усиливала  в  нем  чувство  жалости  и
нежности к ней, и ему хотелось утешить ее.
   - Что я сказал, то сделаю. Куда бы вас ни послали, я буду с вами.
   - Напрасно, - поспешно перебила она его и вся рассияла.
   - Вспомните, что вам нужно в дорогу.
   - Кажется, ничего особенного. Благодарствуйте.
   Смотритель подошел  к  ним,  и  Нехлюдов,  не  дожидаясь  его  замечания,
простился с ней и вышел, испытывая  никогда  прежде  не  испытанное  чувство
тихой радости, спокойствия и  любви  ко  всем  людям.  Радовало  и  подымало
Нехлюдова на не испытанную им высоту сознание  того,  что  никакие  поступки
Масловой не могут изменить его любви к  ней.  Пускай  она  заводит  шашни  с
фельдшером - это ее дело: он любит ее не для себя, а для нее и для бога.
 
 
   А между тем шашни с  фельдшером,  за  которые  Маслова  была  изгнана  из
больницы и в существование которых поверил Нехлюдов, состояли только в  том,
что,  по  распоряжению  фельдшерицы  придя  за  грудным   чаем   в   аптеку,
помещавшуюся в конце коридора, и застав там  одного  фельдшера,  высокого  с
угреватым лицом Устинова, который уже давно надоедал ей своим  приставанием,
Маслова, вырываясь от него, так сильно оттолкнула  его,  что  он  ткнулся  о
полку, с которой упали и разбились две склянки.
   Проходивший в это время по коридору старший доктор, услыхав звон разбитой
посуды и увидав выбежавшую раскрасневшуюся Маслову, сердито крикнул на нее:
   - Ну, матушка, если ты здесь будешь шашни заводить, я тебя спроважу.  Что
такое? - обратился он К фельдшеру, поверх очков строго глядя на него.
   Фельдшер, улыбаясь, стал оправдываться. Доктор, не дослушав  его,  поднял
голову так, что стал смотреть в очки, и прошел в палаты  и  в  тот  же  день
сказал смотрителю о том, чтобы прислали на место Масловой другую  помощницу,
постепеннее. В этом только и состояли шашни Масловой с фельдшером.  Изгнание
это из больницы под предлогом шашней с мужчинами было для Масловой  особенно
больно тем, что после ее встречи с  Нехлюдовым  давно  уже  опротивевшие  ей
отношения с мужчинами сделались ей особенно отвратительны. То, что, судя  по
ее прошедшему и теперешнему положению,  всякий,  и  между  прочим  угреватый
фельдшер, считал себя вправе оскорблять ее и удивлялся ее  отказу,  было  ей
ужасно обидно и вызывало в ней жалость к самой себе и слезы. Теперь, выйдя к
Нехлюдову, она хотела оправдаться перед ним в том несправедливом  обвинении,
которое он, наверное, услышит Но, начав оправдываться, почувствовала, что он
не верит, что ее оправдания только  подтверждают  его  подозрения,  и  слезы
выступили ей в горло, и она замолчала.
   Маслова все еще думала и продолжала уверять себя, что она,  как  она  это
высказала ему во второе свидание, не простила ему и ненавидит  его,  но  она
уже давно опять любила его и любила так, что невольно исполняла все то,  что
и чего он желал  от  нее:  перестала  пить,  курить,  оставила  кокетство  и
поступила в больницу служанкой. Все это она делала потому, что знала, что он
желает этого. Если она так решительно  отказывалась  всякий  раз,  когда  он
упоминал об этом, принять его жертву жениться на ней, то это  происходило  и
оттого, что ей хотелось повторить те гордые слова, которые она  раз  сказала
ему, и, главное,  оттого,  что  она  знала,  что  брак  с  нею  сделает  его
несчастье. Она твердо решила, что не примет его жертвы, а между тем ей  было
мучительно думать, что он презирает ее,  думает,  что  она  продолжает  быть
такою, какою она была, и не видит той перемены, которая произошла в ней. То,
что он может думать теперь, что она сделала что-нибудь  дурное  в  больнице,
мучало ее больше, чем известие о том, что  она  окончательно  приговорена  к
каторге.
 
