вист
сыграет, и говорить по-графски будет, и не догадаются; надует. Он плохо
кончит. Так вот этот Митрошка на пузана крепко зубы точит, потому у
Митрошки теперь тонко, а пузан у него Сизобрюхова отбил, прежнего приятеля,
с которого он не успел еще шерсточку обстричь. Если они сошлись теперь в
ресторации, так тут, верно, какая-нибудь штука была. Я даже знаю какая и
предугадываю, что Митрошка, а не кто другой, известил меня, что Архипов с
Сизобрюховым будут здесь и шныряют по этим местам за каким-то скверным
делом. Ненавистью Митрошки к Архипову я хочу воспользоваться, потому что
имею свои причины; да и явился я здесь почти по этой причине. Виду же
Митрошке не хочу показывать, да и ты на него не засматривайся. А когда
будем выходить отсюда, то он, наверно, сам ко мне подойдет и скажет то, что
мне надо... А теперь пойдем, Ваня, вон в ту комнату, видишь? Ну, Степан, -
продолжал он, обращаясь к половому, - понимаешь, чего мне надо?

     - Понимаю-с.

     - И удовлетворишь?

     - Удовлетворю-с.

     - Удовлетвори. Садись, Ваня. Ну, что ты так на меня смотришь? Я вижу
ведь, ты на меня смотришь. Удивляешься? Не удивляйся. Все может с человеком
случиться, что даже и не снилось ему никогда, и уж особенно тогда... ну, да
хоть тогда, когда мы с тобой зубрили Корнелия Непота! Вот что, Ваня, верь
одному: Маслобоев хоть и сбился с дороги, но сердце в нем то же осталось, а
обстоятельства только переменились. Я хоть и в саже, да никого не гаже. И в
доктора поступал, и в учителя отечественной словесности готовился, и об
Гоголе статью написал, и в золотопромышленники хотел, и жениться собирался
- жива-душа калачика хочет, и она согласилась, хотя в доме такая благодать,
что нечем кошки из избы было выманить. Я было уж к свадебной церемонии и
сапоги крепкие занимать хотел, потому у самого были уж полтора года в
дырьях... Да и не женился. Она за учителя вышла, а я стал в конторе
служить, то есть не в коммерческой конторе, а так, просто в конторе. Ну,
тут пошла музыка не та. Протекли годы, и я теперь хоть и не служу, но
денежки наживаю удобно: взятки беру и за правду стою; молодец против овец,
а против молодца и сам овца. Правила имею: знаю, например, что один в поле
не воин, и - дело делаю. Дело же мое больше по подноготной части...
понимаешь?

     - Да ты уж не сыщик ли какой-нибудь?

     - Нет, не то чтобы сыщик, а делами некоторыми занимаюсь, отчасти и
официально, отчасти и по собственному призванию. Вот что, Ваня: водку пью.
А так как ума я никогда не пропивал, то знаю и мою будущность. Время мое
прошло, черного кобеля не отмоешь добела. Одно скажу: если б во мне не
откликался еще человек, не подошел бы я сегодня к тебе, Ваня. Правда твоя,
встречал я тебя, видал и прежде, много раз хотел подойти, да все не смел,
все откладывал. Не стою я тебя. И правду ты сказал, Ваня, что если и
подошел, так только потому, что хмельной. И хоть все это сильнейшая ерунда,
но мы обо мне покончим. Давай лучше о тебе говорить. Ну, душа: читал!
Читал, ведь и я прочел! Я, дружище, про твоего первенца говорю. Как прочел
- я, брат, чуть порядочным человеком не сделался! Чуть было; да только
пораздумал и предпочел лучше остаться непорядочным человеком. Так-то...

     И много еще он мне говорил. Он хмелел все больше и больше и начал
крепко умиляться, чуть не до слез. Маслобоев был всегда славный малый, но
всегда себе на уме и развит как-то не по силам; хитрый, пронырливый, пролаз
и крючок еще с самой школы, но в сущности человек не без сердца; погибший
человек. Таких людей между русскими людьми много. Бывают они часто с
большими способностями; но все это в них как-то перепутывается, да сверх
того они в состоянии сознательно идти против своей совести из слабости на
известных пунктах, и не только всегда погибают, но и сами заранее знают,
что идут к погибели. Маслобоев, между прочим, потонул в вине.

