е более жалки. Такими жалкими  показались  Нехлюдову
те сапожники, которых он увидал работающих в окне одного подвала;  такие  же
были худые, бледные, растрепанные прачки, худыми оголенными руками гладившие
перед открытыми окнами, из которых валил мыльный  пар.  Такие  же  были  два
красильщика в фартуках и опорках на  босу  ногу,  все  от  головы  до  пяток
измазанные  краской,  встретившиеся  Нехлюдову.  В  засученных  выше   локтя
загорелых жилистых слабых руках они  несли  ведро  краски  и  не  переставая
бранились. Лица  были  измученные  и  сердитые.  Такие  же  лица  были  и  у
запыленных с черными лицами ломовых извозчиков, трясущихся на своих  дрогах.
Такие же были у оборванных опухших мужчин и женщин,  с  детьми  стоявших  на
углах улиц и просивших милостыню. Такие же лица были видны в открытых  окнах
трактира, мимо которого пришлось пройти Нехлюдову.  У  грязных,  уставленных
бутылками и чайной посудой столиков, между которыми,  раскачиваясь,  сновали
белые половые,  сидели,  крича  и  распевая,  потные,  покрасневшие  люди  с
одуренными лицами. Один сидел у окна, подняв брови и выставив  губы,  глядел
перед собою, как будто стараясь вспомнить что-то.
   "И зачем они все собрались тут?" - думал Нехлюдов, невольно вдыхая вместе
с пылью, которую нес на него холодный ветер,  везде  распространенный  запах
прогорклого масла свежей краски.
   На одной из улиц с ним поравнялся обоз ломовых, везущих какое-то железо и
так страшно гремящих по неровной  мостовой  своим  железом,  что  ему  стало
больно ушам и голове. Он прибавил шагу, чтобы  обогнать  обоз,  когда  вдруг
из-за грохота железа услыхал свое  имя.  Он  остановился  и  увидал  немного
впереди себя  военного  с  остроконечными  слепленными  усами  и  с  сияющим
глянцевитым лицом, который, сидя на пролетке лихача, приветственно махал ему
рукой, открывая улыбкой необыкновенно белые зубы.
   - Нехлюдов! Ты ли?
   Первое чувство Нехлюдова было удовольствие.
   - А! Шенбок, - радостно проговорил он, но тотчас же понял, что радоваться
совершенно было нечему.
   Это был тот самый Шенбок, который  тогда  заезжал  к  тетушкам.  Нехлюдов
давно потерял его из вида, но слышал про него,  что  он,  несмотря  на  свои
долги, выйдя  из  полка  и  оставшись  по  кавалерии,  все  как-то  держался
какими-то  средствами  в  мире  богатых  людей.   Довольный,   веселый   вид
подтверждал это.
   - Вот хорошо-то, что поймал тебя! А то никого в городе нет. Ну,  брат,  а
ты постарел, - говорил он, выходя из пролетки и расправляя плечи. - Я только
по походке и узнал тебя. Ну, что ж, обедаем вместе? Где  у  вас  тут  кормят
порядочно?
   - Не знаю, успею ли, - отвечал Нехлюдов, думая только о том, как  бы  ему
отделаться от товарища, не оскорбив его. - Ты зачем же здесь? - спросил он.
   - Да дела,  братец.  Дела  по  опеке.  Я  опекун  ведь.  Управляю  делами
Саманова. Знаешь, богача. Он  рамоли.  А  пятьдесят  четыре  тысячи  десятин
земли, - сказал он с какой-то особенной гордостью, точно он сам  сделал  все
эти десятины. - Запущены дела были ужасно. Земля вся была по крестьянам. Они
ничего не платили, недоимки было больше восьмидесяти тысяч. Я в один год все
переменил и дал опеке на семьдесят процентов  больше.  А?  -  спросил  он  с
гордостью.
   Нехлюдов вспомнил, что слышал, как этот  Шенбок  именно  потому,  что  он
прожил все свое состояние и  наделал  неоплатных  долгов,  был  по  какой-то
особенной  протекции  назначен  опекуном  над  состоянием  старого   богача,
проматывавшего свое состояние, и теперь, очевидно, жил этой опекой.
   "Как бы отделаться от него, не обидев его?" - думал  Нехлюдов,  глядя  на
его глянцевитое,  налитое  лицо  с  нафиксатуаренными  усами  и  слушая  его
добродушно-товарищескую болтовню о том, где хорошо кормят, и  хвастовство  о
том, как он устроил дела опеки.
   - Ну, так где же обедаем?
   - Да мне некогда, - сказал Нехлюдов, глядя на часы.
   - Так вот что. Вечером нынче скачки. Ты будешь?
   - Нет, я не буду.
   - Приезжай. Своих уж у меня нет. Но я держу за Гришиных лошадей. Помнишь?
У него хорошая конюшня. Так вот приезжай, и поужинаем.
   - И ужинать не могу, - улыбаясь, сказал Нехлюдов.
   - Ну что ж это? Ты куда теперь? Хочешь, я довезу.
   - Як адвокату. Он тут за углом, - сказал Нехлюдов.
   - А, да ведь ты что-то в остроге делаешь? Острожным  ходатаем  стал?  Мне
Корчагины говорили, - смеясь, заговорил Шенбок. - Они уже уехали. Что такое?
Расскажи!
   - Да, да, все это правда, - отвечал Нехлюдов, - что  же  рассказывать  на
улице!
   - Ну да, ну да, ты ведь всегда чудак был. Так приедешь на скачки?
   - Да нет, и не могу и не хочу. Ты, пожалуйста, не сердись.
   - Вот, сердиться! Ты где стоишь? - спросил он, и вдруг лицо его сделалось
серьезно,  глаза  остановились,  брови  поднялись.   Он,   очевидно,   хотел
вспомнить, и Нехлюдов увидал в нем совершенно такое же тупое выражение,  как
у того человека с поднятыми бровями и оттопыренными губами, которое поразило
его в окне трактира.
   - Холодище-то какой! А?
   - Да, да.
   - Покупки у тебя? - обратился он к извозчику.
   - Ну, так прощай; очень, очень рад, что встретил тебя, - сказал Шенбок и,
пожав крепко руку Нехлюдову, вскочил в  пролетку,  махая  перед  глянцевитым
лицом широкой рукой в новой белой  замшевой  перчатке  и  привычно  улыбаясь
своими необыкновенно белыми зубами.
   "Неужели я был такой? - думал Нехлюдов, продолжая свой путь к адвокату. -
Да, хоть не совсем такой, но хотел быть таким и думал,  что  так  и  проживу
жизнь".
 