 
 
   XXX
 
   Маслову могли отправить с первой отходящей  партией,  и  потому  Нехлюдов
готовился к отъезду. Но дел у него было  столько,  что  он  чувствовал,  что
сколько бы времени свободного у него ни было, он никогда не окончит их. Было
совершенно  противоположное  тому,  что  было  прежде   Прежде   надо   было
придумывать, что делать, и интерес дела был всегда один и тот же  -  Дмитрий
Иванович Нехлюдов, а между тем, несмотря  на  то,  что  весь  интерес  жизни
сосредоточивался тогда на Дмитрии  Ивановиче,  все  дела  эти  были  скучны.
Теперь все дела касались других людей, а не Дмитрия Ивановича,  и  все  были
интересны и увлекательны, и дел этих было пропасть.
   Мало того,  прежде  занятия  делами  Дмитрия  Ивановича  всегда  вызывали
досаду, раздражение, эти же чужие дела  большей  частью  вызывали  радостное
настроение.
   Дела, занимавшие в это время Нехлюдова, разделялись на три отдела; он сам
с своим привычным педантизмом разделял их так и сообразно этому  разложил  в
три портфеля.
   Первое дело касалось Масловой и помощи ей. Это  дело  теперь  состояло  в
ходатайстве  о  поддержании  поданного  на  высочайшее  имя  прошения  и   в
приготовлении к путешествию в Сибирь.
   Второе дело было устройство имений. В Панове земля была отдана крестьянам
под условием уплачивания ими ренты для общих их  крестьянских  потребностей.
Но для того чтобы закрепить эту сделку,  надо  было  составить  и  подписать
условие и завещание. В Кузминском же дело оставалось еще  так,  как  он  сам
устроил его, то есть, что деньги за землю должен был получать он,  но  нужно
было установить сроки и определить, сколько брать из этих денег для жизни  и
сколько оставить в пользу крестьян. Не зная, какие расходы будут  предстоять
ему при его поездке в Сибирь, он не решился еще лишиться этого дохода,  хотя
наполовину убавил его.
   Третье дело было помощь арестантам, которые все чаще и чаще обращались  к
нему.
   Сначала, приходя в  сношение  с  арестантами,  обращавшимися  к  нему  за
помощью, он тотчас же принимался ходатайствовать за них, стараясь  облегчить
их участь; но потом  явилось  так  много  просителей,  что  он  почувствовал
невозможность помочь каждому из них и невольно  был  приведен  к  четвертому
делу, более всех других в последнее время замявшему его.
   Четвертое дело это состояло в разрешении вопроса о том, что такое,  зачем
и откуда взялось это удивительное учреждение,  называемое  уголовным  судом,
результатом  которого  был  тот  острог,  с  жителями  которого  он  отчасти
ознакомился, и все те  места  заключения,  от  Петропавловской  крепости  до
Сахалина, где томились сотни, тысячи  жертв  этого  удивительного  для  него
уголовного закона.
   Из личных отношений с арестантами,  из  расспросов  адвоката,  острожного
священника,  смотрителя  и  из  списков  содержащихся  Нехлюдов   пришел   к
заключению, что состав арестантов, так называемых преступников,  разделяется
на пять разрядов людей.
   Один, первый, разряд - люди совершенно невинные, жертвы судебных  ошибок,
как мнимый поджигатель Меньшов, как Маслова и другие.  Людей  этого  разряда
было не очень много, по наблюдениям священника - около  семи  процентов,  но
положение этих людей вызывало особенный интерес.
   Другой разряд составляли люди,  осужденные  за  поступки,  совершенные  в
исключительных обстоятельствах, как озлобление, ревность, опьянение и т. п.,
такие поступки, которые почти наверное совершили бы в таких же условиях  все
те, которые судили и наказывали их. Этот  разряд  составлял,  по  наблюдению
Нехлюдова, едва ли не более половины всех преступников.
   Третий разряд составляли люди, наказанные за то, что они совершали, по их
понятиям, самые обыкновенные и даже хорошие поступки, но такие, которые,  по
понятиям чуждых им людей, писавших законы, считались преступлениями. К этому
разряду принадлежали люди, тайно торгующие вином,  перевозящие  контрабанду,
рвущие траву, собирающие дрова в больших владельческих и казенных  лесах.  К
этим  же  людям  принадлежали  ворующие  горцы  и   еще   неверующие   люди,
обворовывающие церкви.
   Четвертый  разряд  составляли   люди,   потому   только   зачисленные   в
преступники, что они  стояли  нравственно  выше  среднего  уровня  общества.
Таковы были сектанты, таковы  были  поляки,  черкесы,  бунтовавшие  за  свою
независимость,  таковы  были  и  политические  преступники  -  социалисты  и
стачечники, осужденные за сопротивление властям. Процент таких людей,  самых
лучших общества, по наблюдению Нехлюдова, был очень большой.
   Пятый разряд, наконец, составляли  люди,  перед  которыми  общество  было
гораздо больше виновато, чем они перед обществом. Это были люди заброшенные,
одуренные постоянным угнетением и соблазнами, как тот мальчик с половиками и
сотни других людей, которых видел Нехлюдов в  остроге  и  вне  его,  которых
условия  жизни  как  будто  систематически  доводят  до  необходимости  того
поступка, который называется преступлением. К таким людям  принадлежали,  по
