ному свету
в окне, мог догадаться, что меня ждут и что я ей нужен. В последнее время
она часто выставляла свечу...

                                    Глава XV

     Я застал Наташу одну. Она тихо ходила взад и вперед по комнате, сложа
руки на груди, в глубокой задумчивости. Потухавший самовар стоял на столе и
уже давно ожидал меня. Молча и с улыбкою протянула она мне руку. Лицо ее
было бледно, с болезненным выражением. В улыбке ее было что-то
страдальческое, нежное, терпеливое. Голубые ясные глаза ее стали как будто
больше, чем прежде, волосы как будто гуще, - все это так казалось от худобы
и болезни.

     - А я думала, ты уж не придешь, - сказала она, подавая мне руку, -
хотела даже Мавру послать к тебе узнать; думала, не заболел ли опять?

     - Нет, не заболел, меня задержали, сейчас расскажу. Ну что с тобой,
Наташа? Что случилось?

     - Ничего не случилось, - отвечала она, как бы удивленная. - А что?

     - Да ты писала... вчера написала, чтоб пришел, да еще назначила час,
чтоб не раньше, не позже; это как-то не по-обыкновенному.

     - Ах, да! Это я его вчера ждала.

     - Что ж он, все еще не был?

     - Нет. Я и думала: если не придет, так с тобой надо будет
переговорить, - прибавила она, помолчав.

     - А сегодня вечером ожидала его?

     - Нет, не ждала; он вечером там.

     - Что же ты думаешь, Наташа, он уж совсем никогда не придет?

     - Разумеется, придет, - отвечала она, как-то особенно серьезно
взглянув на меня.

     Ей не нравилась скорость моих вопросов. Мы замолчали, продолжая ходить
по комнате.

     - Я все тебя ждала, Ваня, - начала она вновь с улыбкой, - и знаешь,
что делала? Ходила здесь взад и вперед и стихи наизусть читала; помнишь, -
колокольчик, зимняя дорога: "Самовар мой кипит на дубовом столе...", мы еще
вместе читали:

          Улеглася метелица; путь озарен,
          Ночь глядит миллионами тусклых очей..,
          . . . . . . . . . . . . . . . . . .

     И потом:

          То вдруг слышится мне - страстный голос поет,
          С колокольчиком дружно звеня:
          "Ах, когда-то, когда-то мой милый придет,
          Отдохнуть на груди у меня!
          У меня ли не жизнь! Чуть заря на стекле
          Начинает лучами с морозом играть,
          Самовар мой кипит на дубовом столе,
          И трещит моя печь, озаряя в угле
          За цветной занавеской кровать..."

     - Как это хорошо! Какие это мучительные стихи, Ваня, и какая
фантастическая, раздающаяся картина. Канва одна, и только намечен узор, -
вышивай что хочешь. Два ощущения: прежнее и последнее. Этот самовар, этот
ситцевый занавес, - так это все родное... Это как в мещанских домиках в
уездном нашем городке; я и дом этот как будто вижу: новый, из бревен, еще
досками не обшитый... А потом другая картина:

          То вдруг слышится мне - тот же голос поет,
          С колокольчиком грустно звеня:
          "Где-то старый мой друг? Я боюсь, он войдет
          И, ласкаясь, обнимет меня!
          Что за жизнь у меня! - И тесна, и темна,
          И скучна моя горница; дует в окно...
          За окошком растет только вишня одна,
          Да и та за промерзлым стеклом не видна
          И, быть может, погибла давно.
          Что за жизнь! Полинял пестрый полога цвет;
          Я больная брожу и не еду к родным,
          Побранить меня некому - милого нет...
          Лишь старуха ворчит..." - - -

     - "Я больная брожу"... эта "больная", как тут хорошо поставлено!
"Побранить меня некому", - сколько нежности, неги в этом стихе и мучений от
воспоминаний, да еще мучений, которые сам вызвал, да и любуешься ими...
Господи, как это хорошо! Как это бывает!

     Она замолчала, как будто подавляя начинавшуюся горловую спазму.

     - Голубчик мой, Ваня! - сказала она мне через минуту и вдруг опять
замолчала, как будто сама забыла, что хотела сказать, или сказала так, без
мысли, от какого-то внезапного ощущения.

     Между тем мы все прохаживались по комнате. Перед образом горела
лампадка. В последнее время Наташа становилась все набожнее и набожнее и не
любила, когда об этом с ней заговаривали.

     - Что, завтра праздник. - спросил я, - у тебя лампадка горит.

