же вагоны второго класса,  потом
еще быстрее побежали вагоны третьего класса, но она все-таки  бежала.  Когда
пробежал последний вагон с  фонарем  сзади,  она  была  за  водокачкой,  вне
защиты, и ветер набросился на нее, срывая с головы ее платок  и  облепляя  с
одной стороны платьем ее ноги. Платок  снесло  с  нее  ветром,  но  она  все
бежала.
   - Тетенька, Михайловна! - кричала девочка, едва поспевая за нею. - Платок
потеряли!
   "Он в освещенном вагоне, на бархатном кресле сидит, шутит, пьет, а я  вот
здесь, в грязи, в темноте, под дождем и ветром - стою и плачу",  -  подумала
Катюша, остановилась и, закинув голову назад и схватившись  за  нее  руками,
зарыдала.
   - Уехал! - закричала она.
   Девочка испугалась и обняла ее за мокрое платье,
   - Тетенька, домой пойдем.
   "Пройдет поезд - под вагон, и кончено", - думала  между  тем  Катюша,  не
отвечая девочке.
   Она решила, что сделает так. Но тут же, как это и всегда бывает в  первую
минуту затишья после волнения, он, ребенок - его ребенок, который был в ней,
вдруг вздрогнул, стукнулся и плавно потянулся и опять стал толкаться  чем-то
тонким, нежным и острым. И вдруг все то, что за минуту так мучало  ее,  что,
казалось, нельзя было жить, вся злоба на него и желание отомстить  ему  хоть
своей смертью, - все это  вдруг  отдалилось.  Она  успокоилась,  оправилась,
закуталась платком и поспешно пошла домой.
   Измученная, мокрая, грязная, она вернулась домой, и с  этого  дня  в  ней
начался тот душевный переворот, вследствие которого она сделалась  тем,  чем
была теперь. С этой страшной ночи она перестала верить в добро.  Она  прежде
сама верила в добро и в то, что люди верят в него, но с этой ночи убедилась,
что никто не верит в это и что все, что говорят про бога и  добро,  все  это
делают только для того, чтобы обманывать людей. Он, которого  она  любила  и
который ее  любил,  -  она  это  знала,  -  бросил  ее,  насладившись  ею  и
надругавшись над ее чувствами. А он был самый лучший из  всех  людей,  каких
она знала. Все же остальные были еще хуже. И все, что с  ней  случилось,  на
каждом шагу подтверждало это. Тетки его, богомольные старушки, прогнали  ее,
когда она не могла уже так служить им, как прежде. Все люди, с которыми  она
сходилась, - женщины - старались через нее добыть денег, мужчины, начиная  с
старого станового и до тюремных надзирателей,  -  смотрели  на  нее  как  на
предмет удовольствия. И ни для кого ничего не было  другого  на  свете,  как
только удовольствие, именно это удовольствие. В этом еще больше утвердил  ее
старый писатель, с которым она сошлась на второй год своей жизни на свободе.
Он прямо так и говорил ей, что в этом - он называл это поэзией и эстетикой -
состоит все счастье.
   Все жили только для себя, для своего удовольствия, и все слова о  боге  и
добре были обман. Если же когда поднимались вопросы о том,  зачем  на  свете
все устроено так дурно, что все делают друг Другу зло и все  страдают,  надо
было не думать об этом. Станет скучно - покурила или выпила или,  что  лучше
всего, полюбилась с мужчиной, и пройдет.
 
 
 