наблюдению Нехлюдова, очень много ворса и убийц, с некоторыми из которых  он
за это время приходил в сношение. К этим людям он, ближе узнав их, причислил
и  тех  развращенных,  испорченных  людей,  которых  новая  школа   называет
преступным типом и  существование  которых  в  обществе  признается  главным
доказательством  необходимости  уголовного  закона  и  наказания.  Эти   так
называемые  испорченные,  преступные,  ненормальные  типы  были,  по  мнению
Нехлюдова, не что иное, как такие же люди, как и те, перед которыми общество
виновато более, чем они перед обществом, но перед которыми общество виновато
не непосредственно перед ними самими теперь,  а  в  прежнее  время  виновато
прежде еще перед их родителями и предками.
   Из этих людей  особенно  в  этом  отношении  поразил  его  рецидивист-вор
Охотин, незаконный сын проститутки, воспитанник ночлежного дома, очевидно до
тридцати  лет   жизни   никогда   не   встречавший   людей   более   высокой
нравственности, чем городовые, и смолоду попавший в шайку воров и  вместе  с
тем одаренный необыкновенным даром комизма,  которым  он  привлекал  к  себе
людей. Он просил у Нехлюдова защиты, а между тем подтрунивал и над собой,  и
над судьями, и над тюрьмой, и над всеми законами, не только уголовными, но и
божескими. Другой был красавец  Федоров,  убивший  и  ограбивший  с  шайкой,
которою он руководил, старика чиновника. Это был крестьянин, у отца которого
отняли его дом совершенно незаконно, который потом  был  в  солдатах  и  там
пострадал за то, что влюбился в любовницу офицера. Это была привлекательная,
страстная натура, человек, желавший во что  бы  то  ни  стало  наслаждаться,
никогда не видавший людей, которые бы для чего-либо воздерживались от своего
наслаждения, и никогда не слыхавший слова о  том,  чтобы  была  какая-нибудь
другая цель в жизни, кроме наслаждения. Нехлюдову было ясно,  что  оба  были
богатые натуры и были только запущены и изуродованы, как бывают  запущены  и
изуродованы заброшенные растения. Видел он и одного бродягу и одну  женщину,
отталкивавших своей тупостью и как будто жестокостью, но  он  никак  не  мог
видеть в них того преступного типа, о котором говорит итальянская  школа,  а
видел только себе лично противных людей, точно таких же, каких он  видал  на
воле во фраках, эполетах и кружевах.
   Так вот в исследовании вопроса о том, зачем все эти  столь  разнообразные
люди были посажены в тюрьмы, а другие, точно такие же люди ходили на воле  и
даже судили этих людей, и состояло четвертое дело, занимавшее  в  это  время
Нехлюдова.
   Сначала ответ на этот вопрос Нехлюдов надеялся найти в книгах и купил все
то, что касалось этого предмета. Он купил  книги  Ломброзо,  и  Гарофало,  и
Ферри, и Листа, и Маудслея, и Тарда и внимательно читал  эти  книги.  Но  по
мере того как он читал их, он все больше и  больше  разочаровывался.  С  ним
случилось то, что всегда случается с людьми, обращающимися к  науке  не  для
того, чтобы играть роль в науке: писать, спорить, учить, а  обращающимися  к
науке с прямыми, простыми,  жизненными  вопросами;  наука  отвечала  ему  на
тысячи разных очень хитрых и мудреных вопросов, имеющих  связь  с  уголовным
законом, но только не на тот, на который он искал ответа. Он спрашивал очень
простую вещь; он спрашивал: зачем и  по  какому  праву  одни  люди  заперли,
мучают, ссылают, секут и убивают других людей,  тогда  как  они  сами  точно
такие же, как и те, которых они  мучают,  секут,  убивают?  А  ему  отвечали
рассуждениями о том, есть ли у человека свобода  воли,  или  нет.  Можно  ли
человека по измерению черепа и проч. признать  преступным,  или  нет?  Какую
роль  играет  наследственность  в   преступлении?   Есть   ли   прирожденная
безнравственность? Что такое нравственность?  Что  такое  сумасшествие?  Что
такое вырождение? Что такое темперамент? Как влияют на преступление  климат,
пища, невежество, подражание, гипнотизм, страсти? Что такое общество?  Какие
его обязанности? и проч. и проч.
   Рассуждения  эти  напоминали  Нехлюдову  полученный  им  раз   ответ   от
маленького мальчика, шедшего из школы. Нехлюдов спросил  мальчика,  выучился
ли он складывать. "Выучился", - отвечал мальчик. "Ну, сложи: лапа". - "Какая
лапа - собачья?" - с хитрым лицом ответил мальчик. Точно такие же  ответы  в
виде вопросов находил Нехлюдов  в  научных  книгах  на  свой  один  основной
вопрос.
   Очень много было там умного, ученого, интересного, но не было  ответа  на
главное: по какому праву одни наказывают других? Не  только  не  было  этого
ответа, но все рассуждения  велись  к  тому,  чтобы  объяснить  и  оправдать
наказание, необходимость  которого  признавалась  аксиомой.  Нехлюдов  читал
много, но урывками, и отсутствие  ответа  приписывал  такому  поверхностному
изучению, надеясь впоследствии найти этот ответ, и потому не  позволял  себе
еще верить в справедливость того ответа, который в последнее время все  чаще
и чаще представлялся ему.
 
