азывая мне их.

     - Что ж ты их не ела? - спросил я.

     - Не хочу, - отвечала она серьезно, нахмурив брови. - Я и не брала у
него; он сам на диване оставил...

     В этот день мне предстояло много ходьбы. Я стал прощаться с Нелли.

     - Скучно тебе одной? - спросил я ее, уходя.

     - И скучно и не скучно. Скучно потому, что вас долго нет.

     И она с такою любовью взглянула на меня, сказав это. Все это утро она
смотрела на меня таким же нежным взглядом и казалась такою веселенькою,
такою ласковою, и в то же время что-то стыдливое, даже робкое было в ней,
как будто она боялась чем-нибудь досадить мне, потерять мою привязанность
и... и слишком высказаться, точно стыдясь этого.

     - А чем же не скучно-то? Ведь ты сказала, что тебе "и скучно и не
скучно"? - спросил я, невольно улыбаясь ей, так становилась она мне мила и
дорога.

     - Уж я сама знаю чем, - отвечала она, усмехнувшись, и чего-то опять
застыдилась. Мы говорили на пороге, у растворенной двери. Нелли стояла
передо мной, потупив глазки, одной рукой схватившись за мое плечо, а другою
пощипывая мне рукав сюртука.

     - Что ж это, секрет? - спросил я.

     - Нет... ничего... я - я вашу книжку без вас читать начала, -
проговорила она вполголоса и, подняв на меня нежный, проницающий взгляд,
вся закраснелась.

     - А, вот как! Что ж, нравится тебе? - я был в замешательстве автора,
которого похвалили в глаза, но я бы бог знает что дал, если б мог в эту
минуту поцеловать ее. Но как-то нельзя было поцеловать. Нелли помолчала.

     - Зачем, зачем он умер? - спросила она с видом глубочайшей грусти,
мельком взглянув на меня и вдруг опять опустив глаза.

     - Кто это?

     - Да вот этот, молодой, в чахотке... в книжке-то?

     - Что ж делать, так надо было, Нелли.

     - Совсем не надо, - отвечала она почти шепотом, но как-то вдруг,
отрывисто, чуть не сердито, надув губки и еще упорнее уставившись глазами в
пол.

     Прошла еще минута.

     - А она... ну, вот и они-то... девушка и старичок, - шептала она,
продолжая как-то усиленнее пощипывать меня за рукав, - что ж, они будут
жить вместе? И не будут бедные?

     - Нет, Нелли, она уедет далеко; выйдет замуж за помещика, а он один
останется, - отвечал я с крайним сожалением, действительно сожалея, что не
могу ей сказать чего-нибудь утешительнее.

     - Ну, вот... Вот! Вот как это! У, какие!.. Я и читать теперь не хочу!

     И она сердито оттолкнула мою руку, быстро отвернулась от меня, ушла к
столу и стала лицом к углу, глазами в землю. Она вся покраснела и неровно
дышала, точно от какого-то ужасного огорчения.

     - Полно, Нелли, ты рассердилась! - начал я, подходя к ней, - ведь это
все неправда, что написано, - выдумка; ну, чего ж тут сердиться!
Чувствительная ты девочка!

     - Я не сержусь, - проговорила она робко, подняв на меня такой светлый,
такой любящий взгляд; потом вдруг схватила мою руку, прижала к моей груди
лицо и отчего-то заплакала.

     Но в ту же минуту и засмеялась, - и плакала и смеялась - все вместе.
Мне тоже было и смешно и как-то... сладко. Но она ни за что не хотела
поднять ко мне голову, и когда я стал было отрывать ее личико от моего
плеча, она все крепче приникала к нему и все сильнее и сильнее смеялась.

     Наконец кончилась эта чувствительная сцена. Мы простились; я спешил.
Нелли, вся разрумянившаяся и все еще как будто пристыженная и с сияющими,
как звездочки, глазками, выбежала за мной на самую лестницу и просила
воротиться скорее. Я обещал, что непременно ворочусь к обеду и как можно
пораньше.

     Сначала я пошел к старикам. Оба они хворали. Анна Андреевна была
совсем больная; Николай Сергеич сидел у себя в кабинете. Он слышал, что я
пришел, но я знал, что по обыкновению своему он выйдет не раньше, как через
четверть часа, чтоб дать нам наговориться. Я не хотел очень расстраивать
Анну Андреевну и потому смягчал по возможности мой рассказ о вчерашнем
вечере, но высказал правду; к удивлению моему, старушка хоть и огорчилась,
но как-то без удивления приняла известие о возможности разрыва.