     - Теперь, друг, еще одно слово, - продолжал он. - Слышал я, как твоя
слава сперва прогремела; читал потом на тебя разные критики (право, читал;
ты думаешь, я уж ничего не читаю); встречал тебя потом в худых сапогах, в
грязи без калош, в обломанной шляпе и кой о чем догадался. По журналистам
теперь промышляешь?

     - Да, Маслобоев.

     - Значит, в почтовые клячи записался?

     - Похоже на то.

     - Ну, так на это я, брат, вот что скажу: пить лучше! Я вот напьюсь,
лягу себе на диван (а у меня диван славный, с пружинами) и думаю, что вот
я, например, какой-нибудь Гомер или Дант, или какой-нибудь Фридрих
Барбаруса, - ведь все можно себе представить. Ну, а тебе нельзя
представлять себе, что ты Дант или Фридрих Барбаруса, во-первых, потому что
ты хочешь быть сам по себе, а во-вторых, потому что тебе всякое хотение
запрещено, ибо ты почтовая кляча. У меня воображение, а у тебя
действительность. Послушай же откровенно и прямо, по-братски (не то на
десять лет обидишь и унизишь меня), - не надо ли денег? Есть. Да ты не
гримасничай. Деньги возьми, расплатись с антрепренерами, скинь хомут, потом
обеспечь себе целый год жизни и садись за любимую мысль; пиши великое
произведение! А? Что скажешь?

     - Слушай, Маслобоев! Братское твое предложение ценю, но ничего не могу
теперь отвечать, а почему - долго рассказывать. Есть обстоятельства.
Впрочем, обещаюсь: все расскажу тебе потом, по-братски. За предложение
благодарю: обещаюсь, что приду к тебе и приду много раз. Но вот в чем дело:
ты со мной откровенен, а потому и я решаюсь спросить у тебя совета, тем
более что ты в этих делах мастак.

     И я рассказал ему всю историю Смита и его внучки, начиная с самой
кондитерской. Странное дело: когда я рассказывал, мне по глазам его
показалось, что он кой-что знает из этой истории. Я спросил его об этом.

     - Нет, не то, - отвечал он. - Впрочем, так кой-что о Смите я слышал,
что умер какой-то старик в кондитерской. А об мадам Бубновой я
действительно кой-что знаю. С этой дамы я уж взял два месяца тому назад
взятку. Je prends mon bien, ou je le trouve9 и только в этом смысле похож
на Мольера. Но хотя я и содрал с нее сто рублей, все-таки я тогда же дал
себе слово скрутить ее уже не на сто, а на пятьсот рублей. Скверная баба!
Непозволительными делами занимается. Оно бы ничего, да иногда уж слишком до
худого доходит. Ты не считай меня, пожалуйста, Дон-Кихотом. Дело все в том,
что может крепко мне перепасть, и когда я, полчаса тому назад, Сизобрюхова
встретил, то очень обрадовался. Сизобрюхова, очевидно, сюда привели, и
привел его пузан, а так как я знаю, по какого рода делам пузан особенно
промышляет, то и заключаю... Ну, да уж я его накрою! Я очень рад, что от
тебя про эту девочку услыхал; теперь я на другой след попал. Я ведь, брат,
разными частными комиссиями занимаюсь, да еще с какими людьми знаком!
Разыскивал я недавно одно дельце, для одного князя, так я тебе скажу -
такое дельце, что от этого князя и ожидать нельзя было. А то, хочешь,
другую историю про мужнюю жену расскажу? Ты, брат, ко мне ходи, я тебе
таких сюжетов наготовил, что, опиши их, так не поверят тебе...
----
     9 Я беру свое добро там, где нахожу его (франц.).

     - А как фамилия того князя? - перебил я его, предчувствуя что-то.

     - А тебе на что? Изволь: Валковский.

     - Петр?

     - Он. Ты знаком?

     - Знаком, да не очень. Ну, Маслобоев, я об этом господине к тебе не
раз понаведаюсь, - сказал я, вставая, - ты меня ужасно заинтересовал.

     - Вот видишь, старый приятель, наведывайся сколько хочешь. Сказки я
умею рассказывать, но ведь до известных пределов, - понимаешь? Не то кредит
и честь потеряешь, деловую то есть, ну и так далее.

     - Ну, насколько честь позволит.

     Я был даже в волнении. Он это заметил.

     - Ну, что ж теперь скажешь мне про ту историю, которую я сейчас тебе
рассказал. Придумал ты что или нет?

