и промокших
прохожих, на всю эту картину, которую обхватывал черный, как будто залитый
тушью, купол петербургского неба. Мы выходили уж на площадь; перед нами во
мраке вставал памятник, освещенный снизу газовыми рожками, и еще далее
подымалась темная, огромная масса Исакия, неясно отделявшаяся от мрачного
колорита неба.

     - Ты ведь говорил, Ваня, что он был человек хороший, великодушный,
симпатичный, с чувством, с сердцем. Ну, так вот они все таковы, люди-то с
сердцем, симпатичные-то твои! Только и умеют, что сирот размножать! Гм...
да и умирать-то, я думаю, ему было весело!.. Э-э-эх! Уехал бы куда-нибудь
отсюда, хоть в Сибирь!.. Что ты, девочка? - спросил он вдруг, увидев на
тротуаре ребенка, просившего милостыню.

     Это была маленькая, худенькая девочка, лет семи-восьми, не больше,
одетая в грязные отрепья; маленькие ножки ее были обуты на босу ногу в
дырявые башмаки. Она силилась прикрыть свое дрожащее от холоду тельце
каким-то ветхим подобием крошечного капота, из которого она давно уже
успела вырасти.

     Тощее, бледное и больное ее личико было обращено к нам; она робко и
безмолвно смотрела на нас и с каким-то покорным страхом отказа протягивала
нам свою дрожащую ручонку. Старик так и задрожал весь, увидя ее, и так
быстро к ней оборотился, что даже ее испугал. Она вздрогнула и отшатнулась
от него.

     - Что, что тебе, девочка? - вскричал он. - Что? Просишь? Да? Вот, вот
тебе... возьми, вот!

     И он, суетясь и дрожа от волнения, стал искать у себя в кармане и
вынул две или три серебряные монетки. Но ему показалось мало; он достал
портмоне и, вынув из него рублевую бумажку, - все, что там было, - положил
деньги в руку маленькой нищей.

     - Христос тебя да сохранит, маленькая... дитя ты мое! Ангел божий да
будет с тобою!

     И он несколько раз дрожавшею рукою перекрестил бедняжку; но вдруг,
увидав, что и я тут и смотрю на него, нахмурился и скорыми шагами пошел
далее.

     - Это я, видишь, Ваня, смотреть не могу, - начал он после довольно
продолжительного сердитого молчания, - как эти маленькие, невинные создания
дрогнут от холоду на улице... из-за проклятых матерей и отцов. А впрочем,
какая же мать и вышлет такого ребенка на такой ужас, если уж не самая
несчастная!.. Должно быть, там в углу у ней еще сидят сироты, а это
старшая; сама больна, старуха-то; и... гм! Не княжеские дети! Много, Ваня,
на свете... не княжеских детей! гм!

     Он помолчал с минуту, как бы затрудняясь чем-то.

     - Я, видишь, Ваня, обещал Анне Андреевне, - начал он, немного путаясь
и сбиваясь, - обещал ей... то есть, мы согласились вместе с Анной
Андреевной сиротку какую-нибудь на воспитание взять... так, какую-нибудь;
бедную то есть и маленькую, в дом, совсем; понимаешь? А то скучно нам,
старикам, одним-то, гм... только, видишь: Анна Андреевна что-то против
этого восставать стала. Так ты поговори с ней, эдак знаешь, не от меня, а
как бы с своей стороны... урезонь ее... понимаешь? Я давно тебя собирался
об этом попросить... чтоб ты уговорил ее согласиться, а мне как-то неловко
очень-то просить самому... ну, да что о пустяках толковать! Мне что
девочка? и не нужна; так, для утехи... чтоб голос чей-нибудь детский
слышать... а впрочем, по правде, я ведь для старухи это делаю; ей же
веселее будет, чем с одним со мной. Но все это вздор! Знаешь, Ваня, эдак мы
долго не дойдем: возьмем-ка извозчика; идти далеко, а Анна Андреевна нас
заждалась...

     Было половина восьмого, когда мы приехали к Анне Андреевне.

