угом заговаривает, знаешь, эта скверная великосветская привычка, от
которой мы оба его так отучали. Одним словом, был такой... даже как будто
равнодушный... Но что я! Вот и пошла, вот и начала! Ах, какие мы все
требовательные, Ваня, какие капризные деспоты! Только теперь вижу! Пустой
перемены в лице человеку не простим, а у него еще бог знает отчего
переменилось лицо! Ты прав, Ваня, что сейчас укорял меня! Это я одна во
всем виновата! Сами себе горести создаем, да еще жалуемся... Спасибо, Ваня,
ты меня совершенно утешил. Ах, кабы он сегодня приехал! Да чего! Пожалуй,
еще рассердится за давешнее.
----
     10 мужем ( франц.).

     - Да неужели вы уж поссорились! - вскричал я с удивлением.

     - И виду не подала! Только я была немного грустна, а он из веселого
стал вдруг задумчивым и, мне показалось, сухо со мной простился. Да я пошлю
за ним... Приходи и ты, Ваня, сегодня.

     - Непременно, если только не задержит одно дело.

     - Ну вот, какое там дело?

     - Да навязал себе! А впрочем, кажется, непременно приду.

                                    Глава VII

     Ровно в семь часов я был у Маслобоева. Он жил в Шестилавочной, в
небольшом доме, во флигеле, в довольно неопрятной квартире о трех комнатах,
впрочем не бедно меблированных. Виден был даже некоторый достаток и в то же
время чрезвычайная нехозяйственность. Мне отворила прехорошенькая девушка
лет девятнадцати, очень просто, но очень мило одетая, очень чистенькая и с
предобрыми, веселыми глазками. Я тотчас догадался, что это и есть та самая
Александра Семеновна, о которой он упомянул вскользь давеча, подманивая
меня с ней познакомиться. Она спросила: кто я, и, услышав фамилию, сказала,
что он ждет меня, но что теперь спит в своей комнате, куда меня и повела.
Маслобоев спал на прекрасном, мягком диване, накрытый своею грязною
шинелью, с кожаной истертой подушкой в головах. Сон у него был очень
чуткий; только что мы вошли, он тотчас же окликнул меня по имени.

     - А! Это ты? Жду. Сейчас во сне видел, что ты пришел и меня будишь.
Значит, пора. Едем.

     - Куда едем?

     - К даме.

     - К какой? Зачем?

     - К мадам Бубновой, затем чтобы ее раскассировать. А какая
красотка-то! - протянул он, обращаясь к Александре Семеновне, и даже
поцеловал кончики пальцев при воспоминании о мадам Бубновой.

     - Ну уж пошел, выдумал! - проговорила Александра Семеновна, считая
непременным долгом немного рассердиться.

     - Незнаком? Познакомься, брат: вот, Александра Семеновна, рекомендую
тебе, это литературный генерал; их только раз в год даром осматривают, а в
прочее время за деньги.

     - Ну, вот дуру нашел. Вы его, пожалуйста, не слушайте, все смеется
надо мной. Какие они генералы?

     - Я про то вам и говорю, что особенные. А ты, ваше превосходительство,
не думай, что мы глупы; мы гораздо умнее, чем с первого взгляда кажемся.

     - Да не слушайте его! Вечно-то застыдит при хороших людях, бесстыдник.
Хоть бы в театр когда свез.

     - Любите, Александра Семеновна, домашние свои... А не забыли, что
любить-то надо? Словечко-то не забыли? Вот которому я вас учил?

     - Конечно, не забыла. Вздор какой-нибудь значит.

     - Ну, да какое ж словечко-то?

     - Вот стану я страмиться при госте. Оно, может быть, страм какой
значит. Язык отсохни, коли скажу.

     - Значит, забыли-с?

     - А вот и не забыла; пенаты! Любите свои пенаты... ведь вот что
выдумает! Может, никаких пенатов и не было; и за что их любить-то? Все
врет!

     - Зато у мадам Бубновой...

     - Тьфу ты с своей Бубновой! - и Александра Семеновна выбежала в
величайшем негодовании.

     - Пора! идем! Прощайте, Александра Семеновна!

     Мы вышли.