     - Про твою историю? А вот подожди меня две минутки; я расплачусь.

     Он пошел к буфету и там, как бы нечаянно, вдруг очутился вместе с тем
парнем в поддевке, которого так бесцеремонно звали Митрошкой. Мне
показалось, что Маслобоев знал его несколько ближе, чем сам признавался
мне. По крайней мере, видно было, что сошлись они теперь не в первый раз.
Митрошка был с виду парень довольно оригинальный. В своей поддевке, в
шелковой красной рубашке, с резкими, но благообразными чертами лица, еще
довольно моложавый, смуглый, с смелым сверкающим взглядом, он производил и
любопытное и не отталкивающее впечатление. Жест его был как-то выделанно
удалой, а вместе с тем в настоящую минуту он, видимо, сдерживал себя, всего
более желая себе придать вид чрезвычайной деловитости и солидности.

     - Вот что, Ваня, - сказал Маслобоев, воротясь ко мне, - наведайся-ка
ты сегодня ко мне в семь часов, так я, может, кой-что и скажу тебе. Один-то
я, видишь ли, ничего не значу; прежде значил, а теперь только пьяница и
удалился от дел. Но у меня остались прежние сношения; могу кой о чем
разведать, с разными тонкими людьми перенюхаться; этим и беру; правда, в
свободное, то есть трезвое, время и сам кой-что делаю, тоже через
знакомых... больше по разведкам... Ну, да что тут! Довольно... Вот и адрес
мой: в Шестилавочной. А теперь, брат, я уж слишком прокис. Пропущу еще
золотую, да и домой. Полежу. Придешь - с Александрой Семеновной познакомлю,
а будет время, о поэзии поговорим.

     - Ну, а о том-то?

     - Ну, и о том, может быть.

     - Пожалуй, приду, наверно приду...

                                    Глава VI

     Анна Андреевна уже давно дожидалась меня. То, что я вчера сказал ей о
записке Наташи, сильно завлекло ее любопытство, и она ждала меня гораздо
раньше утром, по крайней мере часов в десять. Когда же я явился к ней во
втором часу пополудни, то муки ожидания достигли в бедной старушке
последней степени своей силы. Кроме того, ей очень хотелось объявить мне о
своих новых надеждах, возродившихся в ней со вчерашнего дня, и об Николае
Сергеиче, который со вчерашнего дня прихворнул, стал угрюм, а между тем и
как-то особенно с нею нежен. Когда я появился, она приняла было меня с
недовольной и холодной складкой в лице, едва цедила сквозь зубы и не
показывала ни малейшего любопытства, как будто чуть не проговорила: "Зачем
пришел? Охота тебе, батюшка, каждый день шляться". Она сердилась за поздний
приход. Но я спешил и потому без дальнейших проволочек рассказал ей всю
вчерашнюю сцену у Наташи. Как только старушка услышала о посещении старшего
князя и о торжественном его предложении, как тотчас же соскочила с нее вся
напускная хандра. Недостает у меня слов описать, как она обрадовалась, даже
как-то потерялась, крестилась, плакала, клала перед образом земные поклоны,
обнимала меня и хотела тотчас же бежать к Николаю Сергеичу и объявить ему
свою радость.

     - Помилуй, батюшка, ведь это он все от разных унижений и оскорблений
хандрит, а вот теперь узнает, что Наташе полное удовлетворение сделано, так
мигом все позабудет.

     Насилу я отговорил ее. Добрая старушка, несмотря на то, что двадцать
пять лет прожила с мужем, еще плохо знала его. Ей ужасно тоже захотелось
тотчас же поехать со мной к Наташе. Я представил ей, что Николай Сергеич не
только, может быть, не одобрит ее поступка, но еще мы этим повредим всему
делу. Насилу-то она одумалась, но продержала меня еще полчаса лишних и все
время говорила только сама. "С кем же я-то теперь останусь, - говорила она,
- с такой радостью да сидя одна в четырех стенах?" Наконец я убедил ее
отпустить меня, представив ей, что Наташа теперь ждет меня не дождется.
Старушка перекрестила меня несколько раз на дорогу, послала особое
благословение Наташе и чуть не заплакала, когда я решительно отказался
прийти в тот же день еще раз, вечером, если с Наташей не случилось чего
особенного. Николая Сергеича в этот раз я не видал: он не спал всю ночь,
жаловался на головную боль, на озноб и теперь спал в своем кабинете.

