Он увидел, что бедный Аким
Петрович даже глаза опустил, точно в чем-то виноватый. Генерал в некотором
замешательстве поспешил еще раз отхлебнуть из бокала, а Аким Петрович, как
будто все спасение его было в этом, схватил бутылку и подлил снова.

     "А немного ж у тебя ресурсов", - подумал Иван Ильич, строго смотря на
бедного Акима Петровича. Тот же, предчувствуя на себе этот строгий
генеральский взгляд, решился уж молчать окончательно и глаз не подымать.
Так они просидели друг перед другом минуты две, две болезненные минуты для
Акима Петровича.

     Два слова об Акиме Петровиче. Это был человек смирный, как курица,
самого старого закала, взлелеянный на подобострастии и между тем человек
добрый и даже благородный. Он был из петербургских русских, то есть и отец
и отец отца его родились, выросли и служили в Петербурге и ни разу не
выезжали из Петербурга. Это совершенно особенный тип русских людей. Об
России они почти не имеют ни малейшего понятия, о чем вовсе и не
тревожатся. Весь интерес их сужен Петербургом и, главное, местом их службы.
Все заботы их сосредоточены около копеечного преферанса, лавочки и
месячного жалованья. Они не знают ни одного русского обычая, ни одной
русской песни, кроме "Лучинушки", да и то потому только, что ее играют
шарманки. Впрочем, есть два существенные и незыблемые признака, по которым
вы тотчас же отличите настоящего русского от петербургского русского.
Первый признак состоит в том, что все петербургские русские, все без
исключения, никогда не говорят: "Петербургские ведомости", а всегда
говорят: "Академические ведомости". Второй, одинаково существенный, признак
состоит в том, что петербургский русский никогда не употребляет слово
"завтрак", а всегда говорит: "фрыштик", особенно напирая на звук фры. По
этим двум коренным и отличительным признакам вы их всегда различите; одним
словом, это тип смиренный и окончательно выработавшийся в последние
тридцать пять лет. Впрочем, Аким Петрович был вовсе не дурак. Спроси его
генерал о чем-нибудь подходящем к нему, он бы и ответил и поддержал
разговор, а то ведь неприлично подчиненному и отвечать-то на такие вопросы,
хотя Аким Петрович умирал от любопытства узнать что-нибудь подробнее о
настоящих намерениях его превосходительства...

     А между тем Иван Ильич все более и более впадал в раздумье и в
какое-то коловращение идей; в рассеянности он неприметно, но поминутно
прихлебывал из бокала. Аким Петрович тотчас же и усерднейше ему подливал.
Оба молчали. Иван Ильич начал было смотреть на танцы, и вскоре они
несколько привлекли его внимание. Вдруг одно обстоятельство даже удивило
его...

     Танцы действительно были веселы. Тут именно танцевалось в простоте
сердец, чтоб веселиться и даже беситься. Из танцоров ловких было очень
немного; но неловкие так сильно притопывали, что их можно было принять и за
ловких. Отличался, во-первых, офицер: он особенно любил фигуры, где
оставался один, вроде соло. Тут он удивительно изгибался, а именно: весь,
прямой как верста, он вдруг склонялся набок, так что вот, думаешь, упадет,
но с следующим шагом он вдруг склонялся в противоположную сторону, под тем
же косым углом к полу. Выражение лица он наблюдал серьезнейшее и танцевал в
полном убеждении, что ему все удивляются. Другой кавалер со второй фигуры
заснул подле своей дамы, нагрузившись предварительно еще до кадриля, так
что дама его должна была танцевать одна. Молодой регистратор, отплясывавший
с дамой в голубом шарфе, во всех фигурах и во всех пяти кадрилях, которые
протанцованы были в этот вечер, выкидывал все одну и ту же штуку, а именно:
он несколько отставал от своей дамы, подхватывал кончик ее шарфа и на лету
при переходе визави, успевал влеплять в этот кончик десятка два поцелуев.
Дама же, впереди его, плыла, как будто ничего не замечая. Медицинский
студент действительно сделал соло вверх ногами и произвел неистовый
восторг, топот и взвизги удовольствия. Одним словом, непринужденность была
чрезвычайная. Иван Ильич, на которого и вино подействовало, начал было
улыбаться, но мало-помалу какое-то горькое сомнение начало закрадываться в
его душу: конечно, он очень любил развязность и непринужденность; он желал,
он даже душевно звал ее, эту развязность, когда они все пятились, и вот
теперь эта развязность уже стала выходить из границ. Одна дама, например, в
истертом синем бархатном платье, перекупленном из четвертых рук, в шестой
фигуре зашпилила свое платье булавками, так что выходило, как будто она в
панталонах. Это была та самая Клеопатра Семеновна, с которой можно было все
рискнуть, по выражению ее кавалера, медицинского студента. Об медицинском
студенте и говорить было нечего: просто Фокин. Как же это? То пятились, а
тут вдруг так скоро эманципировались! Кажись бы, и ничего, но как-то
странен был этот переход: он что-то предвещал. Точно совсем они и забыли,
что есть на свете Иван Ильич. Разумеется, он хохотал первый и даже рискнул
аплодировать. Аким Петрович почтительно хихикал ему в унисон, хотя,
впрочем, с видимым удовольствием и не подозревая, что его
превосходительство начинал уже откармливать в сердце своем нового червяка.

