ьма.
   - Видно, у них все так, - сказала  корчемница  и,  вглядевшись  в  голову
девочки, положила чулок подле себя, притянула к себе  девочку  между  ног  и
начала быстрыми пальцами искать ей в голове. - "Зачем вином торгуешь?"  -  А
чем же детей кормить? - говорила она, продолжая свое привычное дело.
   Эти слова корчемницы напомнили Масловой о вине.
   - Винца бы, - сказала она Кораблевой,  утирая  рукавами  рубахи  слезы  и
только изредка всхлипывая.
   - Гамырки? Что ж, давай, - сказала Кораблева.
 
 
 
   XXXII
 
   Маслова достала из калача же деньги и подала Кораблевой купон.  Кораблева
взяла купон, посмотрела и, хотя  не  знала  грамоте,  поверила  все  знавшей
Хорошавке, что бумажка эта стоит два рубля пятьдесят  копеек,  и  полезла  к
отдушнику за спрятанной там склянкой с  вином.  Увидав  это,  женщины  -  не
соседки по нарам - отошли к своим местам. Маслова между тем вытряхнула  пыль
из косынки и халата, влезла на нары и стала есть калач.
   - Я тебе чай берегла, да остыл небось, - сказала ей Федосья,  доставая  с
полки обернутый онучей жестяной чайник и кружку.
   Напиток был совсем холоден  и  отзывался  больше  жестью,  чем  чаем,  но
Маслова налила кружку и стала запивать калач.
   - Финашка, на, - крикнула она и, оторвав кусок калача,  дала  смотревшему
ей в рот мальчику.
   Кораблиха между тем подала склянку с вином и кружку.  Маслова  предложила
Кораблевой и Хорошавке. Эти три арестантки составляли  аристократию  камеры,
потому что имели деньги и делились тем, что имели.
   Через несколько минут Маслова оживилась и  бойко  рассказывала  про  суд,
передразнивая прокурора, и то, что особенно поразило ее в суде. В  суде  все
смотрели на нее с очевидным удовольствием, рассказывала она,  и  то  и  дело
нарочно для этого заходили в арестантскую.
   - Конвойный,  и  то  говорит:  "Это  всё  тебя  смотреть  ходят".  Придет
какой-нибудь: где тут бумага какая или еще что, а я вижу, что ему не  бумага
нужна, а меня так глазами и ест,  -  говорила  она,  улыбаясь  и  как  бы  в
недоумении покачивая головой. - Тоже - артисты.
   - Да уж это как есть,  -  подхватила  сторожиха,  и  тотчас  полилась  ее
певучая речь. - Это как мухи на сахар. На что другое их нет,  а  на  это  их
взять. Хлебом не корми ихнего брата...
   - А то и здесь, - перебила ее Маслова. - Тоже и здесь  попала  я.  Только
меня привели, а тут партия с вокзала. Так так одолели,  что  не  знала,  как
отделаться.  Спасибо,  помощник  отогнал.  Один  пристал  так,  что   насилу
отбилась.
   - А какой из себя? - спросила Хорошавка,
   - Черноватый, с усами.
   - Должно, он.
   - Кто он?
   - Да Щеглов. Вот, что сейчас прошел.
   - Какой такой Щеглов?
   - Про Щеглова не знает! Щеглов два раза с каторги бегал. Теперь  поймали,
да он уйдет. Его и надзиратели боятся, -  говорила  Хорошавка,  передававшая
записки арестантам и знавшая все,  что  делается  в  тюрьме.  -  Беспременно
уйдет.
   - А уйдет, нас с собой не возьмет, - сказала Кораблева. - А ты лучше  вот
что скажи, - обратилась она  к  Масловой,  -  что  тебе  аблакат  сказал  об
прошении, ведь теперь подавать надо?
   Маслова сказала, что она ничего не знает.
   В это время рыжая женщина, запустив обе покрытые веснушками руки  в  свои
спутанные густые рыжие волосы и скребя ногтями голову, подошла к пившим вино
аристократкам.
   - Я тебе, Катерина, все скажу, - начала она. - Перво-наперво,  должна  ты
записать: недовольна судом, а после того к прокурору заявить.
   - Да тебе чего? - сердитым басом  обратилась  к  ней  Кораблева.  -  Вино
почуяла, - нечего зубы заговаривать. Без тебя знают, что  делать,  тобой  не
нуждаются.
   - Не с тобой говорят, что встреваешь.
   - Вина захотелось? Подъезжаешь.
   - Да ну, поднеси ей, - сказала Маслова, всегда раздававшая всем все,  что
у нее было.
   - Я ей такую поднесу...
   - Ну, ну-ка! - надвигаясь на Кораблеву, заговорила рыжая. -  Не  боюсь  я
тебя.
   - Острожная шкура!
   - От такой слышу,
   - Разварная требуха!
   - Я требуха? Каторжная, душегубка! - закричала рыжая.
   - Уйди, говорю, - мрачно проговорила Кораблева.
