Стояли тяжелые июльские жары. Не остывшие после душной ночи  камни  улиц,
домов и железо крыш отдавали свое тепло в жаркий, неподвижный воздух.  Ветра
не было, а если он поднимался, то приносил насыщенный пылью и вонью масляной
краски вонючий и жаркий воздух. Народа было мало на улицах, и те, кто  были,
старались  идти   в   тени   домов.   Только   черно-загорелые   от   солнца
крестьяне-мостовщики в лаптях сидели посередине улиц и хлопали молотками  по
укладываемым в горячий песок булыжникам, да мрачные городовые,  в  небеленых
кителях и с  оранжевыми  шнурками  револьверов,  уныло  переминаясь,  стояли
посереди улиц, да завешанные с одной стороны от  солнца  конки,  запряженные
лошадьми в белых капорах, с торчащими в прорехах ушами, звеня, прокатывались
вверх и вниз по улицам.
   Когда Нехлюдов подъехал к острогу, партия еще не выходила,  и  в  остроге
все еще шла начавшаяся с четырех часов утра усиленная работа сдачи и приемки
отправляемых арестантов. В отправлявшейся партии было шестьсот двадцать  три
мужчины и шестьдесят четыре женщины: всех надо было проверить  по  статейным
спискам, отобрать больных и слабых и передать конвойным.  Новый  смотритель,
два помощника его, доктор, фельдшер, конвойный  офицер  и  писарь  сидели  у
выставленного на дворе  в  тени  стены  стола  с  бумагами  и  канцелярскими
принадлежностями  и  по  одному  перекликали,  осматривали,   опрашивали   и
записывали подходящих к ним друг за другом арестантов.
   Стол теперь уже до половины был захвачен лучами солнца. Становилось жарко
и в особенности душно от безветрия и дыхания толпы арестантов, стоявших  тут
же.
   - Да что ж это, конца не будет! - говорил, затягиваясь папиросой, высокий
толстый, красный, с поднятыми плечами  и  короткими  руками,  не  переставая
куривший в закрывавшие ему рот усы конвойный начальник. -  Измучали  совсем.
Откуда вы их набрали столько? Много ли еще?
   Писарь справился.
   - Еще двадцать четыре человека да женщины.
   - Ну, что стали, подходи!.. - крикнул конвойный на  теснившихся  друг  за
другом, еще не проверенных арестантов.
   Арестанты уже более трех часов стояли в рядах, и не в тени, а на  солнце,
ожидая очереди.
   Работа  эта  шла  внутри  острога,  снаружи  же,  у  ворот,  стоял,   как
обыкновенно, часовой с ружьем, десятка два ломовых под вещи арестантов и под
слабых и у угла кучка родных и друзей, дожидающихся выхода арестантов, чтобы
увидать и, если можно, поговорить и передать кое-что  отправляемым.  К  этой
кучке присоединился и Нехлюдов.
   Он простоял тут около часа. В конце часа за воротами послышалось бряцанье
цепей, звуки шагов, начальственные голоса, покашливание  и  негромкий  говор
большой толпы. Так продолжалось минут  пять,  во  время  которых  входили  и
выходили в калитку надзиратели. Наконец послышалась команда.
   С громом отворились ворота, бряцанье цепей  стало  слышнее,  и  на  улицу
вышли конвойные солдаты в  белых  кителях,  с  ружьями  и  -  очевидно,  как
знакомый и привычный маневр,  -  расстановились  правильным  широким  кругом
перед воротами. Когда они установились, послышалась новая команда, и  парами
стали выходить арестанты в блинообразных шапках на бритых головах, с мешками
за плечами, волоча закованные ноги и махая одной свободной рукой,  а  другой
придерживая мешок за спиной. Сначала шли каторжные мужчины, все в одинаковых
серых штанах и халатах с тузами на спинах. Все они - молодые, старые, худые,
толстые, бледные, красные, черные, усатые, бородатые,  безбородые,  русские,
татары, евреи - выходили, звеня кандалами и бойко  махая  рукой,  как  будто
собираясь идти куда-то далеко, но, пройдя шагов  десять,  останавливались  и
покорно размещались, по четыре в ряд, друг за другом. Вслед  за  этими,  без
остановки, потекли из  ворот  такие  же  бритые,  без  ножных  кандалов,  но
скованные рука с  рукой  наручнями,  люди  в  таких  же  одеждах.  Это  были
ссыльные... Они так же бойко выходили, останавливались и  размещались  также
по четыре в ряд. Потом шли общественники, потом женщины,  тоже  по  порядку,
сначала - каторжные, в острожных серых кафтанах и косынках, потом -  женщины
ссыльные и добровольно следующие, в своих городских и  деревенских  одеждах.
