Конечно, чтоб высказать вам все это, я бы мог посетить вас и
завтра, а не беспокоить вас почти в полночь. Но теперешняя поспешность моя,
может быть, покажет вам, как горячо и, главное, как искренно я берусь за
это дело. Я не мальчик; я не мог бы в мои лета решиться на шаг
необдуманный. Когда я входил сюда, уже все было решено и обдумано. Но я
чувствую, что мне еще долго надо будет ждать, чтоб убедить вас вполне в
моей искренности... Но к делу! Объяснять ли мне теперь вам, зачем я пришел
сюда? Я пришел, чтоб исполнить мой долг перед вами и - торжественно, со
всем беспредельным моим к вам уважением, прошу вас осчастливить моего сына
и отдать ему вашу руку. О, не считайте, что я явился как грозный отец,
решившийся наконец простить моих детей и милостиво согласиться на их
счастье. Нет! Нет! Вы унизите меня, предположив во мне такие мысли. Не
сочтите тоже, что я был заранее уверен в вашем согласии, основываясь на
том, чем вы пожертвовали для моего сына; опять нет! Я первый скажу вслух,
что он вас не стоит и... (он добр и чистосердечен) - он сам подтвердит это.
Но этого мало. Меня влекло сюда, в такой час, не одно это... я пришел
сюда... (и он почтительно и с некоторою торжественностью приподнялся с
своего места) я пришел сюда для того, чтоб стать вашим другом! Я знаю, я не
имею на это ни малейшего права, напротив! Но - позвольте мне заслужить это
право! Позвольте мне надеяться!

     Почтительно наклонясь перед Наташей, он ждал ее ответа.

     Все время, как он говорил, я пристально наблюдал его. Он заметил это.

     Проговорил он свою речь холодно, с некоторыми притязаниями на
диалектику, а в иных местах даже с некоторою небрежностью. Тон всей его
речи даже иногда не соответствовал порыву, привлекшему его к нам в такой
неурочный час для первого посещения и особенно при таких отношениях.
Некоторые выражения его были приметно выделаны, а в иных местах его длинной
и странной своею длиннотою речи он как бы искусственно напускал на себя вид
чудака, силящегося скрыть пробивающееся чувство под видом юмора,
небрежности и шутки. Но все это я сообразил потом; тогда же было другое
дело. Последние слова он проговорил так одушевленно, с таким чувством, с
таким видом самого искреннего уважения к Наташе, что победил нас всех. Даже
что-то вроде слезы промелькнуло на его ресницах. Благородное сердце Наташи
было побеждено совершенно. Она, вслед за ним, приподнялась со своего места
и молча, в глубоком волнении протянула ему свою руку. Он взял ее и нежно, с
чувством поцеловал. Алеша был вне себя от восторга.

     - Что я говорил тебе, Наташа! - вскричал он. - Ты не верила мне! Ты не
верила, что это благороднейший человек в мире! Видишь, видишь сама!..

     Он бросился к отцу и горячо обнял его. Тот отвечал ему тем же, но
поспешил сократить чувствительную сцену, как бы стыдясь выказать свои
чувства.

     - Довольно, - сказал он и взял свою шляпу, - я еду. Я просил у вас
только десять минут, а просидел целый час, - прибавил он, усмехаясь. - Но я
ухожу в самом горячем нетерпении свидеться с вами опять как можно скорее.
Позволите ли мне посещать вас как можно чаще?

     - Да, да! - отвечала Наташа, - как можно чаще! Я хочу поскорей...
полюбить вас... - прибавила она в замешательстве.

     - Как вы искренни, как вы честны! - сказал князь, улыбаясь словам ее.
- Вы даже не хотите схитрить, чтоб сказать простую вежливость. Но ваша
искренность дороже всех этих поддельных вежливостей. Да! Я сознаю, что я
долго, долго еще должен заслуживать любовь вашу!

     - Полноте, не хвалите меня... довольно! - шептала в смущении Наташа.
Как хороша она была в эту минуту!