     - Нет, не праздник... да что ж, Ваня, садись, должно быть устал.
Хочешь чаю? Ведь ты еще не пил?

     - Сядем, Наташа. Чай я пил.

     - Да ты откуда теперь?

     - От них. - Мы с ней всегда так называли родной дом.

     - От них? Как ты успел? Сам зашел? Звали?..

     Она засыпала меня вопросами. Лицо ее сделалось еще бледнее от
волнения. Я рассказал ей подробно мою встречу с стариком, разговор с
матерью, сцену с медальоном, - рассказал подробно и со всеми оттенками. Я
никогда ничего не скрывал от нее. Она слушала жадно, ловя каждое мое слово.
Слезы блеснули на ее глазах. Сцена с медальоном сильно ее взволновала.

     - Постой, постой, Ваня, - говорила она, часто прерывая мой рассказ, -
говори подробнее, все, все, как можно подробнее, ты не так подробно
рассказываешь!..

     Я повторил второй и третий раз, поминутно отвечая на ее беспрерывные
вопросы о подробностях.

     - И ты в самом деле думаешь, что он ходил ко мне?

     - Не знаю, Наташа, и мнения даже составить не могу. Что грустит о тебе
и любит тебя, это ясно; но что он ходил к тебе, это... это...

     - И он целовал медальон? - перебила она, - что он говорил, когда
целовал?

     - Бессвязно, одни восклицания; называл тебя самыми нежными именами,
звал тебя...

     - Звал?

     - Да.

     Она тихо заплакала.

     - Бедные! - сказала она. - А если он все знает, - прибавила она после
некоторого молчания, - так это не мудрено. Он и об отце Алеши имеет большие
известия.

     - Наташа, - сказал я робко, - пойдем к ним...

     - Когда? - сбросила она, побледнев и чуть-чуть привстав с кресел. Она
думала, что я зову ее сейчас.

     - Нет, Ваня, - прибавила она, положив мне обе руки на плечи и грустно
улыбаясь, - нет, голубчик; это всегдашний твой разговор, но... не говори
лучше об этом.

     - Так неужели ж никогда, никогда не кончится этот ужасный раздор! -
вскричал я грустно. - Неужели ж ты до того горда, что не хочешь сделать
первый шаг! Он за тобою; ты должна его первая сделать. Может быть, отец
только того и ждет, чтоб простить тебя... Он отец; он обижен тобою! Уважь
его гордость; она законна, она естественна! Ты должна это сделать.
Попробуй, и он простит тебя без всяких условий.

     - Без условий! Это невозможно; и не упрекай меня, Ваня, напрасно. Я об
этом дни и ночи думала и думаю. После того как я их покинула, может быть,
не было дня, чтоб я об этом не думала. Да и сколько раз мы с тобой же об
этом говорили! Ведь ты знаешь сам, что это невозможно!

     - Попробуй!

     - Нет, друг мой, нельзя. Если и попробую, то еще больше ожесточу его
против себя. Безвозвратного не воротишь, и знаешь, чего именно тут воротить
нельзя? Не воротишь этих детских, счастливых дней, которые я прожила вместе
с ними. Если б отец и простил, то все-таки он бы не узнал меня теперь. Он
любил еще девочку, большого ребенка. Он любовался моим детским
простодушием; лаская, он еще гладил меня по голове, так же как когда я была
еще семилетней девочкой и, сидя у него на коленях, пела ему мои детские
песенки. С первого детства моего до самого последнего дня он приходил к
моей кровати и крестил меня на ночь. За месяц до нашего несчастья он купил
мне серьги, тихонько от меня (а я все узнала), и радовался как ребенок,
воображая, как я буду рада подарку, и ужасно рассердился на всех и на меня
первую, когда узнал от меня же, что мне давно уже известно о покупке серег.
За три дня до моего ухода он приметил, что я грустна, тотчас же и сам
загрустил до болезни, и - как ты думаешь?- чтоб развеселить меня, он
придумал взять билет в театр!.. Ей-богу, он хотел этим излечить меня!
Повторяю тебе, он знал и любил девочку и не хотел и думать о том, что я
когда-нибудь тоже стану женщиной... Ему это и в голову не приходило. Теперь
же, если б я воротилась домой, он бы меня и не узнал. Если он и простит, то
кого же встретит теперь? Я уж не та, уж не ребенок, я много прожила. Если я
и угожу ему, он все-таки будет вздыхать о прошедшем счастье, тосковать, что
я совсем не та, как прежде, когда еще он любил меня ребенком; а старое
всегда лучше кажется! С мучениями вспоминается! О, как хорошо прошедшее,
Ваня! - вскричала она, сама увлекаясь и прерывая себя этим восклицанием, с
болью вырвавшимся из ее сердца.