     - Видишь, Ваня, во-первых, сядем на этого извозчика. Так. А во-вторых,
я давеча, как с тобой простился, кой-что еще узнал и узнал уж не по
догадкам, а в точности. Я еще на Васильевском целый час оставался. Этот
пузан - страшная каналья, грязный, гадкий, с вычурами и с разными подлыми
вкусами. Эта Бубнова давно уж известна кой-какими проделками в этом же
роде. Она на днях с одной девочкой из честного дома чуть не попалась. Эти
кисейные платья, в которые она рядила эту сиротку (вот ты давеча
рассказывал), не давали мне покоя; потому что я кой-что уже до этого
слышал. Давеча я кой-что еще разузнал, правда совершенно случайно, но,
кажется, наверно. Сколько лет девочке?

     - По лицу лет тринадцать.

     - А по росту меньше. Ну, так она и сделает. Коли надо, скажет
одиннадцать, а то пятнадцать. И так как у бедняжки ни защиты, ни семейства,
то...

     - Неужели?

     - А ты что думал? Да уж мадам Бубнова из одного сострадания не взяла
бы к себе сироту. А уж если пузан туда повадился, так уж так. Он с ней
давеча утром виделся. А болвану Сизобрюхову обещана сегодня красавица,
мужняя жена, чиновница и штаб-офицерка. Купецкие дети из кутящих до этого
падки; всегда про чин спросят. Это как в латинской грамматике, помнишь:
значение предпочитается окончанию. А впрочем, я еще, кажется, с давешнего
пьян. Ну, а Бубнова такими делами заниматься не смей. Она и полицию надуть
хочет; да врешь! А потому я и пугну, так как она знает, что я по старой
памяти... ну и прочее - понимаешь?

     Я был страшно поражен. Все эти известия взволновали мою душу. Я все
боялся, что мы опоздаем, и погонял извозчика.

     - Не беспокойся; меры приняты, - говорил Маслобоев. - Там Митрошка.
Сизобрюхов ему поплатится деньгами, а пузатый подлец - натурой. Это еще
давеча решено было. Ну, а Бубнова на мой пай приходится... Потому она не
смей...

     Мы приехали и остановились у ресторации; но человека, называвшегося
Митрошкой, там не было. Приказав извозчику нас дожидаться у крыльца
ресторации, мы пошли к Бубновой. Митрошка поджидал нас у ворот. В окнах
разливался яркий свет, и слышался пьяный, раскатистый смех Сизобрюхова.

     - Там они все, с четверть часа будет, - известил Митрошка. - Теперь
самое время.

     - Да как же мы войдем? - спросил я.

     - Как гости, - возразил Маслобоев. - Она меня знает; да и Митрошку
знает. Правда, все на запоре, да только не для нас.

     Он тихо постучал в ворота, и они тотчас же отворились.

     Отворил дворник и перемигнулся с Митрошкой. Мы вошли тихо; в доме нас
не слыхали. Дворник провел нас по лесенке и постучался. Его окликнули; он
отвечал, что один: "дескать, надоть". Отворили, и мы все вошли разом.
Дворник скрылся.

     - Ай, кто это? - закричала Бубнова, пьяная и растрепанная, стоявшая в
крошечной передней со свечою в руках.

     - Кто? - подхватил Маслобоев. - Как же вы это, Анна Трифоновна,
дорогих гостей не узнаете? Кто же, как не мы?.. Филипп Филиппыч.

     - Ах, Филипп Филиппыч! это вы-с... дорогие гости... Да как же вы-с...
я-с... ничего-с... пожалуйте сюда-с.

     И она совсем заметалась.

     - Куда сюда? Да тут перегородка... Нет, вы нас принимайте получше. Мы
у вас холодненького выпьем, да машерочек нет ли?

     Хозяйка мигом ободрилась.

     - Да для таких дорогих гостей из-под земли найду; из китайского
государства выпишу.

     - Два слова, голубушка Анна Трифоновна: здесь Сизобрюхов?

     - З... здесь.

     - Так его-то мне и надобно. Как же он смел, подлец, без меня кутить!

     - Да он вас, верно, не позабыл. Все кого-то поджидал, верно, вас.

     Маслобоев толкнул дверь, и мы очутились в небольшой комнате, в два
окна, с геранями, плетеными стульями и с сквернейшими фортепианами; все как
следовало. Но еще прежде, чем мы вошли, еще когда мы разговаривали в
передней, Митрошка стушевался. Я после узнал, что он и не входил, а
пережидал за дверью. Ему было кому потом отворить. Растрепанная и
нарумяненная женщина, выглядывавшая давеча утром из-за плеча Бубновой,
приходилась ему кума.