   XXXVIII
 
   На следующий день, в воскресенье, в пять  часов  утра,  когда  в  женском
коридоре тюрьмы раздался обычный свисток, не спавшая уже Кораблева разбудила
Маслову.
   "Каторжная", - с ужасом  подумала  Маслова,  протирая  глаза  и  невольно
вдыхая в себя ужасно вонючий к утру воздух, и хотела снять заснуть,  уйти  в
область  бессознательности,  но  привычка  страха  пересилила  сон,  и   она
поднялась и, подобрав ноги, села, оглядываясь. Женщины уже поднялись, только
дети еще спали. Корчемница с выпуклыми глазами осторожно, чтобы не разбудить
детей, вытаскивала из-под них халат. Бунтовщица развешивала у печки  тряпки,
служившие пеленками,  а  ребенок  заливался  отчаянным  криком  на  руках  у
голубоглазой Федосьи, качавшейся с  ним  и  баюкающей  его  нежным  голосом.
Чахоточная, схватившись за грудь, с налитым кровью лицом, откашливалась и, в
промежутках вздыхая, почти вскрикивала. Рыжая,  проснувшись,  лежала  кверху
животом, согнув толстые ноги, и громко и весело рассказывала  виденный  сон.
Старушка поджигательница стояла опять перед образом и, шепча одни  и  те  же
слова,  крестилась  и  кланялась.  Дьячиха  неподвижно  сидела  на  нарах  и
непроснувшимся, тупым взглядом смотрела перед собой. Хорошавка подвивала  на
палец масленые жесткие черные волосы.
   По коридору послышались шаги в шлепающих котах, загремел замок,  и  вошли
два арестанта - парашечники в куртках и коротких, много выше щиколок,  серых
штанах и, с серьезными, сердитыми лицами подняв на  водонос  вонючую  кадку,
понесли ее вон из камеры. Женщины вышли в  коридор  к  кранам  умываться.  У
кранов произошла ссора рыжей  с  женщиной,  вышедшей  из  другой,  соседней,
камеры. Опять ругательства, крики, жалобы...
   - Или карцера захотели! - закричал надзиратель и хлопнул рыжую по  жирной
голой спине так, что щелкнуло на весь  коридор.  -  Чтоб  голосу  твоего  не
слышно было.
   - Вишь, разыгрался старый, -  сказала  рыжая,  приняв  это  обращение  за
ласку.
   - Ну, живо! Убирайтесь к обедне.
   Не успела Маслова причесаться, как пришел смотритель со свитой.
   - На поверку! - крикнул надзиратель.
   Из другой камеры  вышли  другие  арестантки,  и  все  стали  в  два  ряда
коридора, причем женщины заднего ряда  должны  были  класть  руки  на  плечи
женщин первого ряда. Всех пересчитали.
   После поверки пришла  надзирательница  и  повела  арестанток  в  церковь.
Маслова с Федосьей находились в середине колонны, состоящей более чем из ста
женщин, вышедших из всех камер. Все были в белых косынках, кофтах и юбках, и
только изредка среди них попадались женщины в  своих  цветных  одеждах.  Это
были жены с детьми, следующие за мужьями. Вся лестница была  захвачена  этим
шествием. Слышался мягкий топот обутых в коты ног, говор,  иногда  смех.  На
повороте  Маслова  увидала  злобное  лицо  своего  врага,  Бочковой,  шедшей
впереди, и указала его Федосье. Сойдя вниз, женщины замолкли и,  крестясь  и
кланяясь, стали проходить в отворенные двери еще пустой, блестевшей  золотом
церкви. Их место было направо, и они, теснясь  и  напирая  друг  на  дружку,
стали устанавливаться. Вслед за женщинами вошли в серых халатах пересыльные,
отсиживающие и ссылаемые по  приговорам  обществ,  и,  громко  откашливаясь,
стали тесной толпой налево и в середине церкви. Наверху же,  на  хорах,  уже
стояли  приведенные  прежде  -  с  одной  стороны  с  бритыми   полуголовами
каторжные, обнаруживавшие свое присутствие позвякиваньем цепей, с  другой  -
небритые и незакованные подследственные.
   Острожная  церковь  была  вновь  построена  и  отделана  богатым  купцом,
потратившим на это дело несколько десятков  тысяч  рублей,  и  вся  блестела
яркими красками и золотом.
   Некоторое время в церкви было  молчание  и  слышались  только  сморкание,
откашливание, крик  младенцев  и  изредка  звон  цепей.  Но  вот  арестанты,
стоявшие посередине, шарахнулись, нажались друг на  друга,  оставляя  дорогу
посередине, и  по  дороге  этой  прошел  смотритель  и  стал  впереди  всех,
посередине церкви.
 
