ворота и
подбирая под себя на бегу свои пятки так, как будто бы бежал босиком по
раскаленной плите. Отчаянный господин Прохарчин хотел говорить, кричать, но
голос его замирал. Он чувствовал, как вся разъяренная толпа обвивает его
подобно пестрому змею, давит, душит. Он сделал невероятное усилие и -
проснулся. Тут он увидел, что горит, что горит весь его угол, горят его
ширмы, вся квартира горит, вместе с Устиньей Федоровной и со всеми ее
постояльцами, что горят его кровать, подушка, одеяло, сундук и, наконец,
его драгоценный тюфяк. Семен Иванович вскочил, вцепился в тюфяк и побежал,
волоча его за собою. Но в хозяйкиной комнате, куда было забежал наш герой
так, как был, без приличия, босой и в рубашке, его перехватили, скрутили и
победно снесли обратно за ширмы, которые, между прочим, совсем не горели, а
горела скорее голова Семена Ивановича, и уложили в постель. Подобно тому
укладывает в свой походный ящик оборванный, небритый и суровый
артист-шарманщик своего пульчинеля2, набуянившего, переколотившего всех,
продавшего душу черту и наконец оканчивающего существование свое до нового
представления в одном сундуке вместе с тем же чертом, с арапами, с
Петрушкой, с мамзель Катериной и счастливым любовником ее,
капитаном-исправником.
     Немедленно все обступили Семена Ивановича, старый и малый,
поместившись рядком вокруг его кровати и устремив на больного полные
ожидания лица. Между тем он очнулся, но, от совести ль, или иного чего,
начал вдруг изо всех сил натягивать на себя одеяло, желая, вероятно,
укрыться под ним от внимания сочувствователей. Наконец Марк Иванович первый
прервал молчание и, как умный человек, начал весьма ласково говорить, что
Семену Ивановичу нужно совсем успокоиться, что болеть скверно и стыдно, что
так делают только дети маленькие, что нужно выздоравливать, а потом и
служить. Окончил Марк Иванович шуточкой, сказав, что больным не означен еще
вполне оклад жалованья, и так как он твердо знает, что и чины идут весьма
небольшие, то, по его разумению, по крайней мере такое звание или состояние
не приносит больших, существенных выгод. Одним словом, видно было, что все
принимали действительное участие в судьбе Семена Ивановича и весьма
сердобольничали. Но он с непонятною грубостью продолжал лежать на кровати,
молчать и упорно все более и более натягивать на себя одеяло. Марк
Иванович, однако, не признал себя побежденным и, скрепив сердце, сказал
опять что-то очень сладенькое Семену Ивановичу, зная, что так и должно
поступать с больным человеком; но Семен Иванович не хотел и почувствовать;
напротив, промычал что-то сквозь зубы с самым недоверчивым видом и вдруг
начал совершенно неприязненным образом косить исподлобья направо и налево
глазами, казалось, желая взглядом своим обратить в прах всех
сочувствователей. Тут уж нечего было останавливаться: Марк Иванович не
вытерпел и, видя, что человек просто дал себе слово упорствовать, оскорбясь
и рассердившись совсем, объявил напрямки и уже без сладких околичностей,
что пора вставать, что лежать на двух боках нечего, что кричать днем и
ночью о пожарах, золовках, пьянчужках, замках, сундуках и черт знает об чем
еще - глупо, неприлично и оскорбительно для человека, ибо если Семен
Иванович спать не желает, так чтобы другим не мешал и чтоб он, наконец, это
все изволил намотать себе на ус. Речь произвела свое действие, ибо Семен
Иванович, немедленно обернувшись к оратору, с твердостью объявил, хотя еще
слабым и хриплым голосом, что "ты, мальчишка, молчи! празднословный ты
человек, сквернослов ты! слышь, каблук! князь ты, а? понимаешь штуку?"
Услышав такое, Марк Иванович вспылил, но, заметив, что действует с больным
человеком, великодушно перестал обижаться, а, напротив, попробовал его
пристыдить, но осекся и тут; ибо Семен Иванович сразу заметил, что шутить с
собой не позволит, даром что Марк Иванович стихи сочинил. Последовало
двухминутное молчание; наконец, опомнившись от своего изумления, Марк
Иванович прямо, ясно, весьма красноречиво, хотя не без твердости, объявил,
что Семен Иванович должен знать, что он меж благородных людей и что,
"милостивый государь, должны понимать, как поступают с благородным лицом".