   Но рыжая только ближе надвигалась, и Кораблева  толкнула  ее  в  открытую
жирную грудь. Рыжая как будто только этого  и  ждала  и  неожиданно  быстрым
движеньем вцепилась одной рукой в волосы Кораблевой, а другой хотела ударить
ее в лицо, но Кораблева ухватила эту руку. Маслова и Хорошавка  схватили  за
руки рыжую, стараясь оторвать ее, но рука  рыжей,  вцепившаяся  в  косу,  не
разжималась. Она на мгновенье отпустила волосы, но только  для  того,  чтобы
замотать их вокруг кулака. Кораблева же с скривленной головой колотила одной
рукой по телу рыжей и  ловила  зубами  ее  руку.  Женщины  столпились  около
дерущихся, разнимали и кричали. Даже чахоточная подошла  к  ним  и,  кашляя,
смотрела на сцепившихся женщин. Дети прижались друг к другу  и  плакали.  На
шум вошла надзирательница с надзирателем. Дерущихся  розняли,  и  Кораблева,
распустив седую косу и выбирая  из  нее  выдранные  куски  волос,  а  рыжая,
придерживая на желтой груди всю разодранную рубаху, - обе кричали,  объясняя
и жалуясь.
   - Ведь я знаю, все это - вино; вот я  завтра  скажу  смотрителю,  он  вас
проберет. Я слышу - пахнет, - говорила надзирательница. - Смотрите,  уберите
все, а то плохо будет, - разбирать вас некогда. По местам и молчать.
   Но молчание долго еще  не  установилось.  Долго  еще  женщины  бранились,
рассказывали друг другу, как началось и кто виноват. Наконец  надзиратель  и
надзирательница ушли, и женщины  стали  затихать  и  укладываться.  Старушка
стала перед иконой и начала молиться.
   - Собрались две каторжные, - вдруг хриплым  голосом  заговорила  рыжая  с
другого конца  нар,  сопровождая  каждое  слово  до  странности  изощренными
ругательствами.
   - Мотри, как бы  тебе  еще  не  влетело,  -  тотчас  ответила  Кораблева,
присоединив такие же ругательства. И обе затихли.
   - Только бы не помешали мне, я бы тебе  бельма-то  повыдрала...  -  опять
заговорила рыжая, и опять не заставил себя ждать такой же ответ Кораблики.
   Опять промежуток молчания  подольше,  и  опять  ручательства.  Промежутки
становились все длиннее и длиннее, и, наконец, все совсем затихло.
   Все  лежали,  некоторые  захрапели,   только   старушка,   всегда   долго
молившаяся, все еще клала поклоны перед иконой, а дочь  дьячка,  как  только
надзирательница ушла, встала и опять начала ходить взад и вперед по камере.
   Не спала Маслова и все думала о том, что она каторжная, -  и  уж  ее  два
раза назвали так: назвала Бочкова и назвала рыжая, - и не могла привыкнуть к
этой мысли. Кораблева, лежавшая к ней спиной, повернулась.
   - Вот не думала, не гадала, - тихо сказала Маслова. - Другие что делают -
и ничего, а я ни за что страдать должна.
   - Не тужи, девка. И в Сибири люди живут. А  ты  и  там  не  пропадешь,  -
утешала ее Кораблева.
   - Знаю, что не пропаду, да все-таки обидно. Не такую бы мне судьбу  надо,
как я привыкла к хорошей жизни.
   - Против бога не пойдешь, - со вздохом проговорила  Кораблева,  -  против
него не пойдешь.
   - Знаю, тетенька, а все трудно.
   Они помолчали.
   - Слышишь?  Распустеха-то,  -  проговорила  Кораблева,  обращая  внимание
Масловой на странные звуки, слышавшиеся с другой стороны нар.
   Звуки эти были сдержанные рыдания рыжей женщины. Рыжая плакала о том; что
ее сейчас обругали, прибили и не дали ей вина,  которого  ей  так  хотелось.
Плакала она и о том, что она во всей жизни своей  нечего  не  видала,  кроме
ругательств, насмешек, оскорблений и побоев. Хотела она утешиться,  вспомнив
свою первую любовь  к  фабричному,  Федьке  Молодёнкову,  но,  вспомнив  эту
любовь, она вспомнила и то, как кончилась эта любовь. Кончилась  эта  любовь
тем, что этот Молодёнков в пьяном виде, для шутки, мазнул  ее  купоросом  по
самому чувствительному месту и потом хохотал с товарищами, глядя на то,  как
она корчилась от боли. Она вспомнила это, и ей стало жалко себя,  и,  думая,
что никто не слышит ее, она заплакала, и плакала, как дети,  стеная  и  сопя
носом и глотая соленые слезы.
   - Жалко ее, - сказала Маслова.
   - Известно, жалко, а не лезь.
 