                                    Глава XII

     Старики очень любили друг друга. И любовь, и долговременная свычка
связали их неразрывно. Но Николай Сергеич не только теперь, но даже и
прежде, в самые счастливые времена, был как-то несообщителен с своей Анной
Андреевной, даже иногда суров, особливо при людях. В иных натурах, нежно и
тонко чувствующих, бывает иногда какое-то упорство, какое-то целомудренное
нежелание высказываться и выказывать даже милому себе существу свою
нежность не только при людях, но даже и наедине; наедине еще больше; только
изредка прорывается в них ласка, и прорывается тем горячее, тем порывистее,
чем дольше она была сдержана. Таков отчасти был и старик Ихменев с своей
Анной Андреевной, даже смолоду. Он уважал ее и любил беспредельно, несмотря
на то, что это была женщина только добрая и ничего больше не умевшая, как
только любить его, и ужасно досадовал на то, что она в свою очередь была с
ним, по простоте своей, даже иногда слишком и неосторожно наружу. Но после
ухода Наташи они как-то нежнее стали друг к другу; они болезненно
почувствовали, что остались одни на свете. И хотя Николай Сергеич
становился иногда чрезвычайно угрюм, тем не менее оба они, даже на два
часа, не могли расстаться друг с другом без тоски и без боли. О Наташе они
как-то безмолвно условились не говорить ни слова, как будто ее и на свете
не было. Анна Андреевна не осмеливалась даже намекать о ней ясно при муже,
хотя это было для нее очень тяжело. Она давно уже простила Наташу в сердце
своем. Между нами как-то установилось, чтоб с каждым приходом моим я
приносил ей известие о ее милом, незабвенном дитяти.

     Старушка становилась больна, если долго не получала известий, а когда
я приходил с ними, интересовалась самою малейшею подробностию,
расспрашивала с судорожным любопытством, "отводила душу" на моих рассказах
и чуть не умерла от страха, когда Наташа однажды заболела, даже чуть было
не пошла к ней сама. Но это был крайний случай. Сначала она даже и при мне
не решалась выражать желание увидеться с дочерью и почти всегда после наших
разговоров, когда, бывало, уже все у меня выспросит, считала необходимостью
как-то сжаться передо мною и непременно подтвердить, что хоть она и
интересуется судьбою дочери, но все-таки Наташа такая преступница, которую
и простить нельзя. Но все это было напускное. Бывали случаи, когда Анна
Андреевна тосковала до изнеможения, плакала, называла при мне Наташу самыми
милыми именами, горько жаловалась на Николая Сергеича, а при нем начинала
намекать, хоть и с большою осторожностью, на людскую гордость, на
жестокосердие, на то, что мы не умеем прощать обид и что бог не простит
непрощающих, но дальше этого при нем не высказывалась. В такие минуты
старик тотчас же черствел и угрюмел, молчал, нахмурившись, или вдруг,
обыкновенно чрезвычайно неловко и громко, заговаривал о другом, или,
наконец, уходил к себе, оставляя нас одних и давая таким образом Анне
Андреевне возможность вполне излить передо мной свое горе в слезах и
сетованиях. Точно так же он уходил к себе всегда при моих посещениях,
бывало только что успеет со мною поздороваться, чтоб дать мне время
сообщить Анне Андреевне все последние новости о Наташе. Так сделал он и
теперь.

     - Я промок, - сказал он ей, только что ступив в комнату, - пойду-ка к
себе, а ты, Ваня, тут посиди. Вот с ним история случилась, с квартирой;
расскажи-ка ей. А я сейчас и ворочусь...

     И он поспешил уйти, стараясь даже и не глядеть на нас, как будто
совестясь, что сам же нас сводил вместе. В таких случаях, и особенно когда
возвращался к нам, он становился всегда суров и желчен и со мной и с Анной
Андреевной, даже придирчив, точно сам на себя злился и досадовал за свою
мягкость и уступчивость.

     - Вот он какой, - сказала старушка, оставившая со мной в последнее
время всю чопорность и все свои задние мысли, - всегда-то он такой со мной;
а ведь знает, что мы все его хитрости понимаем. Чего ж бы передо мной
виды-то на себя напускать! Чужая я ему, что ли? Так он и с дочерью. Ведь
простить-то бы мог, даже, может быть, и желает простить, господь его знает.
По ночам плачет, сама слышала! А наружу крепится. Гордость его обуяла...
Батюшка, Иван Петрович, рассказывай поскорее: куда он ходил?

     - Николай Сергеич? Не знаю; я у вас хотел спросить.

