деньги, и мне они
надобны. У Катерины Федоровны их много; ее отец десять лет содержал винный
откуп. У ней три миллиона, и эти три миллиона мне очень пригодятся. Алеша и
Катя - совершенная пара: оба дураки в последней степени; мне того и надо. И
потому я непременно желаю и хочу, чтоб их брак устроился, и как можно
скорее. Недели через две, через три графиня и Катя едут в деревню. Алеша
должен сопровождать их. Предуведомьте Наталью Николаевну, чтоб не было
пасторалей, чтоб не было шиллеровщины, чтоб против меня не восставали. Я
мстителен и зол, я за свое постою. Ее я не боюсь: все, без сомнения, будет
по-моему, и потому если предупреждаю теперь, то почти для нее же самой.
Смотрите же, чтоб не было глупостей и чтоб вела она себя благоразумно. Не
то ей будет плохо, очень плохо. Уж она за то только должна быть мне
благодарна, что я не поступил с нею как следует, по законам. Знайте, мой
поэт, что законы ограждают семейное спокойствие, они гарантируют отца в
повиновении сына и что те, которые отвлекают детей от священных
обязанностей к их родителям, законами не поощряются. Сообразите, наконец,
что у меня есть связи, что у ней никаких и... неужели вы не понимаете, что
я бы мог с ней сделать?.. Но я не сделал, потому что до сих пор она вела
себя благоразумно. Не беспокойтесь: каждую минуту, за каждым движением их
присматривали зоркие глаза все эти полгода, и я знал все до последней
мелочи. И потому я спокойно ждал, пока Алеша сам ее бросит, что уж и
начинается; а покамест ему милое развлечение. Я же остался в его понятиях
гуманным отцом, а мне надо, чтоб он так обо мне думал. Ха, ха, ха! Как
вспомню я, что чуть не комплименты ей делал, тогда вечером, что она была
так великодушна и бескорыстна, что не вышла за него замуж; желал бы я
знать, как бы она вышла! Что же касается до моего тогдашнего к ней приезда,
то все это было единственно для того, что уж пора было кончить их связь. Но
мне надобно было увериться во всем своими глазами, своим собственным
опытом... Ну, довольно ли с вас? Или вы, может быть, хотите узнать еще: для
чего я завез вас сюда, для чего я перед вами так ломался и так спроста
откровенничал, тогда как все это можно было высказать без всяких
откровенностей, - да?

     - Да. - Я скрепился и жадно слушал. Мне нечего было отвечать ему
более.

     - Единственно потому, мой друг, что в вас я заметил несколько более
благоразумия и ясного взгляда на вещи, чем в обоих наших дурачках. Вы могли
и раньше знать, кто я, предугадывать, составлять предположения обо мне, но
я хотел вас избавить от всего этого труда и решился вам наглядно показать,
с кем вы имеете дело. Действительное впечатление великая вещь. Поймите же
меня, mon ami. Вы знаете, с кем имеете дело, ее вы любите, и потому я
надеюсь теперь, что вы употребите все свое влияние (а вы-таки имеете на нее
влияние), чтоб избавить ее от некоторых хлопот. Иначе будут хлопоты, и
уверяю, уверяю вас, что не шуточные. Ну-с, наконец, третья причина моих с
вами откровенностей это... (да ведь вы угадали же, мой милый), да, мне
действительно хотелось поплевать немножко на все это дело, и поплевать
именно в ваших глазах.

     - И вы достигли вашей цели, - сказал я, дрожа от волнения. - Я
согласен, что ничем вы не могли так выразить передо мной всей вашей злобы и
всего презрения вашего ко мне и ко всем нам, как этими откровенностями. Вы
не только не опасались, что ваши откровенности могут вас передо мной
компрометировать, но даже и не стыдились меня... Вы действительно походили
на того сумасшедшего в плаще. Вы меня за человека не считали.

     - Вы угадали, мой юный друг, - сказал он, вставая, - вы все угадали:
недаром же вы литератор. Надеюсь, что мы расстаемся дружелюбно. Брудершафт
ведь не будем пить?

     - Вы пьяны, и единственно потому я не отвечаю вам, как бы следовало...

     - Опять фигура умолчания, - не договорили, как следовало бы отвечать,
ха-ха-ха! Заплатить за вас вы мне не позволяете.