 
 
   XI
 
   Адвокат принял Нехлюдова не  в  очередь  и  тотчас  разговорился  о  деле
Меньшовых, которое он прочел, и был возмущен неосновательностью обвинения.
   - Дело это возмутительное, - говорил он. -  Очень  вероятно,  что  поджог
сделан самим владельцем для получения страховой премии, но дело в  том,  что
виновность Меньшовых совершенно не доказана. Нет никаких улик. Это особенное
усердие  следователя  и  небрежность  товарища  прокурора.  Только  бы  дело
слушалось не в уезде, а здесь, и я ручаюсь за выигрыш, и  гонорара  не  беру
никакого. Ну-с, другое дело - прошение на высочайшее имя Федосий Бирюковой -
написано; если поедете  в  Петербург,  возьмите  с  собой,  сами  подайте  и
попросите. А то сделают запрос в  министерство  юстиции,  там  ответят  так,
чтобы скорее с рук долой, то  есть  отказать,  и  ничего  не  выйдет.  А  вы
постарайтесь добраться до высших чинов.
   - До государя? - спросил Нехлюдов.
   Адвокат засмеялся.
   - Это уж наивысшая - высочайшая инстанция. А высшая  -  значит  секретаря
при комиссии прошений или заведывающего. Ну-с, все теперь?
   - Нет, вот мне еще пишут сектанты, - сказал Нехлюдов, вынимая из  кармана
письмо сектантов. - Это удивительное дело, если справедливо, что они  пишут.
Я нынче постараюсь увидать их и узнать, в чем дело.
   - Вы, я вижу, сделались воронкой, горлышком, через которое выливаются все
жалобы острога, - улыбаясь, сказал адвокат. - Слишком уж много, не осилите.
   - Нет, да это поразительное дело, - сказал Нехлюдов и  рассказал  вкратце
сущность дела: люди в деревне собирались читать Евангелие, пришло начальство
и  разогнало  их.  Следующее  воскресенье  опять  собрались,  тогда  позвали
урядника, составили акт, и их предали суду. Судебный следователь допрашивал,
товарищ прокурора составил  обвинительный  акт,  судебная  палата  утвердила
обвинение, и их предали суду.  Товарищ  прокурора  обвинял,  на  столе  были
вещественные доказательства - Евангелие, и их приговорили в  ссылку.  -  Это
что-то ужасное, - говорил Нехлюдов. - Неужели это правда?
   - Что же вас тут удивляет?
   - Да все; ну, я понимаю урядника, которому велено, но товарищ  прокурора,
который составлял акт, ведь он человек образованный.
   - В этом-то и ошибка, что мы привыкли думать, что прокуратура,  судейские
вообще - это какие-то новые либеральные люди. Они и были когда-то такими, но
теперь это совершенно другое. Это чиновники,  озабоченные  только  двадцатым
числом. Он получает жалованье, ему нужно побольше, и этим  и  ограничиваются
все его принципы. Он кого хотите будет обвинять, судить, приговаривать.
   - Да неужели существуют законы, по которым можно сослать человека за  то,
что он вместе с другими читает Евангелие?
   - Не только сослать в места не  столь  отдаленные,  но  в  каторгу,  если
только будет доказано, что, читая Евангелие, они  позволили  себе  толковать
его другим не так, как велено, и потому осуждали церковное толкование.  Хула
на православную веру при народе и по статье сто девяносто шестой - ссылка на
поселение.
   - Да не может быть.
   - Я вам говорю. Я всегда говорю господам судейским, - продолжал  адвокат,
- что не могу без благодарности видеть их, потому что если я не в тюрьме,  и
вы тоже, и мы все, то только благодаря их доброте. А подвести каждого из нас
к лишению особенных прав и местам не столь отдаленным - самое легкое дело.
   - Но если так и  все  зависит  от  произвола  прокурора  и  лиц,  могущих
применять и не применять закон, так зачем же суд?
   Адвокат весело расхохотался.
   - Вот какие вопросы вы задаете! Ну-с, это,  батюшка,  философия.  Что  ж,
можно и об этом потолковать. Вот приезжайте  в  субботу.  Встретите  у  меня
ученых, литераторов, художников. Тогда и  поговорим  об  общих  вопросах,  -
сказал адвокат, с ироническим пафосом произнося слова: "общие вопросы". -  С
женой знакомы. Приезжайте.
   - Да, постараюсь, - отвечал Нехлюдов, чувствуя, что он говорит  неправду,
и если о чем постарается, то только о том, чтобы не быть вечером у  адвоката
в среде собирающихся у него ученых, литераторов и художников.
   Смех, которым ответил адвокат на замечание Нехлюдова о том,  что  суд  не
имеет значения, если судейские могут по своему произволу  применять  или  не
применять закон, и интонация, с которой он  произнес  слова:  "философия"  и
"общие вопросы", показали Нехлюдову, как совершенно различно он и адвокат, и
вероятно и друзья адвоката, смотрят на вещи и  как,  несмотря  на  все  свое
теперешнее удаление от прежних своих приятелей,  как  Шенбок,  Нехлюдов  еще
гораздо дальше чувствует себя от адвоката и людей его круга.
 
 
 