Некоторые из женщин несли грудных детей за полами серых кафтанов.
   С женщинами шли на своих ногах дети, мальчики и девочки.  Дети  эти,  как
жеребята в табуне, жались между  арестантками.  Мужчины  становились  молча,
только изредка покашливая или делая отрывистые замечания.  Среди  женщин  же
слышен был несмолкаемый говор. Нехлюдову показалось, что он  узнал  Маслову,
когда она выходила;  но  потом  она  затерялась  среди  большого  количества
других, и он видел только толпу серых,  как  бы  лишенных  человеческого,  в
особенности женственного  свойства  существ  с  детьми  и  мешками,  которые
расстанавливались позади мужчин.
   Несмотря на то, что всех арестантов считали в  стенах  тюрьмы,  конвойные
стали  опять  считать,  сверяя  с   прежним   счетом.   Пересчитывание   это
продолжалось долго, в особенности потому, что некоторые арестанты двигались,
переходя с места на место, и тем путали счет конвойных. Конвойные  ругали  и
толкали покорно, но злобно повинующихся арестантов  и  вновь  пересчитывали.
Когда всех вновь перечли, конвойный офицер скомандовал  что-то,  и  в  толпе
произошло смятение. Слабые мужчины, женщины и дети,  перегоняя  друг  друга,
направились к подводам и стали размещать на них мешки и потом  сами  влезать
на них. Влезали и садились женщины с  кричащими  грудными  детьми,  веселые,
спорящие за места дети и унылые, мрачные арестанты.
   Несколько арестантов, сняв шапки, подошли к конвойному офицеру, о  чем-то
прося его. Как потом узнал Нехлюдов,  они  просились  на  подводы.  Нехлюдов
видел, как конвойный  офицер  молча,  не  глядя  на  просителя,  затягивался
папиросой, и как потом вдруг замахнулся своей короткой рукой на арестанта, и
как тот, втянув бритую голову в плечи, ожидая удара, отскочил от него.
   - Я тебя так произведу в дворянство, что будешь помнить! Дойдешь  пешком!
- прокричал офицер.
   Одного только шатающегося  длинного  старика  в  ножных  кандалах  офицер
пустил  на  подводу,  и  Нехлюдов  видел,  как  этот   старик,   сняв   свою
блинообразную шапку, крестился, направляясь к подводам, и как потом долго не
мог влезть от кандалов, мешавших поднять слабую старческую закованную  ногу,
и как сидевшая уже на телеге баба помогла ему, втащив его за руку.
   Когда подводы все наполнились мешками, и на мешки сели  те,  которым  это
было разрешено, конвойный офицер снял фуражку, вытер платком лоб,  лысину  и
красную толстую шею и перекрестился.
   - Партия, марш! - скомандовал он.
   Солдаты брякнули ружьями, арестанты, сняв шапки, некоторые левыми руками,
стали креститься, провожавшие что-то прокричали, что-то прокричали  в  ответ
арестанты, среди женщин поднялся вой, и партия, окруженная солдатами в белых
кителях, тронулась, подымая  пыль  связанными  цепями  ногами.  Впереди  шли
солдаты, за ними, бренча цепями,  кандальные,  по  четыре  в  ряд,  за  ними
ссыльные, потом общественники, скованные рукамя  по  двое  наручнями,  потом
женщины. Потом уже ехали нагруженные и мешками и слабыми подводы,  на  одной
из которых высоко сидела закутанная женщина и не  переставая  взвизгивала  и
рыдала.