     - Пусть так! - решил князь, - но еще два слова о деле. Можете ли вы
представить, как я несчастлив! Ведь завтра я не могу быть у вас, ни завтра,
ни послезавтра. Сегодня вечером я получил письмо, до того для меня важное
(требующее немедленного моего участия в одном деле), что никаким образом я
не могу избежать его. Завтра утром я уезжаю из Петербурга. Пожалуйста, не
подумайте, что я зашел к вам так поздно именно потому, что завтра было бы
некогда, ни завтра, ни послезавтра. Вы, разумеется, этого не подумаете, но
вот вам образчик моей мнительности! Почему мне показалось, что вы
непременно должны были это подумать? Да, много помешала мне эта
мнительность в моей жизни, и весь раздор мой с семейством вашим, может
быть, только последствия моего жалкого характера!.. Сегодня у нас вторник.
В среду, в четверг, в пятницу меня не будет в Петербурге. В субботу же я
непременно надеюсь воротиться и в тот же день буду у вас. Скажите, я могу
прийти к вам на целый вечер?

     - Непременно, непременно! - вскричала Наташа, - в субботу вечером я
вас жду! С нетерпением жду!

     - А как я-то счастлив! Я более и более буду узнавать вас! но... иду! И
все-таки я не могу уйти, чтоб не пожать вашу руку, - продолжал он, вдруг
обращаясь ко мне. - Извините! Мы все теперь говорим так бессвязно... Я имел
уже несколько раз удовольствие встречаться с вами, и даже раз мы были
представлены друг другу. Не могу выйти отсюда, не выразив, как бы мне
приятно было возобновить с вами знакомство.

     - Мы с вами встречались, это правда, - отвечал я, принимая его руку, -
но, виноват, не помню, чтоб мы с вами знакомились.

     - У князя Р. прошлого года.

     - Виноват, забыл. Но, уверяю вас, в этот раз не забуду. Этот вечер для
меня особенно памятен.

     - Да, вы правы, мне тоже. Я давно знаю, что вы настоящий, искренний
друг Натальи Николаевны и моего сына. Я надеюсь быть между вами троими
четвертым. Не так ли? - прибавил он, обращаясь к Наташе.

     - Да, он наш искренний друг, и мы должны быть все вместе! - отвечала с
глубоким чувством Наташа. Бедненькая! Она так и засияла от радости, когда
увидела, что князь не забыл подойти ко мне. Как она любила меня!

     - Я встречал много поклонников вашего таланта, - продолжал князь, - и
знаю двух самых искренних ваших почитательниц. Им так приятно будет узнать
вас лично. Это графиня, мой лучший друг, и ее падчерица, Катерина Федоровна
Филимонова. Позвольте мне надеяться, что вы не откажете мне в удовольствии
представить вас этим дамам.

     - Мне очень лестно, хотя теперь я мало имею знакомств...

     - Но мне вы дадите ваш адрес! Где вы живете? Я буду иметь
удовольствие...

     - Я не принимаю у себя, князь, по крайней мере в настоящее время.

     - Но я, хоть и не заслужил исключения... но...

     - Извольте, если вы требуете, и мне очень приятно. Я живу в -м
переулке, в доме Клугена.

     - В доме Клугена! - вскричал он, как будто чем-то пораженный. - Как!
Вы... давно там живете?

     - Нет, недавно, - отвечал я, невольно в него всматриваясь. - Моя
квартира сорок четвертый номер.

     - В сорок четвертом? Вы живете... один?

     - Совершенно один.

     - Д-да! Я потому... что, кажется, знаю этот дом. Тем лучше... Я
непременно буду у вас, непременно! Мне о многом нужно переговорить с вами,
и я многого ожидаю от вас. Вы во многом можете обязать меня. Видите, я
прямо начинаю с просьбы. Но до свидания! Еще раз вашу руку!

     Он пожал руку мне и Алеше, еще раз поцеловал ручку Наташи и вышел, не
пригласив Алешу следовать за собою.

     Мы трое остались в большом смущении. Все это случилось так неожиданно,
так нечаянно. Все мы чувствовали, что в один миг все изменилось и
начинается что-то новое, неведомое. Алеша молча присел возле Наташи и тихо
целовал ее руку. Изредка он заглядывал ей в лицо, как бы ожидая, что она
скажет?

     - Голубчик Алеша, поезжай завтра же к Катерине Федоровне, -
проговорила наконец она.

     - Я сам это думал, - отвечал он, - непременно поеду.

     - А может быть, ей и тяжело будет тебя видеть... как сделать?

     - Не знаю, друг мой. И про это я тоже думал. Я посмотрю... Увижу...
так и решу. А что, Наташа, ведь у нас все теперь переменилось, - не утерпел
не заговорить Алеша.

     Она улыбнулась и посмотрела на него долгим и нежным взглядом.