   XII
 
   До острога было далеко,  а  было  уже  поздно,  и  потому  Нехлюдов  взял
извозчика и поехал к острогу. На одной из  улиц  извозчик,  человек  средних
лет, с умным и добродушным лицом, обратился к Нехлюдову и указал на огромный
строящийся дом.
   - Вон какой домина занесли,  -  сказал  он,  как  будто  он  отчасти  был
виновником этой постройки и гордился этим.
   Действительно, дом строился огромный и в каком-то сложном, необыкновенном
стиле.  Прочные  леса  из  больших  сосновых  бревен,  схваченных  железными
скрепами, окружали воздвигаемую постройку и отделяли  ее  от  улицы  тесовой
оградой. По подмостям лесов  сновали,  как  муравьи,  забрызганные  известью
рабочие: одни клали, другие тесали камень, третьи вверх  вносили  тяжелые  и
вниз пустые носилки и кадушки.
   Толстый и прекрасно одетый господин, вероятно архитектор, стоя  у  лесов,
что-то указывая наверх, говорил почтительно  слушающему  владимирцу-рядчику.
Из ворот мимо архитектора с рядчиком выезжали пустые и въезжали  нагруженные
подводы.
   "И как они все уверены, и те, которые работают, так же как и те,  которые
заставляют их работать, что это так и должно быть, что, в то время как  дома
их брюхатые бабы работают непосильную работу и дети их  в  скуфеечках  перед
скорой голодной смертью старчески улыбаются, суча ножками, им должно строить
этот глупый ненужный дворец какому-то глупому и ненужному  человеку,  одному
из тех самых, которые разоряют и грабят их", - думал Нехлюдов, глядя на этот
дом.
   - Да, дурацкий дом, - сказал он вслух свою мысль.
   - Как дурацкий? - с обидой возразил извозчик. -  Спасибо,  народу  работу
дает, а не дурацкий.
   - Да ведь работа ненужная.
   - Стало быть, нужная, коли строят, - возразил извозчик, - народ кормится.
   Нехлюдов замолчал, тем более что трудно было говорить от  грохота  колес.
Недалеко от острога извозчик съехал с мостовой на шоссе, так что легко  было
говорить, и опять обратился к Нехлюдову.
   - И что этого народа  нынче  в  город  валит  -  страсть,  -  сказал  он,
поворачиваясь на козлах и указывая Нехлюдову на артель деревенских рабочих с
пилами, топорами, полушубками и мешками за плечами, шедших им навстречу.
   - Разве больше, чем в прежние года? - спросил Нехлюдов.
   - Куда! Нынче так набиваются во все места, что  беда.  Хозяева  швыряются
народом, как щепками. Везде полно.
   - Отчего же это так?
   - Размножилось. Деваться некуда.
   - Так что же, что размножилось? Отчего же не остаются в деревне?
   - Нечего в деревне делать. Земли нет.
   Нехлюдов испытывал то, что бывает с ушибленным местом. Кажется, что,  как
нарочно, ударяешься все больным местом, а кажется  это  только  потому,  что
только удары по больному месту заметны.
   "Неужели везде то же самое?" - подумал он и стал расспрашивать  извозчика
о том, сколько в их деревне земли, и сколько у  самого  извозчика  земли,  и
зачем он живет в городе.
   - Земли у нас, барин, десятина на душу. Держим мы на три души,  -  охотно
разговорился извозчик. -
   У  меня  дома  отец,  брат,  другой  в  солдатах.  Они  управляются.   Да
управляться-то нечего. И то брат хотел в Москву уйти.
   - А нельзя нанять земли?
   - Где нынче нанять? Господишки, какие были, размотали свою. Купцы  всю  к
рукам прибрали. У них не укупишь, - сами работают. У нас француз владеет,  у
прежнего барина купил. Не сдает - да и шабаш.
   - Какой француз?
   - Дюфар француз, может слыхали. Он в большом  театре  на  ахтерок  парики
делает. Дело хорошее, ну и нажился. У нашей барышни купил все имение. Теперь
он нами владеет. Как хочет,  так  и  ездит  на  нас.  Спасибо,  сам  человек
хороший. Только жена у него из русских, - такая-то собака,  что  не  приведи
бог. Грабит народ. Беда. Ну, вот и тюрьма. Вам куда, к подъезду? Не  пущают,
я чай.
 
 
 