Марк Иванович умел при случае красноречиво сказать и любил внушить своим
слушателям. С своей стороны, Семен Иванович говорил и поступал, вероятно от
долгой привычки молчать, более в отрывистом роде, и кроме того, когда,
например, случалось ему вести долгую фразу, то, по мере углубления в нее,
каждое слово, казалось, рождало еще по другому слову, другое слово, тотчас
при рождении, по третьему, третье по четвертому и т. д., так что набивался
полон рот, начиналась перхота, и набивные слова принимались наконец
вылетать в самом живописном беспорядке. Вот почему Семен Иванович, будучи
умным человеком, говорил иногда страшный вздор. "Врешь ты, - отвечал он
теперь, - детина, гулявый ты парень! а вот как наденешь суму, - побираться
пойдешь; ты ж вольнодумец, ты ж потаскун; вот оно тебе, стихотворец!"
     - Да вы это все еще бредите, что ли, Семен Иванович?
     - А, слышь, - отвечал Семен Иванович, - бредит дурак, пьянчужка
бредит, пес бредит, а мудрый благоразумному служит. Ты, слышь, дела ты не
знаешь, потаскливый ты человек, ученый ты, книга ты писаная! А вот
возьмешь, сгоришь, так не заметишь, как голова отгорит, вот, слышал
историю?!
     - Да... то есть как же... то есть как же вы это говорите, Семен
Иванович, что голова отгорит?..
     Марк Иванович и не докончил, ибо все увидели ясно, что Семен Иванович
еще не отрезвился и бредит; но хозяйка не вытерпела и тут же заметила, что
дом в Кривом переулке ономнясь от лысой девки сгорел; что лысая девка там
такая была; она свечку зажгла и чулан запалила; а у ней не случится, и что
в углах будет цело.
     - Да ведь, Семен Иванович! - закричал вне себя Зиновий Прокофьевич,
перебивая хозяйку. - Семен Иванович, такой вы, сякой, прошедший вы, простой
человек, шутки тут, что ли, с вами шутят теперь про вашу золовку или
экзамены с танцами?. так оно, что ли? Этак вы думаете?
     - Ну, слышь ты теперь, - отвечал наш герой, приподымаясь с постели,
собрав последние силы и вконец озлясь на сочувствователей, - шут кто? Ты
шут, пес шут, шутовской человек, а шутки делать по твоему, сударь, приказу
не буду; слышь, мальчишка, не твой, сударь, слуга!
     Тут Семен Иванович хотел еще что-то сказать, но в бессилии упал на
постель. Сочувствователи остались в недоумении, все разинули рты, ибо
смекнули теперь, во что Семен Иванович ногой ступил, и не знали с чего
начать; вдруг дверь в кухне скрипнула, отворилась и пьянчужка-приятель, -
иначе господин Зимовейкин, - робко просунул голову, осторожно обнюхивая, по
своему обычаю, местность. Его точно ждали; все разом замахали ему. чтоб шел
поскорее, и Зимовейкин, чрезвычайно обрадовавшись, не снимая шинели,
поспешно и в полной готовности протолкался к постели Семена Ивановича.
     Видно было, что Зимовейкин провел всю ночь в бдении и в каких-то
важных трудах. Правая сторона его лица была чем-то заклеена; опухшие веки
были влажны от гноившихся глаз; фрак и все платье было изорвано, причем вся
левая сторона одеяния была как будто опрыскана чем-то крайне дурным, может
быть грязью из какой-нибудь лужи. Подмышкой у него была чья-то скрипка,
которую он куда-то нес продавать. По-видимому, не ошиблись, призвав его на
помощь, ибо тотчас, узнав, в чем вся сила, обратился он к накуролесившему
Семену Ивановичу и с видом такого человека, который имеет превосходство и,
сверх того, знает штуку, сказал: "Что ты, Сенька? вставай! что ты, Сенька,
Прохарчин-мудрец, благоразумию послужи! Не то стащу, если куражиться
будешь; не куражься!" Такая краткая, но сильная речь удивила
присутствующих; еще более все удивлялись, когда заметили, что Семен
Иванович, услышав все это и увидав перед собою такое лицо, до того оторопел
и пришел в смущение и робость, что едва-едва и только сквозь зубы, шепотом,
решился пробормотать необходимое возражение. "Ты, несчастный, ступай, -
сказал он, - ты, несчастный, вор ты! слышь, понимаешь? туз ты, князь,
тузовый ты человек!"