 
 
   XXXI
 
   Отправка партии, в которой шла Маслова, была назначена  на  5-е  июля.  В
этот же день приготовился ехать за нею  и  Нехлюдов.  Накануне  его  отъезда
приехала в город, чтоб повидаться с братом, сестра Нехлюдова с мужем.
   Сестра Нехлюдова, Наталья Ивановна  Рагожинская,  была  старше  брата  на
десять лет. Он рос отчасти под ее влиянием. Она очень любила его  мальчиком,
потом, перед самым своим замужеством, они сошлись с ним  почти  как  ровные:
она - двадцатипятилетняя девушка, он - пятнадцатилетний мальчик.  Она  тогда
была влюблена в его умершего  друга  Николеньку  Иртенева.  Они  оба  любили
Николеньку и любили в нем и себе то, что было в  них  хорошего  и  единящего
всех людей.
   С тех пор они оба развратились: он - военной службой, дурной жизнью,  она
- замужеством с человеком, которого она полюбила чувственно, но  который  не
только не любил всего того, что было  когда-то  для  нее  с  Дмитрием  самым
святым и дорогим, но даже не понимал, что это такое,  и  приписывал  все  те
стремления к нравственному совершенствованию и служению людям, которыми  она
жила  когда-то,  одному,  понятному  ему,  увлечению  самолюбием,   желанием
выказаться перед людьми.
   Рагожинский был человек без имени и состояния, но очень  ловкий  служака,
который, искусно лавируя между либерализмом и консерватизмом, пользуясь  тем
из двух направлений, которое в данное время и в данном случае давало  лучшие
для его жизни результаты, и, главное,  чем-то  особенным,  чем  он  нравился
женщинам, сделал блестящую относительно судейскую карьеру. Уже человеком  не
первой молодости он за границей познакомился с Нехлюдовыми,  влюбил  в  себя
Наташу, девушку тоже уже не молодую, и женился на ней почти  против  желания
матери, которая видела в этом браке mesalliance(1). Нехлюдов, хотя и скрывал
это от себя,  хотя  и  боролся  с  этим  чувством,  ненавидел  своего  зятя.
Антипатичен  он  ему   был   своей   вульгарностью   чувств,   самоуверенной
ограниченностью и, главное, антипатичен был ему за сестру, которая могла так
страстно, эгоистично, чувственно любить эту бедную  натуру  и  в  угоду  ему
могла заглушить все то хорошее,  что  было  в  ней.  Нехлюдову  всегда  было
мучительно больно думать, что Наташа - жена этого волосатого, с  глянцевитой
лысиной самоуверенного человека. Он не мог даже удерживать отвращения к  его
детям. И  всякий  раз,  когда  узнавал,  что  она  готовится  быть  матерью,
испытывал чувство, подобное соболезнованию  о  том,  что  опять  она  чем-то
дурным заразилась от этого чуждого им всем человека.
   Рагожинские приехали одни, без детей, - детей у них было двое: мальчик  и
девочка, - и остановились в лучшем номере лучшей гостиницы. Наталья Ивановна
тотчас же поехала на старую квартиру матери, но, не найдя там брата и  узнав
от Аграфены Петровны, что он переехал в меблированные комнаты, поехала туда.
Грязный  служитель,  встретив  ее  в  темном,  с   тяжелым   запахом,   днем
освещавшемся лампою коридоре, объявил ей, что князя нет дома.