     - Не беспокойтесь, я сам заплачу.

     - Ну, уж без сомнения. Ведь нам не по дороге?

     - Я с вами не поеду.

     - Прощайте, мой поэт. Надеюсь, вы меня поняли...

     Он вышел, шагая несколько нетвердо и не оборачиваясь ко мне. Лакей
усадил его в коляску. Я пошел своею дорогою. Был третий час утра. Шел
дождь, ночь была темная...

                              ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

                                  Глава I

     Не стану описывать моего озлобления. Несмотря на то, что можно было
всего ожидать, я был поражен; точно он предстал передо мной во всем своем
безобразии совсем неожиданно. Впрочем, помню, ощущения мои были смутны: как
будто я был чем-то придавлен, ушиблен, и черная тоска все больше и больше
сосала мне сердце; я боялся за Наташу. Я предчувствовал ей много мук
впереди и смутно заботился, как бы их обойти, как бы облегчить эти
последние минуты перед окончательной развязкой всего дела. В развязке же
сомнения не было никакого. Она приближалась, и как было не угадать, какова
она будет!

     Я и не заметил, как дошел домой, хотя дождь мочил меня всю дорогу.
Было уже часа три утра. Не успел я стукнуть в дверь моей квартиры, как
послышался стон, и дверь торопливо начала отпираться, как будто Нелли и не
ложилась спать, а все время сторожила меня у самого порога. Свечка горела.
Я взглянул в лицо Нелли и испугался: оно все изменилось; глаза горели, как
в горячке, и смотрели как-то дико, точно она не узнавала меня. С ней был
сильный жар.

     - Нелли, что с тобой, ты больна? - спросил я, наклоняясь к ней и обняв
ее рукой.

     Она трепетно прижалась ко мне, как будто боялась чего-то, что-то
заговорила, скоро, порывисто, как будто только и ждала меня, чтоб поскорей
мне это рассказать. Но слова ее были бессвязны и странны; я ничего не
понял, она была в бреду.

     Я повел ее поскорей на постель. Но она все бросалась ко мне и
прижималась крепко, как будто в испуге, как будто прося защитить себя от
кого-то, и когда уже легла в постель, все еще хваталась за мою руку и
крепко держала ее, боясь, чтоб я опять не ушел. Я был до того потрясен и
расстроен нервами, что, глядя на нее, даже заплакал. Я сам был болен. Увидя
мои слезы, она долго и неподвижно вглядывалась в меня с усиленным,
напряженным вниманием, как будто стараясь что-то осмыслить и сообразить.
Видно было, что ей стоило это больших усилий. Наконец что-то похожее на
мысль прояснилось в лице ее; после сильного припадка падучей болезни она
обыкновенно некоторое время не могла соображать свои мысли и внятно
произносить слова. Так было и теперь: сделав над собой чрезвычайное усилие,
чтоб выговорить мне что-то, и догадавшись, что я не понимаю, она протянула
свою ручонку и начала отирать мои слезы, потом обхватила мою шею, нагнула
меня к себе и поцеловала.

     Было ясно: с ней без меня был припадок, и случился он именно в то
мгновение, когда она стояла у самой двери. Очнувшись от припадка, она,
вероятно, долго не могла прийти в себя. В это время действительность
смешивается с бредом, и ей, верно, вообразилось что-нибудь ужасное,
его все расхваливал. Легко сказать: ничего не оставил! Гм... славу
     - Нет. Если вы желаете Наташе добра, то каким образом вы решаетесь
воротиться и буду стучаться у дверей, а потому, лежа у самого порога на
полу, чутко ждала моего возвращения и приподнялась на мой первый стук.

     "Но для чего ж она как раз очутилась у дверей?" - подумал я и вдруг с
удивлением заметил, что она была в шубейке (я только что купил ей у
знакомой старухи торговки, зашедшей ко мне на квартиру и уступавшей мне
иногда свой товар в долг); следовательно, она собиралась куда-то идти со
двора и, вероятно, уже отпирала дверь, как вдруг эпилепсия поразила ее.
Куда ж она хотела идти? Уж не была ли она и тогда в бреду?