     - Нет, брат, - протяжно отвечал Зимовейкин, сохраняя все присутствие
духа, - нехорошо, ты, брат-мудрец, Прохарчин, прохарчинский ты человек! -
продолжал Зимовейкин, немного пародируя Семена Ивановича и с удовольствием
озираясь кругом. - Ты не куражься! Смирись, Сеня, смирись, не то донесу,
все, братец ты мой, расскажу, понимаешь?
     Кажется, Семен Иванович все разобрал, ибо вздрогнул, когда выслушал
заключение речи, и вдруг начал быстро и с совершенно потерянным видом
озираться кругом. Довольный эффектом, господин Зимовейкин хотел продолжать,
но Марк Иванович тотчас же предупредил его рвение и, выждав время, пока
Семен Иванович притих, присмирел и почти совсем успокоился, начал долго и
благоразумно внушать беспокойному, что "питать подобные мысли, как у него
теперь в голове, во-первых, бесполезно, во-вторых, не только бесполезно, но
даже и вредно; наконец, не столько вредно, сколько даже совсем
безнравственно; и причина тому та, что Семен Иванович всех в соблазн вводит
и дурной пример подает". От такой речи все ожидали благоразумного
следствия. К тому же Семен Иванович был теперь совсем тих и возражал
умеренно. Начался скромный спор. Адресовались к нему братски, осведомляясь,
чего он так заробел? Семен Иванович ответил, но иносказательно. Ему
возразили; Семен Иванович возразил. Возразили еще по разу с обеих сторон, а
потом уж вмешались все, и старый и малый, ибо речь началась вдруг о таком
дивном и странном предмете, что решительно не знали, как это все выразить.
Спор наконец дошел до нетерпения, нетерпение до криков, крики даже до слез,
и Марк Иванович отошел наконец с пеной бешенства у рта, объявив, что не
знал до сих пор такого гвоздя-человека. Оплеваниев плюнул, Океанов
перепугался, Зиновий Прокофьевич прослезился, а Устинья Федоровна завыла
совсем, причитая, что "уходит жилец и рехнулся, что умрет он, млад, без
паспорта, не скажется, а она сирота, и что ее затаскают". Одним словом,
все, наконец, увидели ясно, что посев был хорош, что все, что ни вздумалось
сеять, сторицею взошло, что почва была благодатная и что Семену Ивановичу
удалось отработать в их компании свою голову на славу и на самый
безвозвратный манер . Все замолчали, ибо если видели, что Семен Иванович от
всего заробел, то на этот раз заробели и сами сочувствователи...
     - Как! - закричал Марк Иванович, - да чего ж вы боитесь-то? чего ж вы
ряхнулись-то? Кто об вас думает, сударь вы мой? Имеете ли право бояться-то?
Кто вы? что вы? Нуль, сударь, блин круглый, вот что! Что вы стучите-то?
Бабу на улице придавило, так и вас переедет? пьяница какой-нибудь карман не
сберег, так и вам фалды отрежут? Дом сгорел, так и у вас голова отгорит, а?
Так, что ли, сударь? Так ли, батюшка? так ли?
     - Ты, ты, ты глуп! - бормотал Семен -Иванович. - Нос отъедят, сам с
хлебом съешь, не заметишь...
     - Каблук, пусть каблук, - кричал Марк Иванович, не вслушавшись, -
каблуковой я человек, пожалуй. Да ведь мне не экзамен держать, не жениться,
не танцам учиться; подо мной, сударь, место не сломится. Что, батюшка? Так
вам и места широкого нет? Пол там под вами провалится, что ли?
     - А что? тебя, что ли, спросят? Закроют, и нет.
     - Нет. Что закроют?! Что там еще у вас, а?
     - А вот пьянчужку ссадили...
     - Ссадили; да ведь то же пьянчужка, а вы да я человек!
     - Ну, человек. А она стоит, да и нет...
     - Нет! Да кто она-то?
     - Да она, канцелярия... кан-це-ля-рия!!!
     - Да, блаженный вы человек! да ведь она нужна, канцелярия-то...
     - Она нужна, слышь ты; и сегодня нужна, завтра нужна, а вот
послезавтра как-нибудь там и не нужна. Вот, слышал историю...
     - Да ведь вам жалованье ж дадут годовое! Фома, Фома вы такой, неверный
вы человек! по старшинству в ином месте уважат ...
     - Жалованье? А я вот проел жалованье, воры придут, деньги возьмут; а у
меня золовка, слышь ты? золовка! гвоздырь ты...
     - Золовка! человек вы...