     - Ну, батюшка, так я и думала, - сказала она. - Вы ушли тогда, а я
долго продумала и надумалась, что не бывать этому. Не заслужили мы у
господа бога, да и человек-то такой подлый; можно ль от него добра ожидать.
Шутка ль, десять тысяч с нас задаром берет, знает ведь, что задаром, и
все-таки берет. Последний кусок хлеба отнимает; продадут Ихменевку. А
Наташечка справедлива и умна, что им не поверила. Да знаете ль вы еще,
батюшка, - продолжала она, понизив голос, - мой-то, мой-то! Совсем напротив
этой свадьбы идет. Проговариваться стал: не хочу, говорит! Я сначала
думала, что он блажит; нет, взаправду. Что тогда с ней-то будет, с
голубушкой? Ведь он ее тогда совсем проклянет. Ну, а тот-то, Алеша-то,
он-то что?

     И долго еще она меня расспрашивала и по обыкновению своему охала и
сетовала с каждым моим ответом. Вообще я заметил, что она в последнее время
как-то совсем потерялась. Всякое известие потрясало ее. Скорбь об Наташе
убивала ее сердце и здоровье.

     Вошел старик, в халате, в туфлях; он жаловался на лихорадку. но с
нежностью посмотрел на жену и все время, как я у них был, ухаживал за ней,
как нянька, смотрел ей в глаза, даже робел перед нею. Во взглядах его было
столько нежности. Он был испуган ее болезнью; чувствовал, что лишится всего
в жизни, если и ее потеряет.

     Я просидел у них с час. Прощаясь, он вышел за мною до передней и
заговорил о Нелли. У него была серьезная мысль принять ее к себе в дом
вместо дочери. Он стал советоваться со мной, как склонить на то Анну
Андреевну. С особенным любопытством расспрашивал меня о Нелли и не узнал ли
я о ней еще чего нового? Я наскоро рассказал ему. Рассказ мой произвел на
него впечатление.

     - Мы еще поговорим об этом, - сказал он решительно, - а покамест... а
впрочем, я сам к тебе приду, вот только немножко поправлюсь здоровьем.
Тогда и решим.

     Ровно в двенадцать часов я был у Маслобоева. К величайшему моему
изумлению, первое лицо, которое я встретил, войдя к нему, был князь. Он в
передней надевал свое пальто, а Маслобоев суетливо помогал ему и подавал
ему его трость. Он уж говорил мне о своем знакомстве с князем, но все-таки
эта встреча чрезвычайно изумила меня.

     Князь как будто смешался, увидев меня.

     - Ах, это вы! - вскрикнул он как-то уж слишком с жаром, - представьте,
какая встреча! Впрочем, я сейчас узнал от господина Маслобоева, что вы с
ним знакомы. Рад, рад, чрезвычайно рад, что вас встретил; я именно желал
вас видеть и надеюсь как можно скорее заехать к вам, вы позволите? У меня
просьба до вас: помогите мне, разъясните теперешнее положение наше. Вы,
верно, поняли, что я говорю про вчерашнее... Вы там знакомы дружески, вы
следили за всем ходом этого дела: вы имеете влияние... Ужасно жалею, что не
могу с вами теперь же... Дела! Но на днях и даже, может быть, скорее я буду
иметь удовольствие быть у вас. А теперь...

     Он как-то уж слишком крепко пожал мне руку, перемигнулся с Маслобоевым
и вышел.

     - Скажи ты мне, ради бога... - начал было я, входя в комнату.

     - Ровно-таки ничего тебе не скажу, - перебил Маслобоев, поспешно
хватая фуражку и направляясь в переднюю, - дела! Я, брат, сам бегу,
опоздал!..

     - Да ведь ты сам написал, что в двенадцать часов.

     - Что ж такое, что написал? Вчера тебе написал, а сегодня мне
написали, да так, что лоб затрещал, - такие дела! Ждут меня. Прости, Ваня.
Все, что могу предоставить тебе в удовлетворение, это исколотить меня за
то, что напрасно тебя потревожил. Если хочешь удовлетвориться, то колоти,
но только ради Христа поскорее! Не задержи, дела, ждут...

     - Да зачем мне тебя колотить? Дела, так спеши, у всякого бывает свое
непредвиденное. А только...