     Тоже и Наташа прождала меня все утро. Когда я вошел, она, по
обыкновению своему, ходила по комнате, сложа руки и о чем-то раздумывая.
Даже и теперь, когда я вспоминаю о ней, я не иначе представляю ее, как
всегда одну в бедной комнатке, задумчивую, оставленную, ожидающую, с
сложенными руками, с опущенными вниз глазами, расхаживающую бесцельно взад
и вперед.

     Она тихо, все еще продолжая ходить, спросила, почему я так поздно? Я
рассказал ей вкратце все мои похождения, но она меня почти и не слушала.
Заметно было, что она чем-то очень озабочена. "Что нового?" - спросил я.
"Нового ничего", - отвечала она, но с таким видом, по которому я тотчас
догадался, что новое у ней есть и что она для того и ждала меня, чтоб
рассказать это новое, но, по обыкновению своему, расскажет не сейчас, а
когда я буду уходить. Так всегда у нас было. Я уж применился к ней и ждал.

     Мы, разумеется, начали разговор о вчерашнем. Меня особенно поразило
то, что мы совершенно сходимся с ней в впечатлении нашем о старом князе: ей
он решительно не нравился, гораздо больше не нравился, чем вчера. И когда
мы перебрали по черточкам весь его вчерашний визит, Наташа вдруг сказала:

     - Послушай, Ваня, а ведь так всегда бывает, что вот если сначала
человек не понравится, то уж это почти признак, что он непременно
понравится потом. По крайней мере, так всегда бывало со мною.

     - Дай бог так, Наташа. К тому же вот мое мнение, и окончательное: я
все перебрал и вывел, что хоть князь, может быть, и иезуитничает, но
соглашается он на ваш брак вправду и серьезно.

     Наташа остановилась среди комнаты и сурово взглянула на меня. Все лицо
ее изменилось; даже губы слегка вздрогнули.

     - Да как же бы он мог в таком случае начать хитрить и... лгать? -
спросила она с надменным недоумением.

     - То-то, то-то! - поддакнул я скорее.

     - Разумеется, не лгал. Мне кажется, и думать об этом нечего. Нельзя
даже предлога приискать к какой-нибудь хитрости. И, наконец, что ж я такое
в глазах его, чтоб до такой степени смеяться надо мной? Неужели человек
может быть способен на такую обиду?

     - Конечно, конечно! - подтверждал я, а про себя подумал: "Ты, верно,
об этом только и думаешь теперь, ходя по комнате, моя бедняжка, и, может,
еще больше сомневаешься, чем я".

     - Ах, как бы я желала, чтоб он поскорее воротился! - сказала она. -
Целый вечер хотел просидеть у меня, и тогда... Должно быть, важные дела,
коль все бросил да уехал. Не знаешь ли, какие, Ваня? Не слыхал ли
чего-нибудь?

     - А господь его знает. Ведь он все деньги наживает. Я слышал, участок
в каком-то подряде здесь в Петербурге берет. Мы, Наташа, в делах ничего не
смыслим.

     - Разумеется, не смыслим. Алеша говорил про какое-то письмо вчера.

     - Известие какое-нибудь. А был Алеша?

     - Был.

     - Рано?

     - В двенадцать часов: да ведь он долго спит. Посидел. Я прогнала его к
Катерине Федоровне; нельзя же, Ваня.

     - А разве сам он не собирался туда?

     - Нет, и сам собирался...

     Она хотела что-то еще прибавить и замолчала. Я глядел на нее и
выжидал. Лицо у ней было грустное. Я бы и спросил ее, да она очень иногда
не любила расспросов.

     - Странный этот мальчик, - сказала она наконец, слегка искривив рот и
как будто стараясь не глядеть на меня.

     - А что! Верно, что-нибудь у вас было?

     - Нет, ничего; так... Он был, впрочем, и милый... Только уж...

     - Вот теперь все его горести и заботы кончились, - сказал я.

     Наташа пристально и пытливо взглянула на меня. Ей, может быть, самой
хотелось бы ответить мне: "Немного-то было у него горестей и забот и
прежде"; но ей показалось, что в моих словах та же мысль, она и надулась.