   Наталья Ивановна  пожелала  войти  в  номер  брата,  чтобы  оставить  ему
записку. Коридорный провел ее.
   Войдя  в  его  маленькие  две  комнатки,  Наталья  Ивановна   внимательно
осмотрела их. На всем она увидала  знакомую  ей  чистоту  и  аккуратность  и
поразившую ее совершенно новую для него скромность обстановки. На письменном
столе она увидала знакомое ей пресс-папье с бронзовой собачкой; тоже знакомо
аккуратно разложенные портфели и бумаги, и письменные принадлежности, и томы
уложения о наказаниях, и английскую книгу Генри  Джорджа,  и  французскую  -
Тарда с вложенным в нее знакомым ей кривым большим ножом слоновой кости.
   Присев   к   столу,    она    написала    ему    записку,    в    которой
---------------------------------------(1) неравный брак  (франц.).  просила
его прийти к ней непременно, нынче же, и, с удивлением покачивая головой  на
то, что она видела, вернулась к себе в гостиницу.
   Наталью Ивановну интересовали теперь по отношению брата два вопроса:  его
женитьба на Катюше, про которую она слышала в  своем  городе,  так  как  все
говорили про это, и его отдача земли  крестьянам,  которая  тоже  была  всем
известна и представлялась многим чем-то политическим и опасным. Женитьба  на
Катюше, с одной стороны, нравилась Наталье  Ивановне.  Она  любовалась  этой
решительностью, узнавала в этом его и себя, какими они были оба в те хорошие
времена до замужества, но вместе с тем ее брал ужас при  мысли  о  том,  что
брат ее женится на такой ужасной женщине. Последнее чувство было сильнее,  и
она решила сколько возможно повлиять на него и  удержать  его,  хотя  она  и
знала, как это трудно.
   Другое же дело, отдача земли крестьянам, было не так близко ее сердцу; но
муж ее очень возмущался этим и требовал от нее воздействия на брата. Игнатий
Никифорович  говорил,  что  такой  поступок  есть  верх   неосновательности,
легкомыслия и гордости, что объяснить такой поступок, если есть какая-нибудь
возможность объяснить его, можно только желанием  выделиться,  похвастаться,
вызвать о себе разговоры.
   - Какой смысл имеет отдача земли крестьянам с платой им самим же себе?  -
говорил  он.  -  Если  уж  он  хотел  это  сделать,  мог  продать  им  через
крестьянский банк. Это имело бы смысл. Вообще  это  поступок,  граничащий  с
ненормальностью, - говорил Игнатий Никифорович, подумывая уже  об  опеке,  и
требовал от жены, чтобы она серьезно  переговорила  с  братом  об  этом  его
странном намерении.
 
 
 
   XXXII
 
   Вернувшись домой и найдя у себя на столе записку сестры, Нехлюдов  тотчас
же поехал к ней. Это было вечером.  Игнатий  Никифорович  отдыхал  в  другой
комнате, и Наталья Ивановна одна встретила брата. Она была в черном шелковом
платье по талии, с красным бантом на груди, и черные волосы ее были взбиты и
причесаны   по-модному.   Она,   очевидно,   старательно   молодилась    для
ровесника-мужа. Увидав брата, она вскочила с дивана и быстрым шагом,  свистя
шелковой  юбкой,  вышла  ему  навстречу.  Они  поцеловались   и,   улыбаясь,
посмотрели друг на друга. Совершился тот таинственный, невырази