ние узнать ее поближе, - намерение еще с того самого
письма от отца, которое меня так поразило. Не буду ничего говорить, не буду
хвалить ее, скажу только одно: она яркое исключение из всего круга. Это
такая своеобразная натура, такая сильная и правдивая душа, сильная именно
своей чистотой и правдивостью, что я перед ней просто мальчик, младший брат
ее, несмотря на то, что ей всего только семнадцать лет. Одно еще я заметил:
в ней много грусти, точно тайны какой-то; она неговорлива; в доме почти
всегда молчит, точно запугана... Она как будто что-то обдумывает. Отца
моего как будто боится. Мачеху не любит - я догадался об этом; это сама
графиня распускает, для каких-то целей, что падчерица ее ужасно любит; все
это неправда: Катя только слушается ее беспрекословно и как будто
уговорилась с ней в этом; четыре дня тому назад, после всех моих
наблюдений, я решился исполнить мое намерение и сегодня вечером исполнил
его. Это: рассказать все Кате, признаться ей во всем, склонить ее на нашу
сторону и тогда разом покончить дело...

     - Как! Что рассказать, в чем признаться? - спросила с беспокойством
Наташа.

     - Все, решительно все, - отвечал Алеша, - и благодарю бога, который
внушил мне эту мысль; но слушайте, слушайте! Четыре дня тому назад я решил
так: удалиться от вас и кончить все самому. Если б я был с вами, я бы все
колебался, я бы слушал вас и никогда бы не решился. Один же, поставив
именно себя в такое положение, что каждую минуту должен был твердить себе,
что надо кончить и что я должен кончить, я собрался с духом и - кончил! Я
положил воротиться к вам с решением и воротился с решением!

     - Что же, что же? Как было дело? Рассказывай поскорее!

     - Очень просто! Я подошел к ней прямо, честно и смело... Но,
во-первых, я должен вам рассказать один случай перед этим, который ужасно
поразил меня. Перед тем как нам ехать, отец получил какое-то письмо. Я в
это время входил в его кабинет и остановился у двери. Он не видал меня. Он
до того был поражен этим письмом, что говорил сам с собою, восклицал
что-то, вне себя ходил по комнате и наконец вдруг захохотал, а в руках
письмо держит. Я даже побоялся войти, переждал еще и потом вошел. Отец был
так рад чему-то, так рад; заговорил со мной как-то странно; потом вдруг
прервал и велел мне тотчас же собираться ехать, хотя еще было очень рано. У
них сегодня никого не было, только мы одни, и ты напрасно думала, Наташа,
что там был званый вечер. Тебе не так передали...

     - Ах, не отвлекайся, Алеша, пожалуйста; говори, как ты рассказывал все
Кате!

     - Счастье в том, что мы с ней целых два часа оставались одни. Я просто
объявил ей, что хоть нас и хотят сосватать, но брак наш невозможен; что в
сердце моем все симпатии к ней и что она одна может спасти меня. Тут я
открыл ей все. Представь себе, она ничего не знала из нашей истории, про
нас с тобой, Наташа! Если б ты могла видеть, как она была тронута; сначала
даже испугалась. Побледнела вся. Я рассказал ей всю нашу историю: как ты
бросила для меня свой дом, как мы жили одни, как мы теперь мучаемся, боимся
всего и что теперь мы прибегаем к ней (я и от твоего имени говорил,
Наташа), чтоб она сама взяла нашу сторону и прямо сказала бы мачехе, что не
хочет идти за меня, что в этом все наше спасение и что нам более нечего
ждать ниоткуда. Она с таким любопытством слушала, с такой симпатией. Какие
у ней были глаза в ту минуту! Кажется, вся душа ее перешла в ее взгляд. У
ней совсем голубые глаза. Она благодарила меня, что я не усомнился в ней, и
дала слово помогать нам всеми силами. Потом о тебе стала расспрашивать,
говорила, что очень хочет познакомиться с тобой, просила передать, что уже
любит тебя как сестру и чтоб и ты ее любила как сестру, а когда узнала, что
я уже пятый день тебя не видал, тотчас же стала гнать меня к тебе...

     Наташа была тронута.

     - И ты прежде этого мог рассказывать о своих подвигах у какой-то
глухой княгини! Ах, Алеша, Алеша! - вскрикнула она, с упреком на него
глядя. - Ну что ж Катя? Была рада, весела, когда отпускала тебя?