     Впрочем, тотчас же опять стала и приветлива, и любезна. В этот раз она
была чрезвычайно кротка. Я просидел у ней более часу. Она очень
беспокоилась. Князь пугал ее. Я заметил по некоторым ее вопросам, что ей
очень бы хотелось узнать наверно, какое именно произвела она на него вчера
впечатление? Так ли она себя держала? Не слишком ли она выразила перед ним
свою радость? Не была ли слишком обидчива? Или, наоборот, уж слишком
снисходительна? Не подумал бы он чего-нибудь? Не просмеял бы? Не
почувствовал бы презрения к ней?.. От этой мысли щеки ее вспыхнули как
огонь.

     - Неужели можно так волноваться из-за того только, что дурной человек
что-нибудь подумает? Да пусть его думает! - сказал я.

     - Почему же он дурной? - спросила она.

     Наташа была мнительна, но чиста сердцем и прямодушна. Мнительность ее
происходила из чистого источника. Она была горда, и благородно горда, и не
могла перенести, если то, что считала выше всего, предалось бы на посмеяние
в ее же глазах. На презрение человека низкого она, конечно, отвечала бы
только презрением, но все-таки болела бы сердцем за насмешку над тем, что
считала святынею, кто бы ни смеялся. Не от недостатка твердости происходило
это. Происходило отчасти и от слишком малого знания света, от непривычки к
людям, от замкнутости в своем угле. Она всю жизнь прожила в своем угле,
почти не выходя из негою И, наконец, свойство самых добродушных людей,
может быть перешедшее к ней от отца, - захвалить человека, упорно считать
его лучше, чем он в самом деле, сгоряча преувеличивать в нем все доброе, -
было в ней развито в сильной степени. Тяжело таким людям потом
разочаровываться; еще тяжеле, когда чувствуешь, что сам виноват. Зачем
ожидал более, чем могут дать? А таких людей поминутно ждет такое
разочарование. Всего лучше, если они спокойно сидят в своих углах и не
выходят на свет; я даже заметил, что они действительно любят свои углы до
того, что даже дичают в них. Впрочем, Наташа перенесла много несчастий,
много оскорблений. Это было уже больное существо, и ее нельзя винить, если
только в моих словах есть обвинение.

     Но я спешил и встал уходить. Она изумилась и чуть не заплакала, что я
ухожу, хотя все время, как я сидел, не показывала мне никакой особенной
нежности, напротив, даже была со мной как будто холоднее обыкновенного. Она
горячо поцеловала меня и как-то долго посмотрела мне в глаза.

     - Послушай, - сказала она, - Алеша был пресмешной сегодня и даже
удивил меня. Он был очень мил, очень счастлив с виду, но влетел таким
мотыльком, таким фатом, все перед зеркалом вертелся. Уж он слишком как-то
без церемонии теперь... да и сидел-то недолго. Представь: мне конфет
привез.

     - Конфет? Что ж, это очень мило и простодушно. Ах, какие вы оба! Вот
уж и пошли теперь наблюдать друг за другом, шпионить, лица друг у друга
изучать, тайные мысли на них читать (а ничего-то вы в них и не понимаете!).
Еще он ничего. Он веселый и школьник по-прежнему. А ты-то, ты-то!

     И всегда, когда Наташа переменяла тон и подходила, бывало, ко мне или
с жалобой на Алешу, или для разрешения каких-нибудь щекотливых недоумений,
или с каким-нибудь секретом и с желанием, чтоб я понял его с полслова, то,
помню, она всегда смотрела на меня, оскаля зубки и как будто вымаливая,
чтоб я непременно решил как-нибудь так, чтоб ей тотчас же стало легче на
сердце. Но помню тоже, я в таких случаях всегда как-то принимал суровый и
резкий тон, точно распекая кого-то, и делалось это у меня совершенно
нечаянно, но всегда удавалось. Суровость и важность моя были кстати,
казались авторитетнее, а ведь иногда человек чувствует непреодолимую
потребность, чтоб его кто-нибудь пораспек. По крайней мере, Наташа уходила
от меня иногда совершенно утешенная.

     - Нет, видишь, Ваня, - продолжала она, держа одну свою ручку на моем
плече, другою сжимая мне руку, а глазками заискивая в моих глазах, - мне
показалось, что он был как-то мало проникнут... он показался мне таким уж
mari10, - знаешь, как будто десять лет женат, но все еще любезный с женой
человек. Не рано ли уж очень?.. Смеялся, вертелся, но как будто это все ко
мне только так, только уж отчасти относится, а не так, как прежде... Очень
торопился к Катерине Федоровне... Я ему говорю, а он не слушает или об
др