 
 
   XXXIX
 
   Началось богослужение.
   Богослужение  состояло  в  том,  что  священник,  одевшись  в  особенную,
странную и очень неудобную парчовую одежду, вырезывал и раскладывал  кусочки
хлеба на блюдце и потом клал их в чашу с вином, произнося при этом различные
имена и молитвы. Дьячок же между тем не переставая сначала  читал,  а  потом
пел попеременкам с хором из арестантов разные славянские, сами по себе  мало
понятные,  а  еще  менее  от  быстрого  чтения  и  пения  понятные  молитвы.
Содержание  молитв  заключалось  преимущественно  в  желании   благоденствия
государя императора и его семейства. Об  этом  произносились  молитвы  много
раз, вместе с другими молитвами и отдельно, на  коленях.  Кроме  того,  было
прочтено дьячком  несколько  стихов  из  Деяний  апостолов  таким  странным,
напряженным голосом, что ничего нельзя  было  понять,  и  священником  очень
внятно было прочтено место из Евангелия Марка, в котором сказано  было,  как
Христос, воскресши, прежде чем улететь на небо и сесть по правую руку своего
отца, явился сначала Марии Магдалине, из которой он  изгнал  семь  бесов,  и
потом одиннадцати ученикам, и как  велел  им  проповедовать  Евангелие  всей
твари, причем объявил, что тот, кто не поверит, погибнет, кто же  поверит  и
будет креститься, будет спасен и, кроме того, будет  изгонять  бесов,  будет
излечивать людей от болезни наложением на них  рук,  будет  говорить  новыми
языками, будет брать змей, и если  выпьет  яд,  то  не  умрет,  а  останется
здоровым.
   Сущность богослужения состояла в том, что предполагалось, что  вырезанные
священником кусочки и  положенные  в  вино,  при  известных  манипуляциях  и
молитвах, превращаются в тело и кровь бога. Манипуляции эти состояли в  том,
что священник равномерно, несмотря на то, что этому мешал  надетый  на  него
парчовый мешок, поднимал обе руки кверху и держал их так, потом опускался на
колени и целовал стол и то, что было на нем. Самое же главное действие  было
то, когда священник, взяв обеими руками салфетку, равномерно и плавно  махал
ею над блюдцем и золотой чашей. Предполагалось, что в  это  самое  время  из
хлеба и вина делается тело и кровь, и потому  это  место  богослужения  было
обставлено особенной торжественностью.
   - "Изрядно о пресвятей,  пречистой  и  преблагословенней  богородице",  -
громко закричал после этого священник из-за перегородки, и хор  торжественно
запел, что очень хорошо прославлять родившую Христа  без  нарушения  девства
девицу Марию, которая удостоена за это большей чести, чем какие-то херувимы,
и  большей  славы,  чем  какие-то  серафимы.  После  этого  считалось,   что
превращение совершилось, и  священник,  сняв  салфетку  с  блюдца,  разрезал
серединный кусочек начетверо и положил его сначала в вино, а  потом  в  рот.
Предполагалось, что он съел кусочек тела бога  и  выпил  глоток  его  крови.
После этого священник отдернул занавеску, отворил середине двери и,  взяв  в
руки золоченую чашку, вышел с нею в середине двери и пригласил желающих тоже
поесть тела и крови бога, находившихся в чашке.
   Желающих оказалось несколько детей.
   Предварительно  опросив  детей  об  их   именах,   священник,   осторожно
зачерпывая  ложечкой  из  чашки,  совал  глубоко  в  рот  каждому  из  детей
поочередно по кусочку хлеба в вине, а  дьячок  тут  же,  отирая  рты  детям,
веселым голосом пел песню о том, что дети едят тело бога и пьют  его  кровь.