     - Да, она была рада, что удалось ей сделать благородное дело, а сама
плакала. Потому что она ведь тоже любит меня, Наташа! Она призналась, что
начинала уже любить меня; что она людей не видит и что я понравился ей уже
давно; она отличила меня особенно потому, что кругом все хитрость и ложь, а
я показался ей человеком искренним и честным. Она встала и сказала: "Ну,
бог с вами, Алексей Петрович, а я думала..." Не договорила, заплакала и
ушла. Мы решили, что завтра же она и скажет мачехе, что не хочет за меня, и
что завтра же я должен все сказать отцу и высказать твердо и смело. Она
упрекала меня, зачем я раньше ему не сказал: "Честный человек ничего не
должен бояться!" Она такая благородная. Отца моего она тоже не любит;
говорит, что он хитрый и ищет денег. Я защищал его; она мне не поверила.
Если же не удастся завтра у отца (а она наверное думает, что не удастся),
тогда и она соглашается, чтоб я прибегнул к покровительству княгини К.
Тогда уже никто из них не осмелится идти против. Мы с ней дали друг другу
слово быть как брат с сестрой. О, если б ты знала и ее историю, как она
несчастна, с каким отвращением смотрит на свою жизнь у мачехи, на всю эту
обстановку... Она прямо не говорила, точно и меня боялась, но я по
некоторым словам угадал. Наташа, голубчик мой! Как бы залюбовалась она на
тебя, если б увидала! И какое у ней сердце доброе! С ней так легко! Вы обе
созданы быть одна другой сестрами и должны любить друг друга. Я все об этом
думал. И право: я бы свел вас обеих вместе, а сам бы стоял возле да
любовался на вас. Не думай же чего-нибудь, Наташечка, и позволь мне про нее
говорить. Мне именно с тобой хочется про нее говорить, а с ней про тебя. Ты
ведь знаешь, что я тебя больше всех люблю, больше ее... Ты мое все!

     Наташа молча смотрела на него, ласково и как-то грустно. Его слова как
будто ласкали и как будто чем-то мучили ее.

     - И давно, еще две недели назад, я оценил Катю, - продолжал он. - Я
ведь каждый вечер к ним ездил. Ворочусь, бывало, домой и все думаю, все
думаю о вас обеих, все сравниваю вас между собою.

     - Которая же из нас выходила лучше? - спросила, улыбаясь, Наташа.

     - Иной раз ты, другой она. Но ты всегда лучше оставалась. Когда же я
говорю с ней, я всегда чувствую, что сам лучше становлюсь, умнее,
благороднее как-то. Но завтра, завтра все решится!

     - И не жаль ее тебе? Ведь она любит тебя; ты говоришь, что сам это
заметил?

     - Жаль, Наташа! Но мы будем все трое любить друг друга, и тогда...

     - А тогда и прощай! - проговорила тихо Наташа как будто про себя.
Алеша с недоумением посмотрел на нее.

     Но разговор наш вдруг был прерван самым неожиданным образом. В кухне,
которая в то же время была и переднею, послышался легкий шум, как будто
кто-то вошел. Через минуту Мавра отворила дверь и украдкой стала кивать
Алеше, вызывая его.

     Все мы оборотились к ней.

     - Там вот спрашивают тебя, пожалуй-ка, - сказала она каким-то
таинственным голосом.

     - Кто меня может теперь спрашивать? - проговорил Алеша, с недоумением
глядя на нас. - Пойду!

     В кухне стоял ливрейный лакей князя, его отца. Оказалось, что князь,
возвращаясь домой, остановил свою карету у квартиры Наташи и послал узнать,
у ней ли Алеша? Объявив это, лакей тотчас же вышел.

     - Странно! Этого еще никогда не было, - говорил Алеша, в смущении нас
оглядывая, - что это?

     Наташа с беспокойством смотрела на него. Вдруг Мавра опять отворила к
нам дверь.

     - Сам идет, князь! - сказала она ускоренным шепотом и тотчас же
спряталась.

     Наташа побледнела и встала с места. Вдруг глаза ее загорелись. Она
стала, слегка опершись на стол, и в волнении смотрела на дверь, в которую
должен был войти незваный гость.