 
 
 
   XXXV
 
   Шествие было так длинно, что когда передние уже скрылись из вида, подводы
с мешками и слабыми только тронулись. Когда подводы тронулись, Нехлюдов  сел
на дожидавшегося его извозчика и велел ему  обогнать  партию,  с  тем  чтобы
рассмотреть среди нее, нет ли знакомых арестантов  среди  мужчин,  и  потом,
среди женщин найдя Маслову, спросить у нее, получила  ли  она  посланные  ей
вещи. Стало очень жарко. Ветру не  было,  и  поднимаемая  тысячью  ног  пыль
стояла все время над арестантами, двигавшимися по середине улицы.  Арестанты
шли скорым шагом, и нерысистая извозчичья лошадка, на которой ехал Нехлюдов,
только медленно обгоняла их. Ряды  за  рядами  шли  незнакомые  странного  и
страшного вида существа, двигавшиеся тысячами одинако обутых и одетых ног  и
в такт шагов махавшие, как бы бодря себя, свободными  руками.  Их  было  так
много, так они были однообразны и в такие  особенные  странные  условия  они
были поставлены, что  Нехлюдову  казалось,  что  это  не  люди,  а  какие-то
особенные, страшные существа. Это впечатление разрушило в нем только то, что
в толпе каторжных он узнал арестанта,  убийцу  Федорова,  и  среди  ссыльных
комика Охотина и  еще  одного  бродягу,  обращавшегося  к  нему.  Все  почти
арестанты оглядывались, косясь на обгонявшую их пролетку и вглядывавшегося в
них господина, сидевшего на ней. Федоров тряхнул головой кверху в знак того,
что узнал Нехлюдова; Охотин подмигнул  глазом.  Но  ни  тот,  ни  другой  не
поклонились, считая это непозволенным. Поравнявшись  с  женщинами,  Нехлюдов
тотчас же увидал Маслову.  Она  шла  во  втором  ряду  женщин.  С  края  шла
раскрасневшаяся коротконогая  черноглазая  безобразная  женщина,  подтыкавши
халат за пояс, - это была Хорошавка. Потом шла  беременная  женщина,  насилу
волочившая ноги, и третья была Маслова. Она несла мешок  на  плече  и  прямо
глядела перед собой. Лицо ее было спокойно и решительно. Четвертая в ряду  с
ней была бодро шедшая молодая красивая женщина в коротком халате и  по-бабьи
подвязанной косынке, - это была Федосья. Нехлюдов слез с пролетки и  подошел
к двигавшимся женщинам, желая спросить Маслову о вещах и о том, как она себя
чувствует, но конвойный унтер-офицер, шедший с этой стороны  партии,  тотчас
же заметив подошедшего, подбежал к нему.
   - Нельзя, господин, подходить к партии -  не  полагается,  -  кричал  он,
подходя.
   Приблизившись  и  узнав  в  лицо  Нехлюдова  (в  остроге  уже  все  знали
Нехлюдова), унтер-офицер приложил пальцы к фуражке  и,  остановившись  подле
Нехлюдова, сказал:
   - Теперь нельзя. На вокзале можете, а здесь не полагается.  Не  отставай,
марш! - крикнул он  на  арестантов  и,  бодрясь,  несмотря  на  жару,  рысью
перебежал в своих новых щегольских сапогах к своему месту.
   Нехлюдов вернулся на тротуар и, велев извозчику ехать за собой,  пошел  в
виду партии. Где ни проходила партия, она повсюду обращала на себя смешанное
с состраданием и ужасом внимание. Проезжающие высовывались  из  экипажей  и,
пока могли видеть, провожали глазами арестантов. Пешеходы останавливались  и
удивленно и испуганно смотрели на страшное зрелище.  Некоторые  подходили  и
подавали  милостыню.   Милостыню   принимали   конвойные.   Некоторые,   как
загипнотизированные, шли за партией, но потом останавливались  и,  покачивая
головами, только провожали партию глазами. Из подъездов  и  ворот,  призывая
друг друга, выбегали и из  окон  вывешивались  люди  и  неподвижно  и  молча
глядели на страшное  шествие.  На  одном  из  перекрестков  партия  помешала
проехать богатой коляске. На козлах сидел с лоснящимся лицом толстозадый,  с
рядами пуговиц на спине, кучер, в коляске  на  заднем  месте  сидели  муж  с
женой: жена, худая и бледная, в светлой шляпке, с ярким зонтиком,  и  муж  в
цилиндре и светлом щегольском пальто. Спереди против  них  сидели  их  дети:
разубранная и свеженькая, как цветочек, девочка  с  распущенными  белокурыми
волосами, тоже с ярким зонтиком, и восьмилетний  мальчик  с  длинной,  худой
шеей и торчащими ключицами, в матросской шляпе, украшенной длинными лентами.
Отец сердито упрекал кучера за то, что он вовремя не объехал задержавшую  их
партию, а мать брезгливо щурилась и морщилась, закрываясь от солнца  и  пыли
шелковым зонтиком, который она надвинула совсем на лицо.  Толстозадый  кучер
сердито хмурился, выслушивая несправедливые упреки хозяина, который  сам  же
велел ему ехать по этой улице, и с трудом удерживал  лоснящихся,  взмыленных
под оголовками и шеей вороных жеребцов, просивших хода.