     - И какой он деликатный. Видел, какая у тебя бедная квартира, и ни
слова...

     - О чем?

     - Ну... чтоб переехать на другую... или что-нибудь, - прибавил он,
закрасневшись.

     - Полно, Алеша, с какой же бы стати!

     - То-то я и говорю, что он такой деликатный. А как хвалил тебя! Я ведь
говорил тебе... говорил! Нет, он может все понимать и чувствовать! А про
меня как про ребенка говорил; все-то они меня так почитают! Да что ж, я
ведь и в самом деле такой.

     - Ты ребенок, да проницательнее нас всех. Добрый ты, Алеша!

     - А он сказал, что мое доброе сердце вредит мне. Как это? Не понимаю.
А знаешь что, Наташа. Не поехать ли мне поскорей к нему? Завтра чем свет у
тебя буду.

     - Поезжай, поезжай, голубчик. Это ты хорошо придумал. И непременно
покажись ему, слышишь? А завтра приезжай как можно раньше. Теперь уж не
будешь от меня по пяти дней бегать?- лукаво прибавила она, лаская его
взглядом. Все мы были в какой-то тихой, в какой-то полной радости.

     - Со мной, Ваня? - крикнул Алеша, выходя из комнаты.

     - Нет, он останется; мы еще поговорим с тобой, Ваня. Смотри же, завтра
чем свет!

     - Чем свет! Прощай, Мавра!

     Мавра была в сильном волнении. Она все слышала, что говорил князь, все
подслушала, но многого не поняла. Ей бы хотелось угадать и расспросить. А
покамест она смотрела так серьезно, даже гордо. Она тоже догадывалась, что
многое изменилось.

     Мы остались одни. Наташа взяла меня за руку и несколько времени
молчала, как будто ища, что сказать.

     - Устала я! - проговорила она наконец слабым голосом. - Слушай: ведь
ты пойдешь завтра к нашим?

     - Непременно.

     - Маменьке скажи, а ему не говори.

     - Да я ведь и без того никогда об тебе с ним не говорю.

     - То-то; он и без того узнает. А ты замечай, что он скажет? Как
примет? Господи, Ваня! Что, неужели ж он в самом деле проклянет меня за
этот брак? Нет, не может быть!

     - Все должен уладить князь, - подхватил я поспешно. - Он должен
непременно с ним помириться, а тогда и все уладится.

     - О боже мой! Если б! Если б! - с мольбою вскричала она.

     - Не беспокойся, Наташа, все уладится. На то идет.

     Она пристально поглядела на меня.

     - Ваня! Что ты думаешь о князе?

     - Если он говорил искренно, то, по-моему, он человек вполне
благородный.

     - Если он говорил искренно? Что это значит? Да разве он мог говорить
неискренно?

     - И мне тоже кажется, - отвечал я. "Стало быть, у ней мелькает
какая-то мысль, - подумал я про себя. - Странно!"

     - Ты все смотрел на него... так пристально...

     - Да, он немного странен; мне показалось.

     - И мне тоже. Он как-то все так говорит... Устала я, голубчик. Знаешь
что? Ступай и ты домой. А завтра приходи ко мне как можно пораньше от них.
Да слушай еще: это не обидно было, когда я сказала ему, что хочу поскорее
полюбить его?

     - Нет... почему ж обидно?

     - И... не глупо? То есть ведь это значило, что покамест я еще не люблю
его.

     - Напротив, это было прекрасно, наивно, быстро. Ты так хороша была в
эту минуту! Глуп будет он, если не поймет этого с своей великосветскостью.

     - Ты как будто на него сердишься, Ваня? А какая, однако ж, я дурная,
мнительная и какая тщеславная! Не смейся; я ведь перед тобой ничего не
скрываю. Ах, Ваня, друг ты мой дорогой! Вот если я буду опять несчастна,
если опять горе придет, ведь уж ты, верно, будешь здесь подле меня; один,
может быть, и будешь! Чем заслужу я тебе за все! Не проклинай меня никогда,
Ваня!..

     Воротясь домой, я тотчас же разделся и лег спать. В комнате у меня
было сыро и темно, как в погребе. Много странных мыслей и ощущений бродило
во мне, и я еще долго не мог заснуть.

     Но как, должно быть, смеялся в эту минуту один человек, засыпая в
комфортной своей постели, - если, впрочем, он еще удостоил усмехнуться над
нами! Должно быть, не удостоил!