     - Славно, молодой человек, танцуете, - принужден был Иван Ильич
сказать студенту, проходившему мимо: только что кончилась кадриль.

     Студент круто повернулся к нему, скорчил какую-то гримасу и, приблизив
свое лицо к его превосходительству на близкое до неприличия расстояние, во
все горло прокричал петухом. Это уже было слишком. Иван Ильич встал из-за
стола. Несмотря на то, последовал залп неудержимого хохоту, потому что крик
петуха был удивительно натурален, а вся гримаса совершенно неожиданна. Иван
Ильич еще стоял в недоумении, как вдруг явился сам Пселдонимов и, кланяясь,
стал просить к ужину. Вслед за ним явилась и мать его.

     - Батюшка, ваше превосходительство, - говорила она, кланняясь, -
окажите честь, не погнушайтесь нашей бедностью...

     - Я... я, право, не знаю... - начал было Иван Ильич, - я ведь не для
того... я... хотел было уж идти...

     Действительно, он держал в руках шапку. Мало того: тут же, в это самое
мгновение, он дал себе честное слово непременно, сейчас же, во что бы то ни
стало уйти и ни за что не оставаться и... и остался. Через минуту он открыл
шествие к столу. Пселдонимов и мать его шли перед ним и раздвигали ему
дорогу. Посадили его на самое почетное место, и опять непочатая бутылка
шампанского очутилась перед его прибором. Стояла закуска: селедка и водка.
Он протянул руку, сам налил огромную рюмку водки и выпил. Он никогда прежде
не пил водки. Он чувствовал, что как будто катится с горы, летит, летит,
летит, что надо бы удержаться, уцепиться за что-нибудь, но нет к тому
никакой возможности.

                              ---------------

     Действительно, положение его становилось все более и более
эксцентричным. Мало того: это была какая-то насмешка судьбы. С ним бог
знает что произошло в какой-нибудь час. Когда он входил, он, так сказать,
простирал объятия всему человечеству и всем своим подчиненным; и вот не
прошло какого-нибудь часу, и он, всеми болями своего сердца, слышал и знал,
что он ненавидит Пселдонимова, проклинает его, жену его и свадьбу его. Мало
того: он по лицу, по глазам одним видел, что и сам Пселдонимов его
ненавидит, что он смотрит, чуть-чуть не говоря: "А чтоб ты провалился,
проклятый! Навязался на шею!.." Все это он уже давно прочел в его взгляде.

     Конечно, Иван Ильич даже и теперь, садясь за стол, дал бы себе скорее
руку отсечь, чем признался бы искренно, не только вслух, но даже себе
самому, что все это действительно точно так было. Минута еще вполне не
пришла, а теперь еще было какое-то нравственное балансе. Но сердце,
сердце... оно ныло! оно просилось на волю, на воздух, на отдых. Ведь
слишком уж добрый человек был Иван Ильич.

     Он ведь знал, очень хорошо знал, что еще давно бы надо было уйти, и не
только уйти, но даже спасаться. Что все это вдруг стало не тем, ну
совершенно не так обернулось, как мечталось давеча на мостках.