     - Нет, про только-то уж я скажу, - перебил он, выскакивая в переднюю и
надевая шинель (за ним и я стал одеваться). - У меня и до тебя дело; очень
важное дело, за ним-то я и звал тебя; прямо до тебя касается и до твоих
интересов. А так как в одну минуту, теперь, рассказать нельзя, то дай ты,
ради бога, слово, что придешь ко мне сегодня ровно в семь часов, ни раньше,
ни позже. Буду дома.

     - Сегодня, - сказал я в нерешимости, - ну, брат, я сегодня вечером
хотел было зайти...

     - Зайди, голубчик, сейчас туда, куда ты хотел вечером зайти, а вечером
ко мне. Потому, Ваня, и вообразить не можешь, какие я вещи тебе сообщу.

     - Да изволь, изволь; что бы такое? Признаюсь, ты завлек мое
любопытство.

     Между тем мы вышли из ворот дома и стояли на тротуаре.

     - Так будешь? - спросил он настойчиво.

     - Сказал, что буду.

     - Нет, дай честное слово.

     - Фу, какой! Ну, честное слово.

     - Отлично и благородно. Тебе куда?

     - Сюда, - отвечал я, показывая направо.

     - Ну, а мне сюда, - сказал он, показывая налево. - Прощай, Ваня!
Помни, семь часов.

     "Странно", - подумал я, смотря ему вслед.

     Вечером я хотел быть у Наташи. Но так как теперь дал слово Маслобоеву,
то и рассудил отправиться к ней сейчас. Я был уверен, что застану у ней
Алешу. Действительно, он был там и ужасно обрадовался, когда я вошел.

     Он был очень мил, чрезвычайно нежен с Наташей и даже развеселился с
моим приходом. Наташа хоть и старалась казаться веселою, но видно было, что
через силу. Лицо ее было больное и бледное; плохо спала ночью. К Алеше она
была как-то усиленно ласкова.

     Алеша хоть и много говорил, много рассказывал, по-видимому желая
развеселить ее и сорвать улыбку с ее невольно складывавшихся не в улыбку
губ, но заметно обходил в разговоре Катю и отца. Вероятно, вчерашняя его
попытка примирения не удалась.

     - Знаешь что? Ему ужасно хочется уйти от меня, - шепнула мне наскоро
Наташа, когда он вышел на минуту что-то сказать Мавре, - да и боится. А я
сама боюсь ему сказать, чтоб он уходил, потому что он тогда, пожалуй,
нарочно не уйдет, а пуще всего боюсь, что он соскучится и за это совсем
охладеет ко мне! Как сделать?

     - Боже, в какое положение вы сами себя ставите! И какие вы мнительные,
как вы следите друг за другом! Да просто объясниться, ну и кончено. Вот
через это-то положение он, может быть, и действительно соскучится.

     - Как же быть? - вскричала она, испуганная.

     - Постой, я вам все улажу... - и я вышел в кухню под предлогом
попросить Мавру обтереть одну очень загрязнившуюся мою калошу.

     - Осторожнее, Ваня! - закричала она мне вслед.

     Только что я вошел к Мавре, Алеша так и бросился ко мне, точно меня
ждал:

     - Иван Петрович, голубчик, что мне делать? Посоветуйте мне: я еще
вчера дал слово быть сегодня, именно теперь, у Кати. Не могу же я
манкировать! Я люблю Наташу как не знаю что, готов просто в огонь, но,
согласитесь сами, там совсем бросить, ведь это нельзя...

     - Ну что ж, поезжайте...

     - Да как же Наташа-то? Ведь я огорчу ее, Иван Петрович, выручите
как-нибудь...

     - По-моему, лучше поезжайте. Вы знаете, как она вас любит; ей все
будет казаться, что вам с ней скучно и что вы с ней сидите насильно.
Непринужденнее лучше. Впрочем, пойдемте, я вам помогу.

     - Голубчик, Иван Петрович! Какой вы добрый!

     Мы вошли; через минуту я сказал ему:

     - А я видел сейчас вашего отца.

     - Где? - вскричал он, испуганный.

     - На улице, случайно. Он остановился со мной на минуту, опять просил
быть знакомым. Спрашивал об вас: не знаю ли я, где теперь вы? Ему очень
надо было вас видеть, что-то сказать вам.

     - Ах, Алеша, съезди, покажись ему, - подхватила Наташа, понявшая, к
чему я клоню.

     - Но... где ж я его теперь встречу? Он дома?

     - Нет, помнится, он сказал, что он у графини будет.

     - Ну, так как же... - наивно произнес Алеша, печально смотря на
Наташу.