                                    Глава III

     На другое утро часов в десять, когда я выходил из квартиры, торопясь
на Васильевский остров к Ихменевым, чтоб пройти от них поскорее к Наташе, я
вдруг столкнулся в дверях со вчерашней посетительницей моей, внучкой Смита.
Она входила ко мне. Не знаю почему, но, помню, я ей очень обрадовался.
Вчера я еще и разглядеть не успел ее, и днем она еще более удивила меня. Да
и трудно было встретить более странное, более оригинальное существо, по
крайней мере по наружности. Маленькая, с сверкающими, черными, какими-то
нерусскими глазами, с густейшими черными всклоченными волосами и с
загадочным, немым и упорным взглядом, она могла остановить внимание даже
всякого прохожего на улице. Особенно поражал ее взгляд: в нем сверкал ум, а
вместе с тем и какая-то инквизиторская недоверчивость и даже
подозрительность. Ветхое и грязное ее платьице при дневном свете еще больше
вчерашнего походило на рубище. Мне казалось, что она больна в какой-нибудь
медленной, упорной и постоянной болезни, постепенно, но неумолимо
разрушающей ее организм. Бледное и худое ее лицо имело какой-то
ненатуральный смугло-желтый, желчный оттенок. Но вообще, несмотря на все
безобразие нищеты и болезни, она была даже недурна собою. Брови ее были
резкие, тонкие и красивые; особенно был хорош ее широкий лоб, немного
низкий, и губы, прекрасно обрисованные, с какой-то гордой, смелой складкой,
но бледные, чуть-чуть только окрашенные.

     - Ах, ты опять! - вскричал я, - ну, я так и думал, что ты придешь.
Войди же!

     Она вошла, медленно переступив через порог, как и вчера, и недоверчиво
озираясь кругом. Она внимательно осмотрела комнату, в которой жил ее
дедушка, как будто отмечая, насколько изменилась комната от другого жильца.
"Ну, каков дедушка, такова и внучка, - подумал я. - Уж не сумасшедшая ли
она?" Она все еще молчала; я ждал.

     - За книжками! - прошептала она наконец, опустив глаза в землю.

     - Ах, да! Твои книжки; вот они, возьми! Я нарочно их сберег для тебя.

     Она с любопытством на меня посмотрела и как-то странно искривила рот,
как будто хотела недоверчиво улыбнуться. Но позыв улыбки прошел и сменился
тотчас же прежним суровым и загадочным выражением.

     - А разве дедушка вам говорил про меня? - спросила она, иронически
оглядывая меня с ног до головы.

     - Нет, про тебя он не говорил, но он...

     - А почему ж вы знали, что я приду? Кто вам сказал? - спросила она,
быстро перебивая меня.

     - Потому, мне казалось, твой дедушка не мог жить один, всеми
оставленный. Он был такой старый, слабый; вот я и думал, что кто-нибудь
ходил к нему. Возьми, вот твои книги. Ты по ним учишься?

     - Нет.

     - Зачем же они тебе?

     - Меня учил дедушка, когда я ходила к нему.

     - А разве потом не ходила?

     - Потом не ходила... я больна сделалась, - прибавила она, как бы
оправдываясь.

     - Что ж у тебя, семья, мать, отец?

     Она вдруг нахмурила свои брови и даже с каким-то испугом взглянула на
меня. Потом потупилась, молча повернулась и тихо пошла из комнаты, не
удостоив меня ответом, совершенно как вчера. Я с изумлением провожал ее
глазами. Но она остановилась на пороге.

     - Отчего он умер? - отрывисто спросила она, чуть-чуть оборотясь ко
мне, совершенно с тем же жестом и движением, как и вчера, когда, тоже
выходя и стоя лицом к дверям, спросила об Азорке.

     Я подошел к ней и начал ей наскоро рассказывать. Она молча и пытливо
слушала, потупив голову и стоя ко мне спиной. Я рассказал ей тоже, как
старик, умирая, говорил про Шестую линию. "Я и догадался, - прибавил я, -
что там, верно, кто-нибудь живет из дорогих ему, оттого и ждал, что придут
о нем наведаться. Верно, он тебя любил, когда в последнюю минуту о тебе
поминал".

     - Нет, - прошептала она как бы невольно, - не любил.