     - Это все правда, - сказал я, - что ты говоришь, Наташа. Значит, ему
надо теперь узнать и полюбить тебя вновь. А главное: узнать. Что ж? Он и
полюбит тебя. Неужели ж ты думаешь, что он не в состоянии узнать и понять
тебя, он, он, такое сердце!

     - Ох, Ваня, не будь несправедлив! И что особенного во мне понимать? Я
не про то говорила. Видишь, что еще: отеческая любовь тоже ревнива. Ему
обидно, что без него все это началось и разрешилось с Алешей, а он не знал,
проглядел. Он знает, что и не предчувствовал этого, и несчастные
последствия нашей любви, мой побег, приписывает именно моей "неблагодарной"
скрытности. Я не пришла к нему с самого начала, я не каялась потом перед
ним в каждом движении моего сердца, с самого начала моей любви; напротив, я
затаила все в себе, я пряталась от него, и, уверяю тебя, Ваня, втайне ему
это обиднее, оскорбительнее, чем самые последствия любви, - то, что я ушла
от них и вся отдалась моему любовнику. Положим, он встретил бы меня теперь
как отец, горячо и ласково, но семя вражды останется. На второй, на третий
день начнутся огорчения, недоумения, попреки. К тому же он не простит без
условий. Я, положим, скажу, и скажу правду, из глубины сердца, что понимаю,
как его оскорбила, до какой степени перед ним виновата. И хоть мне и больно
будет, если он не захочет понять, чего мне самой стоило все это счастье с
Алешей, какие я сама страдания перенесла, то я подавлю свою боль, все
перенесу, - но ему и этого будет мало. Он потребует от меня невозможного
вознаграждения: он потребует, чтоб я прокляла мое прошедшее, прокляла Алешу
и раскаялась в моей любви к нему. Он захочет невозможного - воротить
прошедшее и вычеркнуть из нашей жизни последние полгода. Но я не прокляну
никого, я не могу раскаяться... Уж так оно пришлось, так случилось... Нет,
Ваня, теперь нельзя. Время еще не пришло.

     - Когда же придет время?

     - Не знаю... Надо как-нибудь выстрадать вновь наше будущее счастье;
купить его какими-нибудь новыми муками. Страданием все очищается... Ох,
Ваня, сколько в жизни боли!

     Я замолчал и задумчиво смотрел на нее.

     - Что ты так смотришь на меня, Алеша, то бишь - Ваня? - проговорила
она, ошибаясь и улыбнувшись своей ошибке.

     - Я смотрю теперь на твою улыбку, Наташа. Где ты взяла ее? У тебя
прежде не было такой.

     - А что же в моей улыбке?

     - Прежнее детское простодушие, правда, в ней еще есть... Но когда ты
улыбаешься, точно в то же время у тебя как-нибудь сильно заболит на сердце.
Вот ты похудела, Наташа, а волосы твои стали как будто гуще... Что это у
тебя за платье? Это еще у них было сделано?

     - Как ты меня любишь, Ваня! - отвечала она, ласково взглянув на меня.
- Ну, а ты, что ты теперь делаешь? Как твои-то дела?

     - Не изменились; все роман пишу; да тяжело, не дается. Вдохновение
выдохлось. Сплеча-то и можно бы написать, пожалуй, и занимательно бы вышло;
да хорошую идею жаль портить. Эта из любимых. А к сроку непременно надо в
журнал. Я даже думаю бросить роман и придумать повесть поскорее, так,
что-нибудь легонькое и грациозное и отнюдь без мрачного направления... Это
уж отнюдь... Все должны веселиться и радоваться!..

     - Бедный ты труженик! А что Смит?

     - Да Смит умер.

     - Не приходил к тебе? Я серьезно говорю тебе, Ваня: ты болен, у тебя
нервы расстроены, такие все мечты. Когда ты мне рассказывал про наем этой
квартиры, я все это в тебе заметила. Что, квартира сыра, нехороша?

     - Да! У меня еще случилась история, сегодня вечером... Впрочем, я
потом расскажу.

     Она меня уже не слушала и сидела в глубокой задумчивости.