     Между тем жар не проходил, и она скоро опять впала в бред и
беспамятство. С ней был уже два раза припадок на моей квартире, но всегда
оканчивался благополучно, а теперь она была точно в горячке. Посидев над
ней с полчаса, я примостил к дивану стулья и лег, как был, одетый, близ
нее, чтобы скорей проснуться, если б она меня позвала. Свечки я не тушил.
Много раз еще я взглядывал на нее прежде, чем сам заснул. Она была бледна;
губы - запекшиеся от жару и окровавленные, вероятно, от падения; с лица не
сходило выражение страха и какой-то мучительной тоски, которая, казалось,
не покидала ее даже во сне. Я решился назавтра как можно раньше сходить к
доктору, если б ей стало хуже. Боялся я, чтоб не приключилось настоящей
горячки.

     "Это ее князь напугал!" - подумал я с содроганием и вспомнил рассказ
его о женщине, бросившей ему в лицо свои деньги.

                                    Глава II

     ... Прошло две недели; Нелли выздоравливала. Горячки с ней не было, но
была она сильно больна. Она встала с постели уже в конце апреля, в светлый,
ясный день. Была страстная неделя.

     Бедное создание! Я не могу продолжать рассказа в прежнем порядке.
Много прошло уже времени до теперешней минуты, когда я записываю все это
прошлое, но до сих пор с такой тяжелой, пронзительной тоской вспоминается
мне это бледное, худенькое личико, эти пронзительные долгие взгляды ее
черных глаз, когда, бывало, мы оставались вдвоем, и она смотрит на меня с
своей постели, смотрит, долго смотрит, как бы вызывая меня угадать, что у
ней на уме; но видя, что я не угадываю и все в прежнем недоумении, тихо и
как будто про себя улыбнется и вдруг ласково протянет мне свою горячую
ручку с худенькими, высохшими пальчиками. Теперь все прошло, уж все
известно, а до сих пор я не знаю всей тайны этого больного, измученного и
оскорбленного маленького сердца.

     Я чувствую, что я отвлекусь от рассказа, но в эту минуту мне хочется
думать об одной только Нелли. Странно: теперь, когда я лежу на больничной
койке один, оставленный всеми, кого я так много и сильно любил, - теперь
иногда одна какая-нибудь мелкая черта из того времени, тогда часто для меня
не приметная и скоро забываемая, вдруг приходя на память, внезапно получает
в моем уме совершенно другое значение, цельное и объясняющее мне теперь то,
чего я даже до сих пор не умел понять.

     Первые четыре дня ее болезни мы, я и доктор, ужасно за нее боялись, но
на пятый день доктор отвел меня в сторону и сказал мне, что бояться нечего
и она непременно выздоровеет. Это был тот самый доктор, давно знакомый мне
старый холостяк, добряк и чудак, которого я призывал еще в первую болезнь
Нелли и который так поразил ее своим Станиславом на шее, чрезвычайных
размеров.

     - Стало быть, совсем нечего бояться! - сказал я, обрадовавшись.

     - Да, она теперь выздоровеет, но потом она весьма скоро умрет.

     - Как умрет! Да почему же! - вскричал я, ошеломленный таким
приговором.

     - Да, она непременно весьма скоро умрет. У пациентки органический
порок в сердце, и при малейших неблагоприятных обстоятельствах она сляжет
снова. Может быть, снова выздоровеет, но потом опять сляжет снова и наконец
умрет.

     - И неужели ж нельзя никак спасти ее? Нет, этого быть не может!

     - Но это должно быть. И однако, при удалении неблагоприятных
обстоятельств, при спокойной и тихой жизни, когда будет более удовольствий,
пациентка еще может быть отдалена от смерти, и даже бывают случаи...
неожиданные... ненормальные и странные... одним словом, пациентка даже
может быть спасена, при совокуплении многих благоприятных обстоятельств, но
радикально спасена - никогда.

     - Но боже мой, что же теперь делать?

     - Следовать советам, вести покойную жизнь и исправно принимать
порошки. Я заметил, что эта девица капризна, неровного характера и даже
насмешлива; она очень не любит исправно принимать порошки и вот сейчас
решительно отказалась.

     - Да, доктор. Она действительно странная, но я все приписываю
болезненному раздражению. Вчера она была очень послушна; сегодня же, когда
я ей подносил лекарство, она пихнула ложку как будто нечаянно, и все
пролилось. Когда же я хотел развести новый порошок, она вырвала у меня всю
коробку и ударила ее об пол, а потом залилась слезами... Только, кажется,
не оттого, что ее заставляли принимать порошки, - прибавил я, подумав.