     - А я так и обмерла, как он вышел. Больной ведь он, в такую погоду, на
ночь глядя; ну, думаю, верно, за чем-нибудь важным; а чему ж и быть-то
важнее известного вам дела? Думаю я это про себя, а спросить-то и не смею.
Ведь я теперь его ни о чем не смею расспрашивать. Господи боже, ведь так и
обомлела и за него и за нее. Ну как, думаю, к ней пошел; уж не простить ли
решился? Ведь он все узнал, все последние известия об ней знает; я наверное
полагаю, что знает, а откуда ему вести приходят, не придумаю. Больно уж
тосковал он вчера, да и сегодня тоже. Да что же вы молчите! Говорите,
батюшка, что там еще случилось? Как ангела божия ждала вас, все глаза
высмотрела. Ну, что же, оставляет злодей-то Наташу?

     Я тотчас же рассказал Анне Андреевне все, что сам знал. С ней я был
всегда и вполне откровенен. Я сообщил ей, что у Наташи с Алешей
действительно как будто идет на разрыв и что это серьезнее, чем прежние их
несогласия; что Наташа прислала мне вчера записку, в которой умоляла меня
прийти к ней сегодня вечером, в девять часов, а потому я даже и не
предполагал сегодня заходить к ним; завел же меня сам Николай Сергеич.
Рассказал и объяснил ей подробно, что положение теперь вообще критическое;
что отец Алеши, который недели две как воротился из отъезда, и слышать
ничего не хочет, строго взялся за Алешу; но важнее всего, что Алеша,
кажется, и сам не прочь от невесты и, слышно, что даже влюбился в нее.
Прибавил я еще, что записка Наташи, сколько можно угадывать, написана ею в
большом волнении; пишет она, что сегодня вечером все решится, а что? -
неизвестно; странно тоже, что пишет от вчерашнего дня, а назначает прийти
сегодня, и час определила: девять часов. А потому я непременно должен идти,
да и поскорее.

     - Иди, иди, батюшка, непременно иди, - захлопотала старушка, - вот
только он выйдет, ты чайку выпей... Ах, самовар-то не несут! Матрена! Что ж
ты самовар? Разбойница, а не девка!.. Ну, так чайку-то выпьешь, найди
предлог благовидный, да и ступай. А завтра непременно ко мне и все
расскажи; да пораньше забеги. Господи! Уж не вышло ли еще какой беды! Уж
чего бы, кажется, хуже теперешнего! Ведь Николай-то Сергеич все уж узнал,
сердце мне говорит, что узнал. Я-то вот через Матрену много узнаю, а та
через Агашу, а Агаша-то крестница Марьи Васильевны, что у князя в доме
проживает... ну, да ведь ты сам знаешь. Сердит был сегодня ужасно мой,
Николай-то. Я было то да се, а он чуть было не закричал на меня, а потом
словно жалко ему стало, говорит: денег мало. Точно бы он из-за денег
кричал. После обеда пошел было спать. Я заглянула к нему в щелку (щелка
такая есть в дверях; он и не знает про нее), а он-то, голубчик, на коленях
перед киотом богу молится. Как увидала я это, у меня и ноги подкосились. И
чаю не пил и не спал, взял шапку и пошел В пятом вышел. Я и спросить не
посмела: закричал бы он на меня. Часто он кричать начал, все больше на
Матрену, а то и на меня; а как закричит, у меня тотчас ноги мертвеют и от
сердца отрывается. Ведь только блажит, знаю, что блажит, а все страшно.
Богу целый час молилась. как он ушел, чтоб на благую мысль его навел. Где
же записка-то ее, покажи-ка!

     Я показал. Я знал, что у Анны Андреевны была одна любимая, заветная
мысль, что Алеша, которого она звала то злодеем, то бесчувственным, глупым
мальчишкой, женится наконец на Наташе и что отец его, князь Петр
Александрович, ему это позволит. Она даже и проговаривалась передо мной,
хотя в другие разы раскаивалась и отпиралась от слов своих. Но ни за что не
посмела бы она высказать свои надежды при Николае Сергеиче, хотя и знала,
что старик их подозревает в ней и даже не раз попрекал ее косвенным
образом. Я думаю, он окончательно бы проклял Наташу и вырвал ее из своего
сердца навеки, если б узнал про возможность этого брака.

     Все мы так тогда думали. Он ждал дочь всеми желаниями своего сердца,
но он ждал ее одну, раскаявшуюся, вырвавшую из своего сердца даже
воспоминания о своем Алеше. Это было единственным условием прощения, хотя и
не высказанным, но, глядя на него, понятным и несомненным.

     - Бесхарактерный он, бесхарактерный мальчишка, бесхарактерный и
жестокосердый, я всегда это говорила, - начала опять Анна Андреевна. - И
воспитывать его не умели, так, ветрогон какой-то вышел; бросает ее за такую
любовь, господи боже мой! Что с ней будет, с бедняжкой! И что он в новой-то
нашел, удивляюсь!