После  этого  священник  унес  чашку  за  перегородку  и,  допив   там   всю
находившуюся в чашке кровь и съев все кусочки тела бога, старательно обсосав
усы и вытерев рог и чашку, в самом веселом  расположении  духа,  поскрипывая
тонкими подошвами опойковых сапог, бодрыми шагами вышел из-за перегородки.
   Этим закончилось главное христианское богослужение. Но  священник,  желая
утешить несчастных арестантов, прибавил  к  обычной  службе  еще  особенную.
Особенная  эта  служба  состояла  в   том,   что   священник,   став   перед
предполагаемым выкованным золоченым изображением (с черным лицом  и  черными
руками) того самого бога,  которого  он  ел,  освещенным  десятком  восковых
свечей, начал странным и фальшивым  голосом  не  то  петь,  не  то  говорить
следующие слова:
   - "Иисусе сладчайший, апостолов славо,  Иисусе  мой,  похвала  мучеников,
владыко  всесильне,  Иисусе,  спаси  мя,  Иисусе  спасе  мой,   Иисусе   мой
краснейший, к тебе притекающего, спасе Иисусе, помилуй мя, молитвами рождшия
тя, всех, Иисусе, святых твоих, пророк же всех, спасе мой Иисусе, и сладости
райския сподоби, Иисусе человеколюбче!"
   На этом он  приостановился,  перевел  дух,  перекрестился,  поклонился  в
землю, и все сделали то же. Кланялся смотритель, надзиратели,  арестанты,  и
наверху особенно часто забренчали кандалы.
   - "Ангелов творче и господи сил, -  продолжал  он,  -  Иисусе  пречудный,
ангелов  удивление,  Иисусе  пресильный,  прародителей  избавление,   Иисусе
пресладкий,  патриархов  величание,  Иисусе  преславный,  царей  укрепление,
Иисусе преблагий, пророков исполнение, Иисусе предивный, мучеников крепость,
Иисусе  претихий,  монахов  радосте,   Иисусе   премилостивый,   пресвитеров
сладость, Иисусе премилосердый, постников воздержание, Иисусе пресладостный,
преподобных радование,  Иисусе  пречистый,  девственных  целомудрие,  Иисусе
предвечный, грешников спасение, Иисусе, сыне божий, помилуй мя", -  добрался
он, наконец, до остановки, все с большим и большим  свистом  повторяя  слово
"Иисусе", придержал рукою рясу на шелковой подкладке и, опустившись на  одно
колено, поклонился в землю, а  хор  запел  последние  слова:  "Иисусе,  сыне
божий, помилуй мя", а арестанты падали и  подымались,  встряхивая  волосами,
остававшимися на половине головы, и гремя кандалами,  натиравшими  им  худые
ноги.
   Так продолжалось очень долго.  Сначала  шли  похвалы,  которые  кончались
словами: "помилуй мя",  а  потом  шли  новые  похвалы,  кончавшиеся  словом:
"аллилуйя". И арестанты крестились,  кланялись,  падали  на  землю.  Сначала
арестанты кланялись на каждом перерыве, но потом  они  стали  уже  кланяться
через раз, а то и через два, и  все  были  очень  рады,  когда  все  похвалы
окончились и священник, облегченно  вздохнув,  закрыл  книжечку  и  ушел  за
перегородку. Оставалось одно  последнее  действие,  состоявшее  в  том,  что
священник взял с большого стола лежавший на нем золоченый крест с  эмалевыми
медальончиками на концах и вышел с ним на середину церкви. Сначала подошел к
священнику  и  приложился  к  кресту  смотритель,  потом   помощник,   потом
надзиратели, потом, напирая друг на друга и шепотом ругаясь, стали подходить
арестанты. Священник, разговаривая с смотрителем, совал крест и свою руку  в
рот, а иногда в нос подходившим к нему арестантам,  арестанты  же  старались
поцеловать  и  крест  и  руку   священника.   Так   кончилось   христианское
богослужение, совершаемое для утешения и назидания заблудших братьев.
 