   Городовой  желал  всей  душой  услужить  владельцу  богатой   коляски   и
пропустить его, приостановив  арестантов,  но  он  чувствовал,  что  в  этом
шествии была мрачная торжественность, которую нельзя было  нарушить  даже  и
для такого богатого господина. Он только приложил руку  к  козырьку  в  знак
своего уважения перед богатством и строго  смотрел  на  арестантов,  как  бы
обещаясь во всяком случае защитить от них седоков коляски. Так  что  коляска
должна была дождаться прохождения всего шествия и  тронулась  только  тогда,
когда прогремел последний ломовой с мешками и сидящими на них  арестантками,
среди которых истерическая женщина, затихшая было, увидав  богатую  коляску,
начала опять рыдать и взвизгивать. Только  тогда  слегка  шевельнул  вожжами
кучер,  и  вороные  рысаки,  звеня  подковами  по  мостовой,  понесли  мягко
подрагивающую на резиновых шинах коляску на дачу, куда ехали веселиться муж,
жена, девочка и мальчик с тонкой шеей и торчащими ключицами.
   Ни отец, ни мать не дали ни девочке, ни мальчику объяснения того, что они
видели. Так что дети должны были сами  разрешить  вопрос  о  значении  этого
зрелища.
   Девочка, сообразив выражение лица отца и матери,  разрешила  вопрос  так,
что это были люди совсем другие, чем ее родители и их знакомые, что это были
дурные люди и что потому с ними именно так и надо поступать, как  поступлено
с ними. И потому девочке было только страшно, и она рада  была,  когда  этих
людей перестало быть видно.
   Но не смигивая и не спуская глаз смотревший на шествие арестантов мальчик
с длинной, худой шеей решил вопрос иначе. Он знал еще твердо  и  несомненно,
узнав это прямо от бога, что люди эти были точно такие же, как и он сам, как
и все люди, и что поэтому над этими людьми было кем-то сделано что-то дурное
- такое, чего не должно делать; и ему было жалко их, и он испытывал  ужас  и
перед теми людьми, которые были закованы и обриты, и перед теми, которые  их
заковали и обрили. И оттого у мальчика все больше и больше распухали губы, и
он делал большие усилия, чтобы не заплакать, полагая, что  плакать  в  таких
случаях стыдно.
 
 
 
   XXXVI
 
   Нехлюдов шел тем же скорым шагом,  которым  шли  арестанты,  но  и  легко
одетому, в легком пальто ему было ужасно жарко, главное - душно  от  пыли  и
неподвижного горячего воздуха, стоявшего в улицах. Пройдя с четверть версты,
он сел на извозчика и поехал вперед, но на середине  улицы  в  пролетке  ему
показалось еще  жарче.  Он  попытался  вызвать  в  себе  мысли  о  вчерашнем
разговоре с зятем, но теперь эти мысли уже не волновали его, как  утром.  Их
заслонили впечатления выхода из острога и шествия партии. Главное же -  было
томительно жарко. У забора,  в  тени  деревьев,  сняв  фуражки,  стояли  два
мальчика-реалиста над присевшим перед ними на коленки мороженником. Один  из
мальчиков уже  наслаждался,  обсасывая  роговую  ложечку,  другой  дожидался
верхом накладываемого чем-то желтым стаканчика.
   - Где бы тут напиться? - спросил Нехлюдов своего извозчика,  почувствовав
непреодолимое желание освежиться.
   - Сейчас тут трактир хороший, - сказал  извозчик  и,  завернув  за  угол,
подвез Нехлюдова к подъезду с большой вывеской.
   Пухлый приказчик в рубахе за стойкой и бывшие когда-то белыми половые, за
отсутствием  посетителей  сидевшие  у  столов,   с   любопытством   оглядели
непривычного гостя и предложили свои услуги.  Нехлюдов  спросил  сельтерской
воды и сел подальше от окна к маленькому столику с грязной скатертью.
   Два человека  сидели  за  столом  за  чайным  прибором  и  белого  стекла
бутылкой, обтирали со лбов испарину и что-то миролюбиво высчитывали. Один из
них был черный и плешивый, с таким же  бордюром  черных  волос  на  затылке,
какой был у Игнатья Никифоровича. Впечатление это напомнило Нехлюдову  опять
вчерашний разговор с зятем и свое желание повидаться  с  ним  и  сестрой  до
отъезда. "Едва ли успею до поезда, - подумал он. - Лучше напишу письмо".  И,
спросив бумаги, конверт и марку, он стал, прихлебывая свежую  шипучую  воду,
обдумывать, что он напишет. Но мысли его разбегались,  и  он  никак  не  мог
составить письма.