     Сизобрюхов сидел на тоненьком диванчике под красное дерево, перед
круглым столом, покрытым скатертью. На столе стояли две бутылки теплого
шампанского, бутылка скверного рому; стояли тарелки с кондитерскими
конфетами, пряниками и орехами трех сортов. За столом, напротив
Сизобрюхова, сидело отвратительное существо лет сорока и рябое, в черном
тафтяном платье и с бронзовыми браслетами и брошками. Это была
штаб-офицерка, очевидно поддельная. Сизобрюхов был пьян и очень доволен.
Пузатого его спутника с ним не было.

     - Так-то люди делают! - заревел во все горло Маслобоев, - а еще к
Дюссо приглашает!

     - Филипп Филиппыч, осчастливили-с! - пробормотал

     Сизобрюхов, с блаженным видом подымаясь нам навстречу.

     - Пьешь?

     - Извините-с.

     - Да ты не извиняйся, а приглашай гостей. С тобой погулять приехали.
Вот привел еще гостя: приятель! - Маслобоев указал на меня.

     - Рады-с, то есть осчастливили-с... Кхи!

     - Ишь, шампанское называется! На кислые щи похоже.

     - Обижаете-с.

     - Знать, ты к Дюссо-то и показываться не смеешь; а еще приглашает!

     - Он сейчас рассказывал, что в Париже был, - подхватила штаб-офицерка,
- вот врет-то, должно быть!

     - Федосья Титишна, не обижайте-с. Были-с. Ездили-с.

     - Ну, такому ли мужику в Париже бань?

     - Были-с. Могли-с. Мы там с Карпом Васильичем отличались. Карпа
Васильича изволите знать-с?

     - А на что мне знать твоего Карпа Васильича?

     - Да уж так-с... из политики дело-с. А мы с ним там, в местечке
Париже-с, у мадам Жубер-с, англицкую трюму разбили-с.

     - Что разбили?

     - Трюму-с. Трюма такая была, во всю стену до потолка простиралась; а
уж Карп Васильич так пьян, что уж с мадам Жубер-с по-русски заговорил. Он
это у трюмы стал, да и облокотился. А Жуберта-то и кричит ему, по-свойски
то есть: "Трюма семьсот франков стоит (по-нашему четвертаков), разобьешь!"
Он ухмыляется да на меня смотрит; а я супротив сижу на канапе, и красота со
мной, да не такое рыло, как вот ефта-с, а с киксом, словом сказать-с. Он и
кричит: "Степан Терентьич, а Степан Терентьич! Пополам идет, что ли?" Я
говорю: "Идет!" - как он кулачищем-то по трюме-то стукнет - дзынь! Только
осколки посыпались. Завизжала Жуберта, так в рожу ему прямо и лезет: "Что
ты, разбойник, куда пришел?" (по-ихнему то есть). А он ей: "Ты, говорит,
мадам Жубер-с, деньги бери, а ндраву моему не препятствуй", да тут же ей
шестьсот пятьдесят франков и отвалил. Полсотни выторговали-с.

     В эту минуту страшный, пронзительный крик раздался где-то за
несколькими дверями, за две или за три комнатки от той, в которой мы были.
Я вздрогнул и тоже закричал. Я узнал этот крик: это был голос Елены. Тотчас
же вслед за этим жалобным криком раздались другие крики, ругательства,
возня и наконец ясные, звонкие, отчетливые удары ладонью руки по лицу. Это,
вероятно, расправлялся Митрошка по своей части. Вдруг с силой отворилась
дверь и Елена, бледная, с помутившимися глазами, в белом кисейном, но
совершенно измятом и изорванном платье, с расчесанными, но разбившимися,
как бы в борьбе, волосами, ворвалась в комнату. Я стоял против дверей, а
она бросилась прямо ко мне и обхватила меня руками. Все вскочили, все
переполошились. Визги и крики раздались при ее появлении. Вслед за ней
показался в дверях Митрошка, волоча за волосы своего пузатого недруга в
самом растерзанном виде. Он доволок его до порога и вбросил к нам в
комнату.

     - Вот он! Берите его! - произнес Митрошка с совершенно довольным
видом.

     - Слушай, - проговорил Маслобоев, спокойно подходя ко мне и стукнув
меня по плечу, - бери нашего извозчика, бери девочку и поезжай к себе, а
здесь тебе больше нечего делать. Завтра уладим и остальное.