     - Ах, Алеша, так что же! - сказала она. - Неужели ж ты вправду хочешь
оставить это знакомство, чтоб меня успокоить. Ведь это по-детски.
Во-первых, это невозможно, а во-вторых, ты просто будешь неблагороден перед
Катей. Вы друзья; разве можно так грубо разрывать связи. Наконец, ты меня
просто обижаешь, коли думаешь, что я так тебя ревную. Поезжай, немедленно
поезжай, я прошу тебя! Да и отец твой успокоится.

     - Наташа, ты ангел, а я твоего пальчика не стою! - вскричал Алеша с
восторгом и с раскаянием. - Ты так добра, а я... я... ну узнай же! Я сейчас
же просил, там, в кухне, Ивана Петровича, чтоб он помог мне уехать от тебя.
Он это и выдумал. Но не суди меня, ангел Наташа! Я не совсем виноват,
потому что люблю тебя в тысячу раз больше всего на свете и потому выдумал
новую мысль: открыться во всем Кате и немедленно рассказать ей все наше
теперешнее положение и все, что вчера было. Она что-нибудь выдумает для
нашего спасения, она нам всею душою предана...

     - Ну и ступай, - отвечала Наташа, улыбаясь, - и вот что, друг мой, я
сама хотела бы очень познакомиться с Катей. Как бы это устроить?

     Восторгу Алеши не было пределов. Он тотчас же пустился в
предположения, как познакомиться. По его выходило очень легко: Катя
выдумает. Он развивал свою идею с жаром, горячо. Сегодня же обещался и
ответ принести, через два же часа, и вечер просидеть у Наташи.

     - Вправду приедешь? - спросила Наташа, отпуская его.

     - Неужели ты сомневаешься? Прощай, Наташа, прощай, возлюбленная ты
моя, - вечная моя возлюбленная! Прощай, Ваня! Ах, боже мой, я вас нечаянно
назвал Ваней; послушайте, Иван Петрович, я вас люблю - зачем мы не на ты.
Будем на ты.

     - Будем на ты.

     - Слава богу! Ведь мне это сто раз в голову приходило. Да я все как-то
не смел вам сказать. Вот и теперь вы говорю. А ведь это очень трудно ты
говорить. Это, кажется, где-то у Толстого хорошо выведено: двое дали друг
другу слово говорить ты, да и никак не могут и все избегают такие фразы, в
которых местоимения. Ах, Наташа! Перечтем когда-нибудь "Детство и
отрочество"; ведь как хорошо!

     - Да уж ступай, ступай, - прогоняла Наташа, смеясь, - заболтался от
радости...

     - Прощай! Через два часа у тебя!

     Он поцеловал у ней руку и поспешно вышел.

     - Видишь, видишь, Ваня! - проговорила она и залилась слезами.

     Я просидел с ней часа два, утешал ее и успел убедить во всем.
Разумеется, она была во всем права, во всех своих опасениях. У меня сердце
ныло в тоске, когда я думал о теперешнем ее положении; боялся я за нее. Но
что ж было делать?

     Странен был для меня и Алеша: он любил ее не меньше, чем прежде, даже,
может быть, и сильнее, мучительнее, от раскаяния и благодарности. Но в то
же время новая любовь крепко вселялась в его сердце. Чем это кончится -
невозможно было предвидеть. Мне самому ужасно любопытно было посмотреть на
Катю. Я снова обещал Наташе познакомиться с нею.

     Под конец она даже как будто развеселилась. Между прочим, я рассказал
ей все о Нелли, о Маслобоеве, о Бубновой, о сегодняшней встрече моей у
Маслобоева с князем и о назначенном свидании в семь часов. Все это ужасно
ее заинтересовало. О стариках я говорил с ней немного, а о посещении
Ихменева умолчал, до времени; предполагаемая дуэль Николая Сергеича с
князем могла испугать ее. Ей тоже показались очень странными сношения князя
с Маслобоевым и чрезвычайное его желание познакомиться со мною, хотя все
это и довольно объяснялось теперешним положением...

     Часа в три я воротился домой. Нелли встретила меня с своим светлым
личиком...