 
 
   XXXIII
 
   Первое чувство, испытанное Нехлюдовым на другой день, когда он проснулся,
было сознание того, что с  ним  что-то  случилось,  и  прежде  даже  чем  он
вспомнил, что случилось, он знал уже, что случилось что-то важное и хорошее.
"Катюша, суд". Да, и надо перестать  лгать  и  сказать  всю  правду.  И  как
удивительное совпадение в это самое утро пришло, наконец, то давно ожидаемое
письмо от Марьи Васильевны, жены предводителя, то самое письмо, которое  ему
теперь было особенно нужно. Она давала ему полную свободу, желала счастья  в
предполагаемой им женитьбе.
   - Женитьба! - проговорил он иронически. - Как я теперь далек от этого!
   И он вспомнил свое вчерашнее намерение все  сказать  ее  мужу,  покаяться
перед ним и выразить готовность на всякое удовлетворение. Но нынче утром это
показалось ему не так легко, как вчера. "И  потом  зачем  делать  несчастным
человека, если он не знает? Если он спросит, да, я  скажу  ему.  Но  нарочно
идти говорить ему? Нет, это не нужно".
   Так же трудно показалось нынче утром  сказать  всю  правду  Мисси.  Опять
нельзя было начинать говорить, - это было бы оскорбительно. Неизбежно должно
было   оставаться,   как   и   во   многих   житейских   отношениях,   нечто
подразумеваемое. Одно он решил нынче утром: он  не  будет  ездить  к  ним  и
скажет правду, если спросят его.
   Но  зато  в  отношениях  с  Катюшей  не  должно  было  оставаться  ничего
недоговоренного.
   "Поеду в тюрьму, скажу ей, буду просить ее простить меня. И  если  нужно,
да, если нужно, женюсь на ней", - думал он.
   Эта мысль о том, чтобы  ради  нравственного  удовлетворения  пожертвовать
всем и жениться на ней, нынче утром особенно умиляла его.
   Давно он не встречал дня с  такой  энергией.  Вошедшей  к  нему  Аграфене
Петровне он тотчас же с решительностью, которой он сам не  ожидал  от  себя,
объявил, что не нуждается более в этой квартире и в ее  услугах.  Молчаливым
соглашением было установлено, что он держит эту большую и  дорогую  квартиру
для того, чтобы в ней жениться. Сдача квартиры, стало быть, имела  особенное
значение. Аграфена Петровна удивленно посмотрела на него.
   - Очень благодарю вас, Аграфена Петровна, за все заботы обо мне,  но  мне
теперь не нужна такая большая квартира и вся прислуга.  Если  же  вы  хотите
помочь мне, то будьте так добры распорядиться вещами,  убрать  их  покамест,
как это делалось при мама. А Наташа приедет, она распорядится. (Наташа  была
сестра Нехлюдова.)
   Аграфена Петровна покачала головой.
   - Как же распорядиться? Ведь понадобятся же, - сказала она.
   - Нет, не понадобятся, Аграфена  Петровна,  наверное  не  понадобятся,  -
сказал Нехлюдов, отвечая на то,  что  выражало  ее  покачиванье  головой.  -
Скажите, пожалуйста, и Корнею, что жалованье  я  ему  отдам  вперед  за  два
месяца, но что мне не нужно его.
   - Напрасно, Дмитрий Иванович, вы так делаете, - выговорила она. - Ну,  за
границу поедете, все-таки понадобится помещение.
   - Вы не то думаете, Аграфена Петровна. Я за границу не поеду; если поеду,
то совсем в другое место.
   Он вдруг багрово покраснел.
   "Да, надо сказать ей, - подумал он, - нечего умалчивать, а надо все  всем
сказать".
   - Со мной случилось очень странное и важное дело вчера. Вы помните Катюшу
у тетушки Марьи Ивановны?
   - Как же, я ее шить учила.
   - Ну, так вот вчера в суде эту Катюшу судили, и я был присяжным.
   - Ах, боже мой, какая жалость! - сказала Аграфена Петровна. -  В  чем  же
она судилась?
   - В убийстве, и все это сделал я.
   - Как же это вы могли сделать? Это очень странно вы говорите,  -  сказала