     - Я слышал, Анна Андреевна, - возразил я, - что эта невеста
очаровательная девушка, да и Наталья Николаевна про нее то же говорила...

     - А ты не верь! - перебила старушка. - Что за очаровательная? Для вас,
щелкоперов, всякая очаровательная, только бы юбка болталась. А что Наташа
ее хвалит, так это она по благородству души делает. Не умеет она удержать
его, все ему прощает, а сама страдает. Сколько уж раз он ей изменял! Злодеи
жестокосердые! А на меня, Иван Петрович, просто ужас находит. Гордость всех
обуяла. Смирил бы хоть мой-то себя, простил бы ее, мою голубку, да и привел
бы сюда. Обняла б ее, посмотрела б на нее! Похудела она?

     - Похудела, Анна Андреевна.

     - Голубчик мой! А у меня, Иван Петрович, беда! Всю ночь да весь день
сегодня проплакала... да что! После расскажу! Сколько раз я заикалась
говорить ему издалека, чтоб простил-то; прямо-то не смею, так издалека,
ловким этаким манером заговаривала. А у самой сердце так и замирает:
рассердится, думаю, да и проклянет ее совсем! Проклятия-то я еще от него не
слыхала... так вот и боюсь, чтоб проклятия не наложил. Тогда ведь что
будет? Отец проклял, и бог покарает. Так и живу, каждый день дрожу от
ужаса. Да и тебе, Иван Петрович, стыдно; кажется, в нашем доме взрос и
отеческие ласки от всех у нас видел: тоже выдумал, очаровательная! А вот
Марья Васильевна ихняя лучше говорит. (Я ведь согрешила, да ее раз на кофей
и позвала, когда мой на все утро по делам уезжал.) Она мне всю подноготную
объяснила. Князь-то, отец-то Алешин, с графиней-то в непозволительной связи
находился. Графиня давно, говорят, попрекала его: что он на ней не женится,
а тот все отлынивал. А графиня-то эта, когда еще муж ее был жив, зазорным
поведением отличалась. Умер муж-то - она за границу: все итальянцы да
французы пошли, баронов каких-то у себя завела; там и князя Петра
Александровича подцепила. А падчерица ее, первого ее мужа, откупщика, дочь
меж тем росла да росла. Графиня-то, мачеха-то, все прожила, а Катерина
Федоровна меж тем подросла, да и два миллиона, что ей отец-откупщик в
ломбарде оставил, подросли. Теперь, говорят, у ней три миллиона; князь-то и
смекнул: вот бы Алешу женить! (не промах! своего не пропустит). Граф-то,
придворный-то, знатный-то, помнишь, родственник-то ихний, тоже согласен;
три миллиона не шутка. Хорошо, говорит, поговорите с этой графиней. Князь и
сообщает графине свое желание. Та и руками и ногами: без правил, говорят,
женщина, буянка такая! Ее уже здесь не все, говорят, принимают; не то что
за границей. Нет, говорит, ты, князь, сам на мне женись, а не бывать моей
падчерице за Алешей. А девица-то, падчерица-то, души, говорят, в своей
мачехе не слышит; чуть на нее не молится и во всем ей послушна. Кроткая,
говорят, такая, ангельская душа! Князь-то видит, в чем дело, да и говорит:
ты, графиня, не беспокойся. Именье-то свое прожила, и долги на тебе
неоплатные. А как твоя падчерица выйдет за Алешу, так их будет пара: и твоя
невинная, и Алеша мой дурачок; мы их и возьмем под начало и будем сообща
опекать; тогда и у тебя деньги будут. А то что, говорит, за меня замуж тебе
идти? Хитрый человек! Масон! Так полгода тому назад было, графиня не
решалась, а теперь, говорят, в Варшаву ездили, там и согласились. Вот как я
слышала. Все это Марья Васильевна мне рассказала, всю подноготную, от
верного человека сама она слышала. Ну, так вот что тут: денежки, миллионы,
а то что - очаровательная!

     Рассказ Анны Андреевны меня поразил. Он совершенно согласовался со
всем тем, что я сам недавно слышал от самого Алеши. Рассказывая, он
храбрился, что ни за что не женится на деньгах. Но Катерина Федоровна
поразила и увлекла его. Я слышал тоже от Алеши, что отец его сам, может
быть, женится, хоть и отвергает эти слухи, чтоб не раздражить до времени
графини. Я сказал уже, что Алеша очень любил отца, любовался и хвалился им
и верил в него, как в оракула.