     - Не понимаю, как я могла уйти тогда от них; я в горячке была, -
проговорила она наконец, смотря на меня таким взглядом, которым не ждала
ответа.

     Заговори я с ней в эту минуту, она бы и не слыхала меня.

     - Ваня, - сказала она чуть слышным голосом, - я просила тебя за делом.

     - Что такое?

     - Я расстаюсь с ним.

     - Рассталась или расстаешься?

     - Надо кончить с этой жизнью. Я и звала тебя, чтоб выразить все, все,
что накопилось теперь и что я скрывала от тебя до сих пор. - Она всегда так
начинала со мной, поверяя мне свои тайные намерения, и всегда почти
выходило, что все эти тайны я знал от нее же.

     - Ах, Наташа, я тысячу раз это от тебя слышал! Конечно, вам жить
вместе нельзя; ваша связь какая-то странная; между вами нет ничего общего.
Но... достанет ли сил у тебя?

     - Прежде были только намерения, Ваня; теперь же я решилась совсем. Я
люблю его бесконечно, а между тем выходит, что я ему первый враг; я гублю
его будущность. Надо освободить его. Жениться он на мне не может; он не в
силах пойти против отца. Я тоже не хочу его связывать. И потому я даже
рада, что он влюбился в невесту, которую ему сватают. Ему легче будет
расстаться со мной. Я это должна! Это долг... Если я люблю его, то должна
всем для него пожертвовать, должна доказать ему любовь мою, это долг! Не
правда ли?

     - Но ведь ты не уговоришь его.

     - Я и не буду уговаривать. Я буду с ним по-прежнему, войди он хоть
сейчас. Но я должна приискать средство, чтоб ему было легко оставить меня
без угрызений совести. Вот что меня мучит, Ваня; помоги. Не присоветуешь ли
чего-нибудь?

     - Такое средство одно, - сказал я, - разлюбить его совсем и полюбить
другого. Но вряд ли это будет средством. Ведь ты знаешь его характер? Вот
он к тебе пять дней не ездит. Предположи, что он совсем оставил тебя; тебе
стоит только написать ему, что ты сама его оставляешь, а он тотчас же
прибежит к тебе.

     - За что ты его не любишь, Ваня?

     - Я!

     - Да, ты, ты! Ты ему враг, тайный и явный! Ты не можешь говорить о нем
без мщения. Я тысячу раз замечала, что тебе первое удовольствие унижать и
чернить его! Именно чернить, я правду говорю!

     - И тысячу раз уже говорила мне это. Довольно, Наташа; оставим этот
разговор.

     - Я бы хотела переехать на другую квартиру, - заговорила она опять
после некоторого молчания. - Да ты не сердись, Ваня...

     - Что ж, он придет и на другую квартиру, а я, ей-богу, не сержусь.

     - Любовь сильна; новая любовь может удержать его. Если и воротится ко
мне, так только разве на минуту, как ты думаешь?

     - Не знаю, Наташа, в нем все в высшей степени ни с чем несообразно, он
хочет и на той жениться и тебя любить. Он как-то может все это вместе
делать.

     - Если б я знала наверно, что он любит ее, я бы решилась... Ваня! Не
таи от меня ничего! Знаешь ты что-нибудь, чего мне не хочешь сказать, или
нет?

     Она смотрела на меня беспокойным, выпытывающим взглядом.

     - Ничего не знаю, друг мой, даю тебе честное слово; с тобой я был
всегда откровенен. Впрочем, я вот что еще думаю: может быть, он вовсе не
влюблен в падчерицу графини так сильно, как мы думаем. Так, увлечение...

     - Ты думаешь, Ваня? Боже, если б я это знала наверное!

     О, как бы я желала его видеть в эту минуту, только взглянуть на него.
Я бы по лицу его все узнала! И нет его! Нет его!

     - Да разве ты ждешь его, Наташа?

     - Нет, он у ней; я знаю; я посылала узнавать. Как бы я желала
взглянуть и на нее... Послушай, Ваня, я скажу вздор, но неужели же мне
никак нельзя ее увидеть, нигде нельзя с нею встретиться? Как ты думаешь?

     Она с беспокойством ожидала, что я скажу.

     - Увидать еще можно. Но ведь только увидать - мало.