     - Человек; а я человек, а ты, начитанный, глуп; слышь, гвоздырь,
гвоздыревый ты человек, вот что! А я не по шуткам твоим говорю; а оно место
такое есть, что возьмет да и уничтожается место. И Демид, слышь ты, Демид
Васильевич говорит, что уничтожается место...
     - Ах вы, Демид, Демид! греховодник, да ведь...
     - Да, хлоп, да и баста, и будешь без места; подь ты с ним, вот...
     - Да вы, наконец, просто врете или ряхнулись совсем! Вы нам просто
скажите; уж что? признайтесь, коль грех такой есть! стыдиться-то нечего!
ряхнулся, батюшка, а?
     - Ряхнулся! с ума сошел! - раздалось кругом, и все ломали руки с
отчаяния, а Марка Ивановича уже обхватила в обе руки хозяйка, затем чтоб он
не растерзал как-нибудь Семена Ивановича. - Язычник ты, языческая ты душа,
мудрец ты! - умолял Зимовейкин. - Сеня, необидчивый ты человек, миловидный,
любезный! ты прост, ты добродетельный... слышал? Это от добродетели твоей
происходит; а буйный и глупый-то я, побирушка-то я; а вот же добрый человек
меня не оставил небось; честь, вишь, делают; вот им и хозяйке спасибо;
видишь ты, вот в поклон земной правлю, вот оно, вот; долг, долг исправляю,
хозяюшка! - Тут действительно Зимовейкин и даже с каким-то педантским
достоинством исполнил кругом свой поклон до земли. После того Семен
Иванович хотел было опять продолжать говорить, но в этот раз ему уже не
дали; все вступились, стали его умолять, заверять, утешать и достигли того,
что Семен Иванович даже устыдился совсем и наконец слабым голосом попросил
объясниться.
     - Да вот; оно хорошо, - сказал он, - миловидный я, смирный, слышь, и
добродетелен, предан и верен; кровь, знаешь, каплю последнюю, слышь ты,
мальчишка, туз... пусть оно стоит, место-то; да я ведь бедный; а вот как
возьмут его, слышь ты, тузовый, - молчи теперь, понимай, - возьмут, да и
того... оно, брат, стоит, а потом и не стоит... понимаешь? а я, брат, и с
сумочкой, слышь ты?
     - Сенька! - завопил в исступлении Зимовейкин, покрывая в этот раз
голосом весь поднявшийся шум. - Вольнодумец ты! Сейчас донесу! Что ты? кто
ты? буян, что ли, бараний ты лоб? Буйному, глупому, слышь ты, без абшида3 с
места укажут; ты кто?!
     - Да вот оно и того...
     - Что того?! Да вот, поди ты с ним!..
     - Что поди ты с ним?
     - Да вот он вольный, я вольный; а как лежишь-лежишь, и того...
     - Чего?
     - Ан и вольнодумец...
     - Воль-но-ду-мец! Сенька, ты вольнодумец!!
     - Стой! - закричал господин Прохарчин, махнув рукою и прерывая
начавшийся крик. - Я не того... Ты пойми, ты пойми только, баран ты: я
смирный, сегодня смирный, завтра смирный, а потом и несмирный, сгрубил;
пряжку тебе, и пошел вольнодумец!..
     - Да что ж вы? - прогремел наконец Марк Иванович, вскочив со стула, на
котором было сел отдохнуть, и подбежав к кровати весь в волнении, в
исступлении, весь дрожа от досады и бешенства, - что ж вы? баран вы! ни
кола ни двора. Что вы, один, что ли, на свете? для вас свет, что ли,
сделан? Наполеон вы, что ли, какой? что вы? кто вы? Наполеон вы, а?
Наполеон или нет?! Говорите же, сударь, Наполеон или нет?..
     Но господин Прохарчин уже и не отвечал на этот вопрос. Не то чтоб
устыдился, что он Наполеон, или струсил взять на себя такую
ответственность, - нет, он уж и не мог более ни спорить, ни дела
говорить... Последовал болезненный кризис. Дробные слезы хлынули вдруг из
его блистающих лихорадочным огнем серых глаз. Костлявыми, исхудалыми от
болезни руками закрыл он свою горячую голову, приподнялся на кровати и,
всхлипывая, стал говорить, что он совсем бедный, что он такой несчастный,
простой человек, что он глупый и темный, чтоб простили ему добрые люди,
сберегли, защитили, накормили б, напоили его, в беде не оставили, и бог
знает что еще причитал Семен Иванович. Причитая же, он с диким страхом
глядел кругом, как будто ожидая, что вот-вот сейчас потолок упадет или пол
провалится. Всем стало жалко, глядя на бедного, и у всех смягчились сердца.