     "Я ведь зачем пришел? Я разве затем пришел, чтоб здесь есть и пить?" -
спрашивал он себя, закусывая селедку. Он даже приходил в отрицание. В душе
его шевелилась мгновениями ирония на собственный подвиг. Он начинал даже
сам не понимать, зачем, в самом деле, он вошел?

     Но как было уйти? Так уйти, не докончив, было невозможно. "Что скажут?
Скажут, что я по неприличным местам таскаюсь. Оно даже и в самом деле
выйдет так, если не докончить. Что скажет, например, завтра же (потому что
ведь везде разнесется) Степан Никифорыч, Семен Иваныч, в канцеляриях, у
Шембелей, у Шубиных ? Нет, надо так уйти, чтоб они все поняли, зачем я
приходил, надо нравственную цель обнаружить... - А между тем патетический
момент никак не давался. - Они даже не уважают меня, - продолжал он. - Чему
они смеются? Они так развязны, как будто бесчувственные... Да, я давно
подозревал все молодое поколение в бесчувственности! Надо остаться во что
бы то ни стало!.. Теперь они танцевали, а вот за столом будут в сборе...
Заговорю о вопросах, о реформах, о величии России... я их еще увлеку! Да!
Может быть, еще совершенно ничего не потеряно... Может быть, так и всегда
бывает в действительности. С чего бы только с ними начать, чтоб их
привлечь? Какой бы это такой прием изобресть? Теряюсь, просто теряюсь... И
чего им надо, чего они требуют?.. Я вижу, они там пересмеиваются... Уж не
надо мной ли, господи боже! Да чего мне-то надо... я-то чего здесь, чего
я-то не ухожу, чего добиваюсь?.." Он думал это, и какой-то - стыд, какой-то
глубокий, невыносимый стыд все более и более надрывал его сердце.

                              ---------------

     Но все уж так и шло, одно к другому.

     Ровно две минуты спустя, как он сел за стол, одна страшная - мысль
овладела всем существом его. Он вдруг почувствовал, что ужасно пьян, то
есть не так, как прежде, а пьян окончательно. Причиною тому была рюмка
водки, выпитая вслед за шампанским и оказавшая немедленно действие. Он
чувствовал, слышал всем существом своим, что слабеет окончательно. Конечно,
куражу прибавилось много, но сознание не оставляло его и кричало ему:
"Нехорошо, очень нехорошо, и даже совсем неприлично!" Конечно, неустойчивые
пьяные думы не могли остановиться на одной точке: в нем вдруг явились, даже
осязательно для него же самого, какие-то две стороны. В одной был кураж,
желание победы, ниспровержение препятствий и отчаянная уверенность в том,
что он еще достигнет цели. Другая сторона давала себя знать мучительным
нытьем в душе и каким-то засосом на сердце. "Что скажут? чем это кончится?
что завтра-то будет, завтра, завтра!.."

     Прежде он как-то глухо предчувствовал, что между гостями у него уже
есть враги. "Это оттого, что я, верно, и давеча был пьян", - подумал он с
мучительным сомнением. Каков же был его ужас, когда он действительно, по
несомненнейшим признакам, уверился теперь, что за столом действительно были
враги его и что в этом уже нельзя сомневаться.

     "И за что! за что!" - думал он.

     За этим столом поместились все человек тридцать гостей, из которых уже
некоторые были окончательно готовы. Другие вели себя с какою-то небрежною,
злокачественною независимостью, кричали, говорили все вслух, провозглашали
преждевременно тосты, перестреливались с дамами хлебными шариками. Один,
какая-то невзрачная личность в засаленном сюртуке, упал со стула, как
только сел за стол, и так и оставался до самого окончания ужина. Другой
хотел непременно влезть на стол и провозгласить тост, и только офицер,
схватив его за фалды, умерил преждевременный восторг его. Ужин был
совершенно разночинный, хотя и нанимался для него повар, крепостной человек
какого-то генерала: был галантир, был язык под картофелем, были котлетки с
зеленым горошком, был, наконец, гусь, и под конец всего бламанже. Из вин
было: пиво, водка и херес. Бутылка шампанского стояла перед одним
генералом,