   "Милая  Наташа,  не  могу  уехать  под  тяжелым  впечатлением  вчерашнего
разговора с Игнатьем Никифоровичем..." - начал он. "Что же  дальше?  Просить
простить за то, что я вчера  сказал?  Но  я  сказал  то,  что  думал.  И  он
подумает, что я отрекаюсь. И потом это его вмешательство в мои дела...  Нет,
не могу", - и, почувствовав  поднявшуюся  опять  в  нем  ненависть  к  этому
чуждому, самоуверенному,  не  понимающему  его  человеку,  Нехлюдов  положил
неконченое письмо в  карман  и,  расплатившись,  вышел  на  улицу  и  поехал
догонять партию.
   Жара еще усилилась. Стены и камни точно  дышали  жарким  воздухом.  Ноги,
казалось, обжигались о горячую  мостовую,  и  Нехлюдов  почувствовал  что-то
вроде обжога,  когда  он  голой  рукой  дотронулся  до  лакированного  крыла
пролетки.
   Лошадь  вялой  рысцой,  постукивая  равномерно  подковами  по  пыльной  и
неровной мостовой, тащилась по  улицам;  извозчик  беспрестанно  задремывал;
Нехлюдов же сидел, ни о чем не  думая,  равнодушно  глядя  перед  собою.  На
спуске улицы, против ворот большого дома, стояла кучка народа и конвойный  с
ружьем. Нехлюдов остановил извозчика.
   - Что это? - спросил он у дворника.
   - С арестантом что-то.
   Нехлюдов сошел с пролетки и подошел к кучке  людей.  На  неровных  камнях
покатой у  тротуара  мостовой  лежал  головой  ниже  ног  широкий  немолодой
арестант с рыжей бородой, красным лицом и приплюснутым носом, в сером халате
и таких же штанах.  Он  лежал  навзничь,  раскрыв  ладонями  книзу  покрытые
веснушками  руки,  и  после  больших  промежутков,  равномерно  подергиваясь
высокой  и  могучею  грудью,  всхлипывал,  глядя  на  небо  остановившимися,
налитыми кровью глазами. Над ним стояли  нахмуренный  городовой,  разносчик,
почтальон, приказчик, старая женщина с зонтиком и стриженый мальчик с пустой
корзиной.
   - Ослабели, сидевши в замке, расслабли, а  их  ведут  в  самое  пекло,  -
осуждал кого-то приказчик, обращаясь к подошедшему Нехлюдову.
   - Помрет, должно, - говорила плачущим голосом женщина с зонтиком.
   - Развязать рубаху надо, - сказал почтальон.
   Городовой стал дрожащими толстыми пальцами неловко распускать тесемки  на
жилистой красной шее. Он был, видимо, взволнован и смущен, но все-таки  счел
нужным обратиться к толпе.
   - Чего собрались? И так жарко. От ветра стали.
   - Должен доктор свидетельствовать. Которых слабых оставлять. А то  повели
чуть живого, - говорил приказчик, очевидно щеголяя своим знанием порядков.
   Городовой, развязав тесемки рубахи, выпрямился и оглянулся.
   - Разойдитесь, говорю. Ведь не ваше дело, чего не видали? -  говорил  он,
обращаясь за  сочувствием  к  Нехлюдову,  но,  не  встретив  в  его  взгляде
сочувствия, взглянул на конвойного.
   Но конвойный стоял в стороне и,  оглядывая  свой  сбившийся  каблук,  был
совершенно равнодушен к затруднению городового.
   - Чье дело, те не заботятся. Людей морить разве порядок?
   - Арестант - арестант, а все человек, - говорили в толпе.
   - Положите ему голову выше да воды дайте, - сказал Нехлюдов.
   - За водой пошли, - отвечал городовой и,  взяв  под  мышки  арестанта,  с
трудом перетащил туловище повыше.
   - Что за сборище? - послышался вдруг решительный, начальственный голос, и
к  собравшейся  вокруг  арестанта  кучке  людей  быстрыми   шагами   подошел
околоточный в необыкновенно чистом и блестящем кителе и еще более  блестящих
высоких сапогах. - Разойтись! Нечего тут стоять! - крикнул он на толпу,  еще
не видя, зачем собралась толпа.
   Подойдя же вплоть и увидав умирающего арестанта, он сделал  одобрительный
знак головой, как будто ожидая этого самого, и обратился к городовому:
   - Как так?
   Городовой доложил, что шла партия, и арестант  упал,  конвойный  приказал
оставить.
   - Так что же? В участок надо. Извозчика.
   - Побежал дворн