     Я не заставил себе повторять два раза. Схватив за руку Елену, я вывел
ее из этого вертепа. Уж не знаю, как там у них кончилось. Нас не
останавливали: хозяйка была поражена ужасом. Все произошло так скоро, что
она и помешать не могла. Извозчик нас дожидался, и через двадцать минут я
был уже на своей квартире.

     Елена была как полумертвая. Я расстегнул крючки у ее платья, спрыснул
ее водой и положил на диван. С ней начался жар и бред. Я глядел на ее
бледное личико, на бесцветные ее губы, на ее черные, сбившиеся на сторону,
но расчесанные волосок к волоску и напомаженные волосы, на весь ее туалет,
на эти розовые бантики, еще уцелевшие кой-где на платье, - и понял
окончательно всю эту отвратительную историю. Бедная! Ей становилось все
хуже и хуже. Я не отходил от нее и решился не ходить этот вечер к Наташе.
Иногда Елена подымала свои длинные ресницы и взглядывала на меня, и долго и
пристально глядела, как бы узнавая меня. Уже поздно, часу в первом ночи,
она заснула.

     Я заснул подле нее на полу.

                                   Глава VIII

     Я встал очень рано. Всю ночь я просыпался почти каждые полчаса,
подходил к моей бедной гостье и внимательно к ней присматривался. У нее был
жар и легкий бред. Но к утру она заснула крепко. Добрый знак, подумал я,
но, проснувшись утром, решился поскорей, покамест бедняжка еще спала,
сбегать к доктору. Я знал одного доктора, холостого и добродушного
старичка, с незапамятных времен жившего у Владимирской вдвоем с своей
экономкой-немкой. К нему-то я и отправился. Он обещал быть у меня в десять
часов. Было восемь, когда я приходил к нему. Мне ужасно хотелось зайти по
дороге к Маслобоеву, но я раздумал: он, верно, еще спал со вчерашнего, да к
тому же Елена могла проснуться и, пожалуй, без меня испугалась бы, увидя
себя в моей квартире. В болезненном своем состоянии она могла забыть: как,
когда и каким образом попала ко мне.

     Она проснулась в ту самую минуту, когда я входил в комнату. Я подошел
к ней и осторожно спросил: как она себя чувствует? Она не отвечала, но
долго-долго и пристально на меня смотрела своими выразительными черными
глазами. Мне показалось из ее взгляда, что она все понимает и в полной
памяти. Не отвечала же она мне, может быть, по своей всегдашней привычке. И
вчера и третьего дня, как приходила ко мне, она на иные мои вопросы не
проговаривала ни слова, а только начинала вдруг смотреть мне в глаза своим
длинным, упорным взглядом, в котором вместе с недоумением и диким
любопытством была еще какая-то странная гордость. Теперь же я заметил в ее
взгляде суровость и даже как будто недоверчивость. Я было приложил руку к
ее лбу, чтоб пощупать, есть ли жар, но она молча и тихо своей маленькой
ручкой отвела мою и отвернулась от меня лицом к стене. Я отошел, чтоб уж и
не беспокоить ее.

     У меня был большой медный чайник. Я уже давно употреблял его вместо
самовара и кипятил в нем воду. Дрова у меня были, дворник разом носил мне
их дней на пять. Я затопил печь, сходил за водой и наставил чайник. На
столе же приготовил мой чайный прибор. Елена повернулась ко мне и смотрела
на все с любопытством. Я спросил ее, не хочет ли и она чего? Но она опять
от меня отвернулась и ничего не ответила.

     "На меня-то за что ж она сердится? - подумал я. - Странная девочка!"

     Мой старичок доктор пришел, как сказал, в десять часов. Он осмотрел
больную со всей немецкой внимательностью и сильно обнадежил меня, сказав,
что хоть и есть лихорадочное состояние, но особенной опасности нет никакой.
Он прибавил, что у ней должна быть другая, постоянная болезнь, что-нибудь
вроде неправильного сердцебиения, "но что этот пункт будет требовать
особенных наблюдений, теперь же она вне опасности". Он прописал ей микстуру
и каких-то порошков, более для обычая, чем для надобности, и тотчас же
начал меня расспрашивать: каким образом она у меня очутилась? В то же время
он с удивлением рассматривал мою квартиру. Этот старичок был ужасный
болтун.

     Елена же его поразила; она вырвала у него свою руку, когда он щупал ее
пульс, и не хотела показать ему язык. На все вопросы его не отвечала ни
слова, но все время только пристально смотрела на его огромный Станислав,
качавшийся у него на шее. "У нее, верно, голова очень болит, - заметил
старичок, - но только как она глядит!" Я не почел за нужное ему
рассказывать о Елене и отговорился тем, что это длинная история.