     - Наташа, не бойся, ты со мной! Я не позволю обидеть тебя, - прошептал
смущенный, но не потерявшийся Алеша.

     Дверь отворилась, и на пороге явился сам князь Валковский своею
собственною особою.

                                    Глава II

     Он окинул нас быстрым, внимательным взглядом. По этому взгляду еще
нельзя было угадать: явился он врагом или другом? Но опишу подробно его
наружность. В этот вечер он особенно поразил меня.

     Я видел его и прежде. Это был человек лет сорока пяти, не больше, с
правильными и чрезвычайно красивыми чертами лица, которого выражение
изменялось судя по обстоятельствам; но изменялось резко, вполне, с
необыкновенною быстротою, переходя от самого приятного до самого угрюмого
или недовольного, как будто внезапно была передернута какая-то пружинка.
Правильный овал лица несколько смуглого, превосходные зубы, маленькие и
довольно тонкие губы, красиво обрисованные, прямой, несколько продолговатый
нос, высокий лоб, на котором еще не видно было ни малейшей морщинки, серые,
довольно большие глаза - все это составляло почти красавца, а между тем
лицо его не производило приятного впечатления. Это лицо именно отвращало от
себя тем, что выражение его было как будто не свое, а всегда напускное,
обдуманное, заимствованное, и какое-то слепое убеждение зарождалось в вас,
что вы никогда и не добьетесь до настоящего его выражения. Вглядываясь
пристальнее, вы начинали подозревать под всегдашней маской что-то злое,
хитрое и в высочайшей степени эгоистическое. Особенно останавливали ваше
внимание его прекрасные с виду глаза, серые, открытые. Они одни как будто
не могли вполне подчиняться его воле. Он бы и хотел смотреть мягко и
ласково, но лучи его взглядов как будто раздваивались и между мягкими,
ласковыми лучами мелькали жесткие, недоверчивые, пытливые, злые... Он был
довольно высокого роста, сложен изящно, несколько худощаво и казался
несравненно моложе своих лет. Темно-русые мягкие волосы его почти еще и не
начинали седеть. Уши, руки, оконечности ног его были удивительно хороши.
Это была вполне породистая красивость. Одет он был с утонченною изящностию
и свежестию, но с некоторыми замашками молодого человека, что, впрочем, к
нему шло. Он казался старшим братом Алеши. По крайней мере его никак нельзя
было принять за отца такого взрослого сына.

     Он подошел прямо к Наташе и сказал ей, твердо смотря на нее:

     - Мой приход к вам в такой час и без доклада - странен и вне принятых
правил; но я надеюсь, вы поверите, что, по крайней мере, я в состоянии
сознать всю эксцентричность моего поступка. Я знаю тоже, с кем имею дело;
знаю, что вы проницательны и великодушны. Подарите мне только десять минут,
и я надеюсь, вы сами меня поймете и оправдаете.

     Он выговорил все это вежливо, но с силой и с какой-то настойчивостью.

     - Садитесь, - сказала Наташа, еще не освободившаяся от первого
смущения и некоторого испуга.

     Он слегка поклонился и сел.

     - Прежде всего позвольте мне сказать два слова ему, - начал он,
указывая на сына. - Алеша, только что ты уехал, не дождавшись меня и даже
не простясь с нами, графине доложили, что с Катериной Федоровной дурно. Она
бросилась было к ней, но Катерина Федоровна вдруг вошла к нам сама,
расстроенная и в сильном волнении. Она сказала нам прямо, что не может быть
твоей женой. Она сказала еще, что пойдет в монастырь, что ты просил ее
помощи и сам признался ей, что любишь Наталью Николаевну... Такое
невероятное признание от Катерины Федоровны и, наконец, в такую минуту,
разумеется, было вызвано чрезвычайною странностию твоего объяснения с нею.
Она была почти вне себя. Ты понимаешь, как я был поражен и испуган.
Проезжая теперь мимо, я заметил в ваших окнах огонь, - продолжал он,
обращаясь к Наташе. - Тогда мысль, которая преследовала меня уже давно, до
того вполне овладела мною, что я не в состоянии был противиться первому
влечению и вошел к вам. Зачем? Скажу сейчас, но прошу наперед, не
удивляйтесь некоторой резкости моего объяснения. Все это так внезапно...