Хозяйка, рыдая, как баба, и причитая про свое сиротство, сама уложила
больного в постель. Марк Иванович, видя бесполезность трогать Наполеонову
память, тоже немедленно впал в добродушие и начал тоже оказывать помощь.
Другие, чтоб что-нибудь в свою очередь сделать, предложили малинный настой,
говоря, что он немедленно и от всего помогает и что будет очень приятен
больному; но Зимовейкин тотчас же всех опровергнул, включив, что в таком
деле нет лучше доброго приема какой-нибудь ромашки забористой. Что же
касается до Зиновья Прокофьевича, то, имея доброе сердце, он рыдал и
заливался слезами, раскаиваясь, что пугал Семена Ивановича разными
небылицами, и, вникнув в последние слова больного, что он совсем бедный и
чтоб его накормили, пустился созидать подписку, ограничиваясь ею покамест в
углах. Все охали и ахали, всем было и жалко и горько, и все меж тем
дивились, что вот как же это таким образом мог совсем заробеть человек? И
из чего ж заробел? Добро бы был при месте большом, женой обладал, детей
поразвел; добро б его там под суд какой ни есть притянули; а то ведь и
человек совсем дрянь, с одним сундуком и с немецким замком, лежал с лишком
двадцать лет за ширмами, молчал, свету и горя не знал, скопидомничал, и
вдруг вздумалось теперь человеку, с пошлого, праздного слова какого-нибудь,
совсем перевернуть себе голову, совсем забояться о том, что на свете вдруг
стало жить тяжело... А и не рассудил человек, что и всем тяжело! "Прими он
вот только это в расчет, - говорил потом Океанов, - что вот всем тяжело,
так сберег бы человек свою голову, перестал бы куролесить и потянул бы свое
кое-как, куда следует". Целый день только и толку было, что о Семене
Ивановиче. Приходили к нему, справлялись о нем, утешали его; но к вечеру
ему стало не до утешений. Открылся у бедного бред, жар; впал он в
беспамятство, так что чуть было уж не хотели пуститься за доктором; жильцы
все согласились и дали себе взаимное слово охранять и упокоивать Семена
Ивановича поочередно всю ночь, и что случится, то всех будить разом. С этою
целью, чтоб не заснуть, засели в картишки, приставив к больному
пьянчужку-приятеля, который квартировал весь день в углах, у постели
больного, и попросился заночевать. Так как игра велась на мелок и не
представляла совсем интереса, то скоро соскучились. Игру бросили, потом о
чем-то заспорили, потом начали шуметь и стучать, наконец разошлись по
углам, долго еще в сердцах перекликались и переговаривались, и так как
вдруг все стали сердиты, то уж не захотели дежурить и заснули. Скоро в
углах стало тихо, как в пустом погребе, тем более что был холод ужаснейший.
Из последних заснувших был Океанов, "и не то, - как говорил он потом, - во
сне, не то было оно наяву, но привиделось мне, что близ меня, этак перед
самым утренним часом, разговаривали два человека". Океанов рассказывал, что
он узнал Зимовейкина и что Зимовейкин стал возле него будить старого друга
Ремнева, что они долго шепотом говорили; потом Зимовейкин вышел, и слышно
было, как он пытался отпереть в кухне дверь ключом. Ключ же, уверяла потом
хозяйка, лежал у нее под подушками и пропал в эту ночь. Наконец, показывал
Океанов, слышалось ему, как будто оба они пошли к больному за ширмы и
засветили там свечку. Более, говорит, ничего не знаю, глаза завело; а
проснулся потом вместе со всеми, когда все, кто ни были в углах, разом
повскочили с постелей, затем что за ширмами раздался такой крик, что
встрепенулся бы мертвый, - и тут многим показалось, что вдруг там же свечка
потухла. Поднялась суматоха; у всех сердце упало; бросились как ни попало
на крик, но в это время за ширмами поднялась возня, крик, брань и драка.
Вздули огонь и увидели, что дерутся друг с другом Зимовейкин и Ремнев, что
оба друг друга корят и ругают; а как осветили их, то один закричал: "Не я,
а разбойник!", а другой, именно Зимовейкин, закричал: "Не тронь, неповинен;
сейчас присягну!" На обоих образа не было человече