Аграфена Петровна, и в старых глазах ее зажглись игривые огоньки.
   Она знала историю с Катюшей.
   - Да, я всему причиной. И вот это изменило все мои планы.
   - Какая же от этого может для  вас  быть  перемена  -  сдерживая  улыбку,
сказала Аграфена Петровна.
   - А та, что если я причиной того, что она пошла по этому пути, то я же  и
должен сделать, что могу, чтобы помочь ей.
   - Это ваша добрая воля, только вины вашей тут  особенной  нет.  Со  всеми
бывает, и если с рассудком, то все это заглаживается и забывается, и  живут,
- сказала Аграфена Петровна строго и серьезно, - и  вам  это  на  свой  счет
брать не к чему. Я и прежде слышала, что она сбилась  с  пути,  так  кто  же
этому виноват?
   - Я виноват. А потому и хочу исправить.
   - Ну, уж это трудно исправить.
   - Это мое дело. А если вы про себя думаете, то то, что мама желала...
   - Я про себя не думаю. Я покойницей так облагодетельствована, что  ничего
не желаю. Меня Лизанька зовет (это была ее замужняя племянница), я к  ней  и
поеду, когда не нужна буду. Только вы напрасно принимаете это к  сердцу,  со
всеми это бывает.
   - Ну, я не так думаю. И все-таки прошу вас, помогите мне сдать квартиру и
вещи убрать. И не сердитесь на меня. Я вам очень, очень благодарен за все.
   Удивительное дело: с тех пор как Нехлюдов понял, что дурен и противен  он
сам себе, с тех  пор  другие  перестали  быть  противны  ему;  напротив,  он
чувствовал и к Аграфене Петровне и к Корнею ласковое и уважительное чувство.
Ему  хотелось  покаяться  и  перед  Корнеем,   но   вид   Корнея   был   так
внушительно-почтителен, что он не решился этого сделать.
   Дорогой в суд, проезжая по тем же улицам, на том же  извозчике,  Нехлюдов
удивлялся сам на себя, до какой степени  он  нынче  чувствовал  себя  совсем
другим человеком.
   Женитьба на Мисси, казавшаяся еще вчера столь близкой, представлялась ему
теперь совершенно невозможной. Вчера он понимал свое положение так,  что  не
было и сомнения, что она будет счастлива пойти за него; нынче он  чувствовал
себя недостойным не только жениться, но быть близким с  нею.  "Если  бы  она
только знала, кто я, то ни за что не принимала бы меня.  А  я  еще  в  упрек
ставил ей ее кокетство с тем господином. Да нет, если бы даже  она  и  пошла
теперь за меня, разве я мог бы быть не то что счастлив,  но  спокоен,  зная,
что та тут, в тюрьме, и завтра, послезавтра пойдет с этапом на каторгу.  Та,
погубленная мной женщина, пойдет  на  каторгу,  а  я  буду  здесь  принимать
поздравления и делать визиты с молодой  женой.  Или  буду  с  предводителем,
которого я постыдно обманывал с его женой, на собрании считать голоса  за  и
против проводимого постановления земской инспекции школ и тому  подобное,  а
потом  буду  назначать  свидания  его  жене  (какая  мерзость!);  или   буду
продолжать картину, которая, очевидно, никогда не будет кончена, потому  что
мне и не следует заниматься этими пустяками и не могу  ничего  этого  делать
теперь", -  говорил  он  себе  и  не  переставая  радовался  той  внутренней
перемене, которую чувствовал.
   "Прежде всего, - думал  он,  -  теперь  увидать  адвоката  и  узнать  его
решение, а потом... потом увидать  ее  в  тюрьме,  вчерашнюю  арестантку,  и
сказать ей все".
   И когда он представлял себе только, как он увидит ее, как  он  скажет  ей
все, как покается в своей вине перед ней, как объявит  ей,  что  он  сделает
все, что может, женится на ней, чтобы загладить свою вину, -  так  особенное
восторженное чувство охватывало его, и слезы выступали ему на глаза.
 