     - Я надеюсь, что пойму и как должно... оценю то, что вы скажете, -
проговорила, запинаясь, Наташа.

     Князь пристально в нее всматривался, как будто спешил разучить ее
вполне в одну какую-нибудь минуту.

     - Я и надеюсь на вашу проницательность, - продолжал он, - и если
позволил себе прийти к вам теперь, то именно потому, что знал, с кем имею
дело. Я давно уже знаю вас, несмотря на то что когда-то был так
несправедлив и виноват перед вами. Выслушайте: вы знаете, между мной и
отцом вашим - давнишние неприятности. Не оправдываю себя; может быть, я
более виноват перед ним, чем сколько полагал до сих пор. Но если так, то я
сам был обманут. Я мнителен и сознаюсь в том. Я склонен подозревать дурное
прежде хорошего - черта несчастная, свойственная сухому сердцу. Но я не
имею привычки скрывать свои недостатки. Я поверил всем наговорам и, когда
вы оставили ваших родителей, я ужаснулся за Алешу. Но я вас еще не знал.
Справки, сделанные мною мало-помалу, ободрили меня совершенно. Я наблюдал,
изучал и наконец убедился, что подозрения мои неосновательны. Я узнал, что
вы рассорились с вашим семейством, знаю тоже, что ваш отец всеми силами
против вашего брака с моим сыном. И уж одно то, что вы, имея такое влияние,
такую, можно сказать, власть над Алешей, не воспользовались до сих пор этою
властью и не заставили его жениться на себе, уж одно это выказывает вас со
стороны слишком хорошей. И все-таки, сознаюсь перед вами вполне, я всеми
силами решился тогда препятствовать всякой возможности вашего брака с моим
сыном. Я знаю, я выражаюсь слишком откровенно, но в эту минуту
откровенность с моей стороны нужнее всего; вы сами согласитесь с этим,
когда меня дослушаете. Скоро после того, как вы оставили ваш дом, я уехал
из Петербурга; но, уезжая, я уже не боялся за Алешу. Я надеялся на
благородную гордость вашу. Я понял, что вы сами не хотели брака прежде
окончания наших фамильных неприятностей; не хотели нарушать согласия между
Алешей и мною, потому что я никогда бы не простил ему его брака с вами; не
хотели тоже, чтоб сказали про вас, что вы искали жениха-князя и связей с
нашим домом. Напротив, вы даже показали пренебрежение к нам и, может быть,
ждали той минуты, когда я сам приду просить вас сделать нам честь отдать
вашу руку моему сыну. Но все-таки я упорно оставался вашим
недоброжелателем. Оправдывать себя не стану, но причин моих от вас не
скрою. Вот они: вы не знатны и не богаты. Я хоть и имею состояние, но нам
надо больше. Наша фамилия в упадке. Нам нужно связей и денег. Падчерица
графини 3инаиды Федоровны хоть и без связей, но очень богата. Промедлить
немного, и явились бы искатели и отбили бы у нас невесту; а нельзя было
терять такой случай, и, несмотря на то что Алеша еще слишком молод, я
решился его сватать. Видите, я не скрываю ничего. Вы можете с презрением
смотреть на отца, который сам сознается в том, что наводил сына, из корысти
и из предрассудков, на дурной поступок; потому что бросить великодушную
девушку, пожертвовавшую ему всем и перед которой он так виноват, - это
дурной поступок. Но не оправдываю себя. Вторая причина предполагавшегося
брака моего сына с падчерицею графини Зинаиды Федоровны та, что эта девушка
в высшей степени достойна любви и уважения. Она хороша собой, прекрасно
воспитана, с превосходным характером и очень умна, хотя во многом еще
ребенок. Алеша без характера, легкомыслен, чрезвычайно нерассудителен, в
двадцать два года еще совершенно ребенок и разве только с одним
достоинством, с добрым сердцем, - качество даже опасное при других
недостатках. Уже давно я заметил, что мое влияние на него начинает
уменьшаться: пылкость, юношеские увлечения берут свое и даже берут верх над
некоторыми настоящими обязанностями. Я его, может быть, слишком горячо
люблю, но убеждаюсь, что ему уже мало одного меня руководителем. А между
тем он непременно должен быть под чьим-нибудь постоянным, благодетельным
влиянием. Его натура подчиняющаяся, слабая, любящая, предпочитающая любить
и повиноваться, чем повелевать. Так он и останется на всю свою жизнь.
Можете себе представить, как я обрадовался, встретив в Катерине Федоровне
идеал девушки, которую бы я желал в жены своему сыну. Но я обрадовался
поздно; над ним уже неразрушимо царило другое влияние - ваше. Я зорко
наблюдал его, воротясь месяц тому назад в Петербург, и с удивлением заметил
в нем значительную перемену к лучшему. Легкомыслие, детскость - в нем почти
еще те же, но в нем укрепились некоторые благородные внушения; он и
начинает интересоваться не одними игрушками, а тем, что возвышенно,
благородно, честно. Идеи его странны, неустойчивы, иногда нелепы; но
желания, влечения, но сердце - лучше, а это фундамент для всего; и все это
лучшее в нем - бесспорно от вас. Вы перевоспитали его. Признаюсь вам, у
меня тогда же промелькнула мысль, что вы, более чем кто-нибудь, могли бы
составить его счастье. Но я прогнал эту мысль, я не хотел этих мыслей. Мне
надо было отвлечь его от вас во что бы то ни стало; я стал действовать и
думал, что достиг своей цели. Еще час тому назад я думал, что победа на
моей стороне. Но происшествие в доме графини разом перевернуло все мои
предположения, и прежде всего меня поразил неожиданный факт: странная в
Алеше серьезность, строгость привязанности к вам, упорство, живучесть этой
привязанности. Повторяю вам: вы перевоспитали его окончательно. Я вдруг
увидел, что перемена в нем идет еще дальше, чем даже я полагал. Сегодня он
вдруг выказал передо мною признак ума, которого я отнюдь не подозревал в
нем, и в то же время необыкновенную тонкость, догадливость сердца. Он
выбрал самую верную дорогу, чтоб выйти из положения, которое считал
затруднительным. Он затронул и возбудил самые благороднейшие способности
человеческого сердца, именно - способность прощать и отплачивать за зло
великодушием. Он отдался во власть обиженного им существа и прибег к нему
же с просьбою об участии и помощи. Он затронул всю гордость женщины, уже
любившей его, прямо признавшись ей, что у нее есть соперница, и в то же
время возбудил в ней симпатию к ее сопернице, а для себя прощение и
обещание бескорыстной братской дружбы. Идти на такое объяснение и в то же
время не оскорбить, не обидеть - на это иногда не способны даже самые
ловкие мудрецы, а способны именно сердца свежие, чистые и хорошо
направленные, как у него. Я уверен, что вы, Наталья Николаевна, не
участвовали в его сегодняшнем поступке ни словом, ни советом. Вы, может
быть, только сейчас узнали обо всем от него же. Я не ошибаюсь? Не правда
ли?