     Она была сильно взволнована. Рассказывая, я нагибался к ней и
заглядывал в ее лицо. Я заметил, что она употребляла ужасные усилия
подавить свое волнение, точно из гордости передо мной. Она все больше и
больше бледнела и крепко закусила свою нижнюю губу. Но особенно поразил
меня странный стук ее сердца. Оно стучало все сильнее и сильнее, так что,
наконец, можно было слышать его за два, за три шага, как в аневризме. Я
думал, что она вдруг разразится слезами, как и вчера; но она преодолела
себя.

     - А где забор?

     - Какой забор?

     - Под которым он умер.

     - Я тебе покажу его... когда выйдем. Да, послушай, как тебя зовут?

     - Не надо...

     - Чего не надо?

     - Не надо; ничего... никак не зовут, - отрывисто и как будто с досадой
проговорила она и сделала движение уйти. Я остановил ее.

     - Подожди, странная ты девочка! Ведь я тебе добра желаю; мне тебя жаль
со вчерашнего дня, когда ты там в углу на лестнице плакала. Я вспомнить об
этом не могу... К тому же твой дедушка у меня на руках умер, и, верно, он
об тебе вспоминал, когда про Шестую линию говорил, значит, как будто тебя
мне на руки оставлял. Он мне во сне снится... Вот и книжки я тебе сберег, а
ты такая дикая, точно боишься меня. Ты, верно, очень бедна и сиротка, может
быть, на чужих руках; так или нет?

     Я убеждал ее горячо и сам не знаю, чем влекла она меня так к себе. В
чувстве моем было еще что-то другое, кроме одной жалости. Таинственность ли
всей обстановки, впечатление ли, произведенное Смитом, фантастичность ли
моего собственного настроения, - не знаю, но что-то непреодолимо влекло
меня к ней. Мои слова, казалось, ее тронули; она как-то странно поглядела
на меня, но уж не сурово, а мягко и долго; потом опять потупилась как бы в
раздумье.

     - Елена, - вдруг прошептала она, неожиданно и чрезвычайно тихо.

     - Это тебя зовут Елена?

     - Да...

     - Что же, ты будешь приходить ко мне?

     - Нельзя... не знаю... приду, - прошептала она как бы в борьбе и
раздумье. В эту минуту вдруг где-то ударили стенные часы. Она вздрогнула и,
с невыразимой болезненной тоскою смотря на меня, прошептала: - Это который
час?

     - Должно быть, половина одиннадцатого.

     Она вскрикнула от испуга.

     - Господи! - проговорила она и вдруг бросилась бежать.

     Но я остановил ее еще раз в сенях.

     - Я тебя так не пущу, - сказал я. - Чего ты боишься? Ты опоздала?

     - Да, да, я тихонько ушла! Пустите! Она будет бить меня! - закричала
она, видимо проговорившись и вырываясь из моих рук.

     - Слушай же и не рвись; тебе на Васильевский, и я туда же, в
Тринадцатую линию. Я тоже опоздал и хочу взять извозчика. Хочешь со мной? Я
довезу. Скорее, чем пешком-то...

     - Ко мне нельзя, нельзя, - вскричала она еще в сильнейшем испуге. Даже
черты ее исказились от какого-то ужаса при одной мысли, что я могу прийти
туда, где она живет.

     - Да говорю тебе, что я в Тринадцатую линию, по своему делу, а не к
тебе! Не пойду я за тобою. На извозчике скоро доедем. Пойдем!

     Мы поспешно сбежали вниз. Я взял первого попавшегося ваньку, на
скверной гитаре. Видно, Елена очень торопилась, коли согласилась сесть со
мною. Всего загадочнее было то, что я даже и расспрашивать ее не смел. Она
так и замахала руками и чуть не соскочила с дрожек, когда я спросил, кого
она дома так боится? "Что за таинственность?" - подумал я.

     На дрожках ей было очень неловко сидеть. При каждом толчке она, чтоб
удержаться, схватывалась за мое пальто левой рукой, грязной, маленькой, в
каких-то цыпках. В другой руке она крепко держала свои книги; видно было по
всему, что книги эти ей очень . дороги. Поправляясь, она вдруг обнажила
свою ногу, и, к величайшему удивлению моему, я увидел, что она была в одних
дырявых башмаках, без чулок. Хоть я и решился было ни о чем ее не
расспрашивать, но тут опять не мог утерпеть.

     - Неужели ж у тебя нет чулок? - спросил я. - Как можно ходить на босу
ногу в такую сырость и в такой холод?

     - Нет, - отвечала она отрывисто.

     - Ах, бож