 
 
   XXXIV
 
   Приехав в суд, Нехлюдов в  коридоре  еще  встретил  вчерашнего  судебного
пристава  и  расспросил  его,  где  содержатся  приговоренные  уже  по  суду
арестанты и от кого зависит разрешение свидания  с  ними.  Судебный  пристав
объяснил, что содержатся арестанты в  разных  местах  и  что  до  объявления
решения в окончательной форме разрешение свиданий зависит от прокурора.
   - Я вам скажу и провожу вас сам после заседания. Прокурора теперь  и  нет
еще. А после заседания. А теперь пожалуйте в суд. Сейчас начинается.
   Нехлюдов поблагодарил показавшегося ему нынче особенно жалким пристава за
его любезность и пошел в комнату присяжных.
   В то время как он подходил к этой комнате, присяжные уж выходили из  нее,
чтобы идти в залу заседания. Купец был так же  весел  и  так  же  закусил  и
выпил, как и вчера,  и,  как  старого  друга,  встретил  Нехлюдова,  И  Петр
Герасимович не вызывал нынче в Нехлюдове никакого неприятного чувства  своей
фамильярностью и хохотом.
   Нехлюдову  хотелось  и  всем  присяжным  сказать  про  свое  отношение  к
вчерашней подсудимой. "По-настоящему, - думал он, - вчера во время суда надо
было встать и публично объявить свою вину". Но когда он вместе с  присяжными
вошел в залу заседания и началась вчерашняя  процедура:  опять  "суд  идет",
опять трое на возвышении в воротниках, опять молчание, усаживание  присяжных
на  стульях  с  высокими  спинками,  жандармы,  портрет,  священник,  -   он
почувствовал, что хотя и нужно было сделать  это,  он  и  вчера  не  мог  бы
разорвать эту торжественность.
   Приготовления к суду были те же, что и вчера (за исключением приведения к
присяге присяжных и речи к ним председателя).
   Дело сегодня было о  краже  со  взломом.  Подсудимый,  оберегаемый  двумя
жандармами  с  оголенными  саблями,  был  худой,  узкоплечий  двадцатилетний
мальчик в сером халате и с серым бескровным лицом. Он сидел один  на  скамье
подсудимых и исподлобья оглядывал входивших. Мальчик этот обвинялся  в  том,
что вместе с товарищем сломал замок в сарае и похитил оттуда старые половики
на сумму три рубля шестьдесят семь  копеек.  Из  обвинительного  акта  видно
было, что городовой остановил мальчика в то время, как он шел  с  товарищем,
который нес на плече половики. Мальчик и товарищ его тотчас же повинились, и
оба были посажены в острог. Товарищ мальчика, слесарь, умер в тюрьме, и  вот
мальчик  судился  один.  Старые  половики  лежали  на   столе   вещественных
доказательств.
   Дело  велось  точно  так  же,  как  и  вчерашнее,   со   всем   арсеналом
доказательств,  улик,  свидетелей,  присяги  их,   допросов,   экспертов   и
перекрестных  вопросов.   Свидетель-городовой   на   вопросы   председателя,
обвинителя, защитника безжизненно отрубал: "Так точно-с", "Не могу знать"  -
и  опять  "Так  точно...",  но,  несмотря  на  его  солдатское  одурение   и
машинообразность, видно было, что он жалел мальчика и неохотно рассказывал о
своей поимке.
   Другой  свидетель,  пострадавший  старичок,  домовладелец  и  собственник
половиков, очевидно желчный человек, когда его спрашивали,  признает  ли  он
свои половики, очень неохотно признал их своими; когда же товарищ  прокурора
стал допрашивать его о том, какое употребление он  намерен  был  сделать  из
половиков, очень ли они ему были нужны, он рассердился и отвечал:
   - И пропади они пропадом, эти самые половики, они мне и вовсе  не  нужны.
Кабы я знал, что столько из-за них докуки будет, так не  то  что  искать,  а
приплатил бы к ним красненькую, да и две бы отдал, только бы не  таскали  на
допросы. Я на извозчиках рублей пять проездил. А я же  нездоров.  У  меня  и
грыжа и ревматизмы.
   Так говорили  свидетели,  сам  же  обвиняемый  во  всем  винился  и,  как
пойманный  зверок,  бессмысленно  оглядываясь  по  сторонам,   прерывающимся
голосом рассказывал все, как было.
   Дело было ясно, но товарищ прокурора так же, как и вчера, поднимая плечи,
делал тонкие вопросы, долженствовавшие уловить хитрого преступника.
   В своей речи он доказывал, что кража совершена в  жилом  помещении  и  со
взломом, а потому мальчика надо подвергнуть самому тяжелому наказанию.
   Назначенный же от суда защитник доказывал, что кража совершена не в жилом
помещении и что потому, хотя преступление и  нельзя  отрицать,  но  все-таки
преступник еще не  так  опасен  для  общества,  как  это  утверждал  товарищ
прокурора.
   Председатель, так же как и вчера,  изображал  из  себя  беспристрастие  и
справедливость и подробн