 
 
   XL
 
   И никому из присутствующих, начиная с священника и  смотрителя  и  кончая
Масловой, не приходило в голову,  что  тот  самый  Иисус,  имя  которого  со
свистом такое бесчисленное число раз повторял священник,  всякими  странными
словами восхваляя его, запретил именно все то, что делалось здесь;  запретил
не только такое бессмысленное многоглаголание, и  кощунственное  волхвование
священников-учителей над хлебом  и  вином,  но  самым  определенным  образом
запретил одним людям называть учителями других  людей,  запретил  молитвы  в
храмах, а велел молиться каждому в уединении, запретил самые храмы,  сказав,
что пришел разрушить их и что молиться надо не в храмах, а в духе и  истине;
главное же, запретил не только  судить  людей  и  держать  их  в  заточении,
мучать, позорить, казнить, как это делалось здесь, а запретил всякое насилие
над людьми, сказав, что он пришел выпустить плененных на свободу.
   Никому из присутствующих  не  приходило  в  голову  того,  что  все,  что
совершалось здесь, было величайшим кощунством  и  насмешкой  над  тем  самым
Христом, именем которого все это делалось.  Никому  в  голову  не  приходило
того, что золоченый крест с  эмалевыми  медальончиками  на  концах,  который
вынес священник и давал целовать людям, был не что иное, как изображение тон
виселицы, на которой был казнен Христос именно за то,  что  он  запретил  то
самое,  что  теперь  его  именем  совершалось  здесь.  Никому  в  голову  не
приходило, что те священники, которые воображают себе, что в  виде  хлеба  и
вина они едят тело и пьют кровь Христа, действительно едят тело и пьют кровь
его, но не в кусочках и в вине, а тем, что не только соблазняют  тех  "малых
сих", с которыми Христос отожествлял себя, но и лишают их величайшего  блага
и подвергают жесточайшим мучениям, скрывая от  людей  то  возвещение  блага,
которое он принес им.
   Священник с спокойной совестью делал все то, что он делал, потому  что  с
детства был воспитан на том, что это единственная истинная вера,  в  которую
верили все прежде жившие святые люди и  теперь  верят  духовное  и  светское
начальство. Он верил не в то, что из хлеба сделалось тело, что  полезно  для
души произносить много слов или что он съел действительно кусочек бога, -  в
это нельзя верить, - а верил в то, что надо верить в эту веру.  Главное  же,
утверждало его в  этой  вере  то,  что  за  исполнение  треб  этой  веры  он
восемнадцать лет уже получал доходы, на которые содержал свою семью, сына  в
гимназии, дочь в духовном училище. Так же верил и дьячок и еще  тверже,  чем
священник, потому что совсем забыл  сущность  догматов  этой  веры,  а  знал
только, что за теплоту, за поминание, за  часы,  за  молебен  простой  и  за
молебен с акафистом,  за  все  есть  определенная  цена,  которую  настоящие
христиане охотно платят, и потому выкрикивал свои  "ломилось,  помилось",  и
пел,  и  читал,  что  положено,  с  такой  же   спокойной   уверенностью   в
необходимости этого, с какой люди продают дрова, муку, картофель.  Начальник
же тюрьмы и надзиратели, хотя никогда и не знали и не вникали в  то,  в  чем
состоят догматы этой веры и что означало все то, что совершалось в церкви, -
верили, что непременно надо верить в эту веру, потому что высшее  начальство
и сам царь верят в нее. Кроме того, хотя и смутно (они  никак  не  могли  бы
объяснить, как это делается), они чувствовали, что эта вера  оправдывала  их
жестокую службу. Если бы не было  этой  веры,  им  не  только  труднее,  но,
пожалуй, и невозможно бы было все свои силы употреблять на то, чтобы  мучать
людей, как они это теперь делали с совершенно спокойной совестью. Смотритель
был такой доброй души человек, что он никак не мог бы жить так, если  бы  не
находил поддержки в этой вере. И потому он стоял неподвижно, прямо,  усердно
кланялся и крестился, старался умилиться, когда пели "Иже херувимы", а когда
стали причащать детей,  вышел  вперед  и  собственноручно  поднял  мальчика,
которого причащали, и подержал его.
   Большинство же арестантов, за исключением немногих из них, ясно  видевших
весь обман, который производился над людьми этой веры, и в  душе  смеявшихся
над нею, большинство верило, что в этих  золоченых  иконах,  свечах,  чашах,
ризах,  крестах,  повторениях  непонятных   слов   "Иисусе   сладчайший"   и
"позлилось"  заключается  таинственная  сила,  посредством   которой   можно
приобресть большие удобства в этой и в будущей жизни.  Хотя  большинство  из
них, проделав несколько опытов приобретения удобств в этой жизни посредством
молитв,  молебнов,  свечей,  и  не  получило  их,  -  молитвы  их   остались
неисполненными, - каждый был твердо уверен, что эта неудача случайная и  что
это учреждение, одобряемое учеными людьми  и  митрополитами,  есть  все-таки
учреждение очень важное и которое  необходимо  если  не  для  этой,  то  для
будущей жизни.
   Так же  верила  и  Маслова.  Она,  как  и  другие,  испытывала  во  время
богослужения смешанное чувство благоговения и скуки. Она  стояла  сначала  в
середине толпы за  перегородкой  и  не  могла  видеть  никого,  кроме  своих
товарок; когда же причастницы двинулись вперед и она  выдвинулась  вместе  с
Федосьей, она увидала смотрителя, а за  смотрителем  и  между  надзирателями
мужичка с светло-белой  бородкой  и  русыми  волосами  -  Федосьиного  мужа,
который остановившимися глазами глядел на жену. Маслова  во  время  акафиста
занялась рассматриванием его и перешептыванием с  Федосьей  и  крестилась  и
кланялась, только когда все это делали.
 
 
 
   XLI
 
   Нехлюдов рано выехал из дома. По переулку еще ехал  деревенский  мужик  и
странным голосом кричал:
   - Молока, молока, молока!
   Накануне был первый теплый весенний дождь. Везде, где не  было  м