     - Дайте мне знать, если надо будет, - сказал он, уходя. - А теперь нет
опасности.

     Я решился на весь день остаться с Еленой и, по возможности, до самого
выздоровления оставлять ее как можно реже одну. Но зная, что Наташа и Анна
Андреевна могут измучиться, ожидая меня понапрасну, решился хоть Наташу
уведомить по городской почте письмом, что сегодня у ней не буду. Анне же
Андреевне нельзя было писать. Она сама просила меня, чтоб я, раз навсегда,
не присылал ей писем, после того как я однажды послал было ей известие во
время болезни Наташи. "И старик хмурится, как письмо твое увидит, -
говорила она, - узнать-то ему очень хочется, сердечному, что в письме, да и
спросить-то нельзя, не решается. Вот и расстроится на весь день. Да к тому
же, батюшка, письмом-то ты меня только раздразнишь. Ну что десять строк!
Захочется подробнее расспросить, а тебя-то и нет". И потому я написал одной
Наташе и, когда относил в аптеку рецепт, отправил зараз и письмо.

     Тем временем Елена опять заснула. Во сне она слегка стонала и
вздрагивала. Доктор угадал: у ней сильно болела голова. Порой она слегка
вскрикивала и просыпалась. На меня она взглядывала даже с досадою, как
будто ей особенно тяжело было мое внимание. Признаюсь, мне было это очень
больно.

     В одиннадцать часов пришел Маслобоев. Он был озабочен и как будто
рассеян; зашел он только на минутку и очень куда-то торопился.

     - Ну, брат, я ожидал, что ты живешь неказисто, - заметил он,
осматриваясь, - но, право, не думал, что найду тебя в таком сундуке. Ведь
это сундук, а не квартира. Ну, да это-то, положим, ничего, а главная беда в
том, что тебя все эти посторонние хлопоты только отвлекают от работы. Я об
этом думал еще вчера, когда мы ехали к Бубновой. Я ведь, брат, по натуре
моей и по социальному моему положению принадлежу к тем людям, которые сами
путного ничего не делают, а другим наставления читают, чтоб делали. Теперь
слушай: я, может быть, завтра или послезавтра зайду к тебе, а ты непременно
побывай у меня в воскресенье утром. К тому времени дело этой девочки,
надеюсь, совсем кончится; в тот же раз я с тобой серьезно переговорю,
потому что за тебя надо серьезно приняться. Эдак жить нельзя. Я тебе вчера
только намекнул, а теперь логически представлять буду. Да и, наконец,
скажи: что ж ты за бесчестье, что ли, считаешь взять у меня денег на
время?..

     - Да не ссорься! - прервал я его. - Лучше скажи, чем у вас там
вчера-то кончилось?

     - Да что, кончилось благополучнейшим образом, и цель достигнута,
понимаешь? Теперь же мне некогда. На минутку зашел только уведомить, что
мне некогда и не до тебя; да, кстати, узнать: что, ты ее поместишь
куда-нибудь или у себя держать хочешь? Потому это надо обдумать и решить.

     - Этого я еще наверно не знаю и, признаюсь, ждал тебя, чтоб с тобой
посоветоваться. Ну на каком, например, основании я буду ее у себя держать?

     - Э, чего тут, да хоть в виде служанки...

     - Прошу тебя только, говори тише. Она хоть и больна, но совершенно в
памяти, и как тебя увидела, я заметил, как будто вздрогнула. Значит,
вчерашнее вспомнила...

     Тут я ему рассказал об ее характере и все, что я в ней заметил. Слова
мои заинтересовали Маслобоева. Я прибавил, что, может быть, помещу ее в
один дом, и слегка рассказал ему про моих стариков. К удивлению моему, он
уже отчасти знал историю Наташи и на вопрос мой: откуда он знает?

     - Так; давно, как-то мельком слышал, к одному делу приходилось. Ведь я
уже говорил тебе, что знаю князя Валковского. Это ты хорошо делаешь, что
хочешь отправить ее к тем старикам. А то стеснит она тебя только. Да вот
еще что: ей нужен какой-нибудь вид. Об этом не беспокойся; на себя беру.
Прощай, заходи чаще. Чт`о она теперь, спит?

     - Кажется, - отвечал я.

     Но только что он ушел, Елена тотчас же меня окликнула.

     - Кто это? - спросила она. Голос ее дрожал, но см