     - Гм! ирритация. Прежние большие несчастия (я подробно и откровенно
рассказал доктору многое из истории Нелли, и рассказ мой очень поразил
его), все это в связи, и вот от этого и болезнь. Покамест единственное
средство - принимать порошки, и она должна принять порошок. Я пойду и еще
раз постараюсь внушить ей ее обязанность слушаться медицинских советов и...
то есть говоря вообще... принимать порошки.

     Мы оба вышли из кухни (в которой и происходило наше свидание), и
доктор снова приблизился к постели больной. Но Нелли, кажется, нас слышала:
по крайней мере, она приподняла голову с подушек и, обратив в нашу сторону
ухо, все время чутко прислушивалась. Я заметил это в щель полуотворенной
двери; когда же мы пошли к ней, плутовка юркнула вновь под одеяло и
поглядывала на нас с насмешливой улыбкой. Бедняжка очень похудела в эти
четыре дня болезни: глаза ввалились, жар все еще не проходил. Тем страннее
шел к ее лицу шаловливый вид и задорные блестящие взгляды, очень удивлявшие
доктора, самого добрейшего из всех немецких людей в Петербурге.

     Он серьезно, но стараясь как можно смягчить свой голос, ласковым и
нежнейшим тоном изложил необходимость и спасительность порошков, а
следственно, и обязанность каждого больного принимать их. Нелли приподняла
было голову, но вдруг, по-видимому совершенно нечаянным движением руки,
задела ложку, и все лекарство пролилось опять на пол. Я уверен, она это
сделала нарочно.

     - Это очень неприятная неосторожность, - спокойно сказал старичок, - и
я подозреваю, что вы сделали это нарочно, что очень непохвально. Но...
можно все исправить и еще развести порошок.

     Нелли засмеялась ему прямо в глаза.

     Доктор методически покачал головою.

     - Это очень нехорошо, - сказал он, разводя новый порошок, - очень,
очень непохвально.

     - Не сердитесь на меня, - отвечала Нелли, тщетно стараясь не
засмеяться снова, - я непременно приму... А любите вы меня?

     - Если вы будете вести себя похвально, то очень буду любить.

     - Очень?

     - Очень.

     - А теперь не любите?

     - И теперь люблю.

     - А поцелуете меня, если я захочу вас поцеловать?

     - Да, если вы будете того заслуживать.

     Тут Нелли опять не могла вытерпеть и снова засмеялась.

     - У пациентки веселый характер, но теперь - это нервы и каприз, -
прошептал мне доктор с самым серьезным видом.

     - Ну, хорошо, я выпью порошок, - вскрикнула вдруг своим слабым
голоском Нелли, - но когда я вырасту и буду большая, вы возьмете меня за
себя замуж?

     Вероятно, выдумка этой новой шалости очень ей нравилась; глаза ее так
и горели, а губки так и подергивало смехом в ожидании ответа несколько
изумленного доктора.

     - Ну да, - отвечал он, улыбаясь невольно этому новому капризу, - ну
да, если вы будете добрая и благовоспитанная девица, будете послушны и
будете...

     - Принимать порошки? - подхватила Нелли.

     - Ого! ну да, принимать порошки. Добрая девица, - шепнул он мне снова,
- в ней много, много... доброго и умного, но, однако ж... замуж... какой
странный каприз...

     И он снова поднес ей лекарство. Но в этот раз она даже и не схитрила,
а просто снизу вверх подтолкнула рукой ложку, и все лекарство выплеснулось
прямо на манишку и на лицо бедному старичку. Нелли громко засмеялась, но не
прежним простодушным и веселым смехом. В лице ее промелькнуло что-то
жестокое, злое. Во все это время она как будто избегала моего взгляда,
смотрела на одного доктора и с насмешкою, сквозь которую проглядывало,
однако же, беспокойство, ждала, что-то будет теперь делать "смешной"
старичок.

     - О! вы опять... Какое несчастие! Но... можно еще развести порошок, -
проговорил старик, отирая платком лицо и манишку.