     - Ведь не графского же рода и она, твоя очаровательная-то! -
продолжала Анна Андреевна, крайне раздраженная моей похвалой будущей
невесте молодого князя. - А Наташа ему еще лучше была бы партия. Та
откупщица, а Наташа-то из старинного дворянского дома, высокоблагородная
девица. Старик-то мой вчера (я забыла вам рассказать) сундучок свой отпер,
кованый, - знаете? - да целый вечер против меня сидел да старые грамоты
наши разбирал. Да серьезный такой сидит. Я чулок вяжу, да и не гляжу на
него, боюсь. Так он видит, что я молчу, рассердился да сам и окликнул меня
и целый-то вечер мне нашу родословную толковал. Так вот и выходит, что
мы-то, Ихменевы-то, еще при Иване Васильевиче Грозном дворянами были, а что
мой род, Шумиловых, еще при Алексее Михайловиче известен был, и документы
есть у нас, и в истории Карамзина упомянуто. Так вот как, батюшка, мы,
видно, тоже не хуже других с этой черты. Как начал мне старик толковать, я
и поняла, что у него на уме. Знать, и ему обидно, что Наташей пренебрегают.
Богатством только и взяли перед нами. Ну, да пусть тот, разбойник-то,
Петр-то Александрович, о богатстве хлопочет; всем известно: жестокосердая,
жадная душа. В иезуиты, говорят, тайно в Варшаве записался? Правда ли это?

     - Глупый слух, - отвечал я, невольно заинтересованный устойчивостью
этого слуха. Но известие о Николае Сергеиче, разбиравшем свои грамоты, было
любопытно. Прежде он никогда не хвалился своею родословною.

     - Всё злодеи жестокосердые! - продолжала Анна Андреевна, - ну, что же
она, мой голубчик, горюет, плачет? Ах, пора тебе идти к ней! Матрена,
Матрена! Разбойник, а не девка!.. Не оскорбляли ее? Говори же, Ваня.

     Что было ей отвечать? Старушка заплакала. Я спросил, какая у ней еще
случилась беда, про которую она мне давеча собиралась рассказать?

     - Ах, батюшка, мало было одних бед, так, видно, еще не вся чаша
выпита! Помнишь, голубчик, или не помнишь? был у меня медальончик, в золото
оправленный, так для сувенира сделано, а в нем портрет Наташечки, в детских
летах; восьми лет она тогда была, ангельчик мой. Еще тогда мы с Николаем
Сергеичем его проезжему живописцу заказывали, да ты забыл, видно, батюшка!
Хороший был живописец, купидоном ее изобразил: волосики светленькие такие у
ней тогда были, взбитые; в рубашечке кисейной представил ее, так что и
тельце просвечивает, и такая она вышла хорошенькая, что и наглядеться
нельзя. Просила я живописца, чтоб крылышки ей подрисовал, да не согласился
живописец. Так вот, батюшка, я, после ужасов-то наших тогдашних,
медальончик из шкатулки и вынула, да на грудь себе и повесила на шнурке,
так и носила возле креста, а сама-то боюсь, чтоб мой не увидал. Ведь он
тогда же все ее вещи приказал из дому выкинуть или сжечь, чтоб ничто и не
напоминало про нее у нас. А мне-то хоть бы на портрет ее поглядеть; иной
раз поплачу, на него глядя, - все легче станет, а в другой раз, когда одна
остаюсь, не нацелуюсь, как будто ее самое целую; имена нежные ей прибираю
да и на ночь-то каждый раз перекрещу. Говорю с ней вслух, когда одна
остаюся, спрошу что-нибудь и представляю, как будто она мне ответила, и еще
спрошу. Ох, голубчик Ваня, тяжело и рассказывать-то! Ну, вот я и рада, что
хоть про медальон-то он не знает и не заметил; только хвать вчера утром, а
медальона и нет, только шнурочек болтается, перетерся, должно быть, а я и
обронила. Так и замерла. Искать; искала-искала, искала-искала - нет! Сгинул
да пропал! И куда ему сгинуть? Наверно, думаю, в постели обронила; все
перерыла - нет! Коли сорвался да упал куда-нибудь, так, может, кто и нашел
его, а кому найти, кроме него али Матрены? Ну, на Матрену и думать нельзя;
она мне всей душой предана... Матрена, да ты скоро ли самовар-то