                                    Глава VI

     Ровно в семь часов вечера я уже был у Маслобоева. Он встретил меня с
громкими криками и с распростертыми объятиями. Само собою разумеется, он
был вполпьяна. Но более всего меня удивили чрезвычайные приготовления к
моей встрече. Видно было, что меня ожидали. Хорошенький томпаковый самовар
кипел на круглом столике, накрытом прекрасною и дорогою скатертью. Чайный
прибор блистал хрусталем, серебром и фарфором. На другом столе, покрытом
другого рода, но не менее богатой скатертью, стояли на тарелках конфеты,
очень хорошие, варенья киевские, жидкие и сухие, мармелад, пастила, желе,
французские варенья, апельсины, яблоки и трех или четырех сортов орехи, -
одним словом, целая фруктовая лавка. На третьем столе, покрытом белоснежною
скатертью, стояли разнообразнейшие закуски: икра, сыр, пастет, колбасы,
копченый окорок, рыба и строй превосходных хрустальных графинов с водками
многочисленных сортов и прелестнейших цветов - зеленых, рубиновых,
коричневых, золотых. Наконец, на маленьком столике, в стороне, тоже
накрытом белою скатертью, стояли две вазы с шампанским. На столе перед
диваном красовались три бутылки: сотерн, лафит и коньяк, - бутылки
елисеевские и предорогие. За чайным столиком сидела Александра Семеновна
хоть и в простом платье и уборе, но, видимо, изысканном и обдуманном,
правда, очень удачно. Она понимала, что к ней идет, и, видимо, этим
гордилась; встречая меня, она привстала с некоторою торжественностью.
Удовольствие и веселость сверкали на ее свеженьком личике. Маслобоев сидел
в прекрасных китайских туфлях, в дорогом халате и в свежем щегольском
белье. На рубашке его были везде, где только можно было прицепить, модные
запонки и пуговки. Волосы были расчесаны, напомажены и с косым пробором,
по-модному.

     Я так был озадачен, что остановился среди комнаты и смотрел, раскрыв
рот, то на Маслобоева, то на Александру Семеновну, самодовольство которой
доходило до блаженства.

     - Что это, Маслобоев? Разве у тебя сегодня званый вечер? - вскричал я,
наконец, с беспокойством.

     - Нет, ты один, - отвечал он торжественно.

     - Да что же это (я указал на закуски), ведь тут можно накормить целый
полк?

     - И напоить - главное забыл: напоить! - прибавил Маслобоев.

     - И это все для одного меня?

     - И для Александры Семеновны. Все это ей угодно было так сочинить.

     - Ну, вот уж! Я так и знала! - воскликнула, закрасневшись, Александра
Семеновна, но нисколько не потеряв своего довольного вида. - Гостя прилично
принять нельзя: тотчас я виновата!

     - С самого утра, можешь себе представить, с самого утра, только что
узнала, что ты придешь на вечер, захлопотала; в муках была...

     - И тут солгал! Вовсе не с самого утра, а со вчерашнего вечера. Ты
вчера вечером, как пришел, так и сказал мне, что они в гости на целый вечер
придут...

     - Это вы ослышались-с.

     - Вовсе не ослышалась, а так было. Я никогда не лгу. А почему ж гостя
не встретить? Живем-живем, никто-то к нам не ходит, а все-то у нас есть.
Пусть же хорошие люди видят, что и мы умеем, как люди, жить.

     - И, главное, узнают, какая вы великолепная хозяйка и
распорядительница, - прибавил Маслобоев. - Представь, дружище, я-то, я-то
за что тут попался. Рубашку голландскую на меня напялили, запонки натыкали,
туфли, халат китайский, волосы расчесала мне сама и распомадила:
бергамот-с; духами какими-то попрыскать хотела: крем-брюле, да уж тут я не
вытерпел, восстал, супружескую власть показал...

     - Вовсе не бергамот, а самая лучшая французская помада, из фарфоровой
расписной баночки! - подхватила, вся вспыхнув, Александра Семеновна. -
Посудите сами, Иван Петрович, ни в театр, ни танцевать никуда не пускает,
только платья дарит, а что мне в платье-то? Наряжусь да и хожу одна по
комнате. Намедни упросила, совсем уж было собрались в театр; только что
отвернулась брошку прицепить, а он к шкапику: одну, другую, да и накатился.
Так и остались. Никто-то, никто-то, никто-то не ходит к нам в гости; а
только по утрам, по делам какие-то люди ходят; меня и прогонят. А между тем
и самовары, и сервиз есть, и чашки хорошие - все это есть, все дареное. И
съестное-то нам носят, почти одно вино покупаем да какую-нибудь помаду, да
вот там закуски, - пастет, окорока да конфеты для вас купили... Хоть бы
посмотрел кто, как мы живем! Целый год думала: вот придет гость, настоящий
гость, мы все это и