   XIII
 
   С замиранием сердца и ужасом перед мыслью о том,  в  каком  состоянии  он
нынче найдет Маслову, и той тайной, которая была для него и в ней  и  в  том
соединении людей, которое было в остроге, позвонил Нехлюдов у главного входа
и у вышедшего к нему надзирателя спросил про Маслову. Надзиратель  справился
и сказал, что  она  в  больнице.  Нехлюдов  пошел  в  больницу.  Добродушный
старичок, больничный сторож, тотчас же впустил его и, узнав, кого ему  нужно
было видеть, направился в детское отделение.
   Молодой доктор, весь пропитанный карболовой кислотой, вышел к Нехлюдову в
коридор и строго спросил его,  что  ему  нужно.  Доктор  этот  делал  всякие
послабления арестантам и потому постоянно входил в неприятные столкновения с
начальством тюрьмы и даже с старшим доктором. Опасаясь того, чтобы  Нехлюдов
не  потребовал  от  него  чего-нибудь  незаконного,  и,  кроме  того,  желая
показать, что он ни для каких  лиц  не  делает  исключений,  он  притворился
сердитым.
   - Здесь нет женщин - детские палаты, - сказал он.
   - Я знаю, но здесь есть переведенная из тюрьмы сиделка-служанка.
   - Да, есть тут две. Так что же вам угодно?
   - Я близко стою к одной из них, к Масловой, - сказал Нехлюдов,  -  и  вот
желал бы видеть ее: я еду в Петербург для подачи кассационной жалобы  по  ее
делу. И хотел передать вот  это.  Это  только  фотографическая  карточка,  -
сказал Нехлюдов, вынимая из кармана конверт.
   - Что ж, это можно,  -  сказал  доктор,  смягчившись,  и,  обратившись  к
старушке в белом  фартуке,  сказал,  чтобы  она  позвала  сиделку-арестантку
Маслову. - Не хотите ли присесть, хоть пройти в приемную?
   - Благодарю вас, - сказал Нехлюдов и, пользуясь  благоприятной  для  себя
переменой в докторе, спросил его о том, как довольны Масловой в больнице
   - Ничего, работает недурно, принимая во внимание условия, в  которых  она
была, - сказал доктор. - Впрочем, вот и она.
   Из одной двери вышла старушка сиделка и за нею Маслова. Она была в  белом
фартуке на полосатом платье; на  голове  была  косынка,  скрывавшая  волосы.
Увидав Нехлюдова, она вспыхнула, остановилась как бы  в  нерешительности,  а
потом нахмурилась и, опустив глаза, быстрыми шагами направилась  к  нему  по
полосушке коридора. Подошед к Нехлюдову, она хотела не  подать  руки,  потом
подала и еще больше покраснела. Нехлюдов не видал ее после того разговора, в
котором она извинялась за свою горячность, и он теперь ожидал ее найти такою
же, как тогда. Но нынче она была совсем другая, в  выражении  лица  ее  было
что-то  новое:  сдержанное,  застенчивое  и,   как   показалось   Нехлюдову,
недоброжелательное к нему. Он сказал ей то же, что  сказал  доктору,  -  что
едет в Петербург, и передал ей конверт с фотографией, которую он  привез  из
Панова.
   - Это я нашел в Панове, давнишняя фотография, может  быть,  вам  приятно.
Возьмите.
   Она, приподняв черные брови, удивленно взглянула на него своими раскосыми