     - Довольно бы того хоть увидать, а там я бы и сама угадала. Послушай:
я ведь так глупа стала; хожу-хожу здесь, все одна, все одна, - все думаю;
мысли как какой-то вихрь, так тяжело! Я и выдумала, Ваня: нельзя ли тебе с
ней познакомиться? Ведь графиня (тогда ты сам рассказывал) хвалила твой
роман; ты ведь ходишь иногда на вечера к князю Р***; она там бывает.
Сделай, чтоб тебя ей там представили. А то, пожалуй, и Алеша мог бы тебя с
ней познакомить. Вот ты бы мне все и рассказал про нее.

     - Наташа, друг мой, об этом после. А вот что: неужели ты серьезно
думаешь, что у тебя достанет сил на разлуку? Посмотри теперь на себя:
неужели ты покойна?

     - Дос-та-нет! - отвечала она чуть слышно. - Все для него! Вся жизнь
моя для него! Но знаешь, Ваня, не могу я перенести, что он теперь у нее,
обо мне позабыл, сидит возле нее, рассказывает, смеется, помнишь, как
здесь, бывало, сидел... Смотрит ей прямо в глаза; он всегда так смотрит; и
в мысль ему не приходит теперь, что я вот здесь... с тобой.

     Она не докончила и с отчаянием взглянула на меня.

     - Как же ты, Наташа, еще сейчас, только сейчас говорила...

     - Пусть мы вместе, все вместе расстанемся! - перебила она с сверкающим
взглядом. - Я сама его благословлю на это. Но тяжело, Ваня, когда он сам,
первый, забудет меня? Ах, Ваня, какая это мука! Я сама не понимаю себя:
умом выходит так, а на деле не так! Что со мною будет!

     - Полно, полно, Наташа, успокойся!..

     - И вот уже пять дней, каждый час, каждую минуту... Во сне ли, сплю ли
- все об нем, об нем! Знаешь, Ваня: пойдем туда, проводи меня!

     - Полно, Наташа.

     - Нет, пойдем! Я тебя только ждала, Ваня! Я уже три дня об этом думаю.
Об этом-то деле я и писала к тебе... Ты меня должен проводить; ты не должен
отказать мне в этом... Я тебя ждала... Три дня... Там сегодня вечер... он
там... пойдем!

     Она была как в бреду. В прихожей раздался шум; Мавра как будто спорила
с кем-то.

     - Стой, Наташа, кто это? - спросил я, - слушай!

     Она прислушалась с недоверчивою улыбкою и вдруг страшно побледнела.

     - Боже мой! Кто там? - проговорила она чуть слышным голосом.

     Она хотела было удержать меня, но я вышел в прихожую к Мавре. Так и
есть! Это был Алеша. Он об чем-то расспрашивал Мавру; та сначала не пускала
его.

     - Откудова такой явился? - говорила она, как власть имеющая. - Что?
Где рыскал? Ну уж иди, иди! А меня тебе не подмаслить! Ступай-ка; что-то
ответишь?

     - Я никого не боюсь! Я войду! - говорил Алеша, немного, впрочем,
сконфузившись.

     - Ну ступай! Прыток ты больно!

     - И пойду! А! И вы здесь! - сказал он, увидев меня, - как это хорошо,
что и вы здесь! Ну вот и я; видите; как же мне теперь...

     - Да просто войдите, - отвечал я, - чего вы боитесь?

     - Я ничего не боюсь, уверяю вас, потому что я, ей-богу, не виноват. Вы
думаете, я виноват? Вот увидите, я сейчас оправдаюсь. Наташа, можно к тебе?
- вскрикнул он с какой-то выделанною смелостию, остановясь перед
затворенною дверью.

     Никто не отвечал.

     - Что ж это? - спросил он с беспокойством.

     - Ничего, она сейчас там была, - отвечал я, - разве что-нибудь...

     Алеша осторожно отворил дверь и робко окинул глазами комнату. Никого
не было.

     Вдруг он увидал ее в углу, между шкафом и окном. Она стояла там, как
будто спрятавшись, ни жива ни мертва. Как вспомню об этом, до сих пор не
могу не улыбнуться. Алеша тихо и осторожно подошел к ней.

     - Наташа, что ты? Здравствуй, Наташа, - робко проговорил он, с
каким-то испугом смотря на нее.

     - Ну что ж, ну... ничего!.. - отвечала она в ужасном смущении, как
будто она же и была виновата. - Ты... хочешь чаю?

     - Наташа, послушай... - говорил Алеша, совершенно потерявшись. - Ты,
может быть, уверена, что я виноват... Но я не виноват; я нисколько не
виноват! Вот видишь ли, я тебе сейчас расскажу.

     - Да зачем же это? - прошеп