     Это ужасно поразило Нелли. Она ждала нашего гнева, думала, что ее
начнут бранить, упрекать, и, может быть, ей, бессознательно, того только и
хотелось в эту минуту, - чтоб иметь предлог тотчас же заплакать, зарыдать,
как в истерике, разбросать опять порошки, как давеча, и даже разбить
что-нибудь с досады, и всем этим утолить свое капризное, наболевшее
сердечко. Такие капризы бывают и не у одних больных, и не у одной Нелли.
Как часто, бывало, я ходил взад и вперед по комнате с бессознательным
желанием, чтоб поскорей меня кто-нибудь обидел или сказал слово, которое бы
можно было принять за обиду, и поскорей сорвать на чем-нибудь сердце.
Женщины же, "срывая" таким образом сердце, начинают плакать самыми
искренними слезами, а самые чувствительные из них даже доходят до истерики.
Дело очень простое и самое житейское и бывающее чаще всего, когда есть
другая, часто никому не известная печаль в сердце и которую хотелось бы, да
нельзя никому высказать.

     Но вдруг пораженная ангельской добротою обиженного ею старичка и
терпением, с которым он снова разводил ей третий порошок, не сказав ей ни
одного слова упрека, Нелли вдруг притихла. Насмешка слетела с ее губок,
краска ударила ей в лицо, глаза повлажнели; она мельком взглянула на меня и
тотчас же отворотилась. Доктор поднес ей лекарство. Она смирно и робко
выпила его, схватив красную пухлую руку старика, и медленно поглядела ему в
глаза.

     - Вы... сердитесь... что я злая, - сказала было она, но не докончила,
юркнула под одеяло, накрылась с головой и громко, истерически зарыдала.

     - О дитя мое, не плачьте... Это ничего... Это нервы; выпейте воды.

     Но Нелли не слушала.

     - Утешьтесь... не расстраивайте себя, - продолжал он, чуть сам не
хныча над нею, потому что был очень чувствительный человек, - я вас прощаю
и замуж возьму, если вы, при хорошем поведении честной девицы, будете...

     - Принимать порошки! - послышалось из-под одеяла с тоненьким, как
колокольчик, нервическим смехом, прерываемым рыданиями, - очень мне
знакомым смехом.

     - Доброе, признательное дитя, - сказал доктор торжественно и чуть не
со слезами на глазах. - Бедная девица!

     И с этих пор между ним и Нелли началась какая-то странная,
удивительная симпатия. Со мной же, напротив, Нелли становилась все угрюмее,
нервичнее и раздражительнее. Я не знал, чему это приписать, и дивился на
нее, тем более что эта перемена произошла в ней как-то вдруг. В первые дни
болезни она была со мной чрезвычайно нежна и ласкова; казалось, не могла
наглядеться на меня, не отпускала от себя, схватывала мою руку своею
горячею рукой и садила меня возле себя, и если замечала, что я угрюм и
встревожен, старалась развеселить меня, шутила, играла со мной и улыбалась
мне, видимо подавляя свои собственные страдания. Она не хотела, чтоб я
работал по ночам или сидел, сторожил ее, и печалилась, видя, что я ее не
слушаюсь. Иногда я замечал в ней озабоченный вид; она начинала
расспрашивать и выпытывать от меня, почему я печалюсь, что у меня на уме;
но странно, когда доходило до Наташи, она тотчас же умолкала или начинала
заговаривать о другом. Она как будто избегала говорить о Наташе, и это
поразило меня. Когда я приходил, она радовалась. Когда же я брался за
шляпу, она смотрела уныло и как-то странно, как будто с упреком, провожала
меня глазами.

     На четвертый день ее болезни я весь вечер и даже далеко за полночь
просидел у Наташи. Нам было тогда о чем говорить. Уходя же из дому, я
сказал моей больной, что ворочусь очень скоро, на что и сам рассчитывал.
Оставшись у Наташи почти нечаянно, я был спокоен насчет Нелли: она
оставалась не одна. С ней сидела Александра Семеновна, узнавшая от
Маслобоева, зашедшего ко мне на минуту, что Нелли больна и я в больших
хлопотах и один-одинехонек. Боже мой, как захлопотала добренькая Александра
Семеновна:

     - Так, стало быть, он и обедать к нам теперь не придет!.. Ах, боже
мой! И один-то он, бедный