глазами, как бы спрашивая, зачем это, и молча взяла конверт и  положила  его
за фартук.
   - Я видел там тетку вашу, - сказал Нехлюдов.
   - Видели? - сказала она равнодушно.
   - Хорошо ли вам здесь? - спросил Нехлюдов.
   - Ничего, хорошо, - сказала она.
   - Не слишком трудно?
   - Нет, ничего. Я не привыкла еще.
   - Я за вас очень рад. Все лучше, чем там.
   - Чем где там? - сказала она, и лицо ее залилось румянцем.
   - Там, в остроге, - поспешил сказать Нехлюдов.
   - Чем же лучше? - спросила она.
   - Я думаю, люди здесь лучше. Нет таких, какие таи.
   - Там много хороших, - сказала она.
   - Об Меньшовых я хлопотал и надеюсь, что их освободят, - сказал Нехлюдов.
   - Это дай бог, такая старушка чудесная,  -  сказала  она,  повторяя  свое
определение старушки, и слегка улыбнулась.
   - Я нынче еду в Петербург. Дело ваше будет слушаться скоро, и я  надеюсь,
что решение отменят.
   - Отменят, не отменят, теперь все равно, - сказала сна.
   - Отчего, теперь?
   - Так, - сказала она, мельком вопросительно взглянув ему в лицо.
   Нехлюдов понял это слово и этот взгляд так, что она хочет знать, держится
ли он своего решения, или принял ее отказ и изменил его.
   - Не знаю, отчею  для  вас  все  равно,  -  сказал  он.  -  Но  для  меня
действительно все равно: оправдают вас или нет. Я  во  всяком  случае  готов
сделать, что говорил, - сказал он решительно.
   Она подняла голову, и черные косящие глаза остановились и на его лице,  и
мимо него, и все лицо ее просияло радостью. Но она сказала совсем не то, что
говорили ее глаза.
   - Это вы напрасно говорите, - сказала она.
   - Я говорю, чтобы вы знали.
   - Про это все сказано,  и  говорить  нечего,  -  сказала  она,  с  трудом
удерживая улыбку.
   В палате что-то зашумели. Послышался детский плач,
   - Меня зовут, кажется, - сказала она, беспокойно оглядываясь.
   - Ну, так прощайте, - сказал он.
   Она сделала вид, что  не  заметила  протянутую  руку,  и,  не  пожав  ее,
повернулась и, стараясь скрыть  свое  торжество,  быстрыми  шагами  ушла  по
полосушкам коридора.
   "Что в ней происходит? Как она думает? Как она чувствует?  Хочет  ли  она
испытать меня, или действительно не может простить?  Не  может  она  сказать
всего, что думает  и  чувствует,  или  не  хочет?  Смягчилась  ли  она,  или
озлобилась?" - спрашивал себя Нехлюдов и никак не мог ответить себе. Одно он
знал - это то, что она изменилась и в ней шла важная для ее души перемена, и
эта перемена соединяла его не только  с  нею,  но  и  с  тем,  во  имя  кого
совершалась  эта   перемена.   И   это-то   соединение   приводило   его   в
радостно-возбужденное и умиленное состояние.
   Вернувшись в палату, где стояло восемь детских кроваток, Маслова стала по
приказанию сестры перестилать  постель  и,  слишком  далеко  перегнувшись  с
простыней, поскользнулась и чуть не упала. Выздоравливающий,  обвязанный  по
шее, смотревший на нее