     - Вы не ошибаетесь, - повторила Наташа, у которой пылало все лицо и
глаза сияли каким-то странным блеском, точно вдохновением. Диалектика князя
начинала производить свое действие. - Я пять дней не видала Алеши, -
прибавила она. - Все это он сам выдумал, сам и исполнил.

     - Непременно так, - подтвердил князь, - но, несмотря на то, вся эта
неожиданная его прозорливость, вся эта решимость, сознание долга, наконец
вся эта благородная твердость - все это вследствие вашего влияния над ним.
Все это я окончательно сообразил и обдумал сейчас, едучи домой, а обдумав,
вдруг ощутил в себе силу решиться. Сватовство наше с домом графини
разрушено и восстановиться не может; но если б и могло - ему не бывать уже
более. Что ж, если я сам убедился, что вы одна только можете составить его
счастие, что вы - настоящий руководитель его, что вы уже положили начало
его будущему счастью! Я не скрыл от вас ничего, не скрываю и теперь; я
очень люблю карьеры, деньги, знатность, даже чины; сознательно считаю
многое из этого предрассудком, но люблю эти предрассудки и решительно не
хочу попирать их. Но есть обстоятельства, когда надо допустить и другие
соображения, когда нельзя все мерить на одну мерку... Кроме того, я люблю
моего сына горячо. Одним словом, я пришел к заключению, что Алеша не должен
разлучаться с вами, потому что без вас погибнет. И признаться ли? Я, может
быть, целый месяц как решил это и только теперь сам узнал, что я решил
справедливо.