остовой,
вдруг зазеленела трава; березы в садах осыпались зеленым пухом, и черемуха и
тополя расправляли свои длинные  пахучие  листья,  а  в  домах  и  магазинах
выставляли и вытирали  рамы.  На  толкучем  рынке,  мимо  которого  пришлось
проезжать Нехлюдову, кишела около выстроенных в ряд палаток  сплошная  толпа
народа и ходили оборванные люди с сапогами под мышкой и  перекинутыми  через
плечо выглаженными панталонами и жилетами.
   У трактиров уже теснились, высвободившись  из  своих  фабрик,  мужчины  в
чистых поддевках и глянцевитых сапогах и женщины в шелковых ярких платках на
головах и пальто с стеклярусом.  Городовые  с  желтыми  шнурками  пистолетов
стояли на местах, высматривая беспорядки, которые могли бы  развлечь  их  от
томящей скуки. По дорожкам бульваров и по зеленому, только что окрасившемуся
газону бегали, играя, дети и  собаки,  и  веселые  нянюшки  переговаривались
между собой, сидя на скамейках.
   По улицам, прохладным и влажным еще с левой стороны, в тени,  и  высохшим
посередине,  не  переставая  гремели  по  мостовой  тяжелые  воза   ломовых,
дребезжали пролетки и  звенели  конки.  Со  всех  сторон  дрожал  воздух  от
разнообразного звона и гула колоколов, призывающих народ  к  присутствованию
при таком же служении, какое совершалось  теперь  в  тюрьме.  И  разряженный
народ расходился каждый по своему приходу.
   Извозчик подвез Нехлюдова не к самой тюрьме, а  к  повороту,  ведущему  к
тюрьме.
   Несколько человек мужчин и женщин, большей частью с узелками, стояли  тут
на этом повороте к тюрьме,  шагах  в  ста  от  нее.  Справа  были  невысокие
деревянные  строения,  слева  двухэтажный  дом  с  какой-то  вывеской.  Само
огромное каменное здание  тюрьмы  было  впереди,  и  к  нему  не  подпускали
посетителей. Часовой солдат с ружьем ходил взад и вперед,  строго  окрикивая
тех, которые хотели обойти его.
   У калитки деревянных строений, с правой стороны, против часового сидел на
лавочке надзиратель  в  мундире  с  галунами  с  записной  книжкой.  К  нему
подходили посетители и называли тех, кого желали  видеть,  и  он  записывал.
Нехлюдов также подошел к нему  и  назвал  Катерину  Маслову.  Надзиратель  с
галунами записал.
   - Почему не пускают еще? - спросил Нехлюдов.
   - Обедня идет. Вот отойдет обедня, тогда впустят.
   Нехлюдов отошел к толпе дожидающихся. Из  толпы  выделился  в  оборванной
одежде и смятой шляпе, в опорках на босу ногу человек с красными полосами во
все лицо и направился к тюрьме.
   - Ты куда лезешь? - крикнул на него солдат с ружьем.
   - А ты чего орешь? - нисколько  не  смущаясь  окриком  часового,  ответил
оборванец и вернулся назад. - Не пускаешь -  подожду.  А  то  кричит,  ровно
енерал.
   В толпе одобрительно засмеялись. Посетители были большей частью люди худо
одетые, даже оборванные, но были и приличные по внешнему виду  и  мужчины  и
женщины. Рядом с Нехлюдовым стоял хорошо одетый, весь бритый, полный румяный
человек с узелком, очевидно белья, в руке. Нехлюдов спросил его, в первый ли
он раз тут. Человек с узелком ответил,  что  он  каждое  воскресенье  бывает
здесь, и они разговорились.  Это  был  швейцар  из  банка;  он  пришел  сюда
проведать  своего  брата,  судимого  за  подлог.  Добродушный  человек  этот
рассказал Нехлюдову всю свою историю и хотел расспрашивать и его,  когда  их
внимание  отвлекли  приехавшие  на  крупной  породистой  вороной  лошади,  в
пролетке на резиновых шинах студент с дамой под вуалью. Студент нес в  руках
большой узел. Он подошел к Нехлюдову и спросил его, можно  ли  и  что  нужно
сделать для того, чтобы передать милостыню - калачи, которые он привез.
   - Это я по желанию невесты. Это моя невеста. Родители ее посоветовали нам
свезти заключенным.
   - Я сам в первый раз и  не  знаю,  но  думаю,  что  надо  спросить  этого
человека, - сказал Нехлюдов, указывая на надзирателя с галунами, сидевшего с
книжкой направо.
   В то самое время, когда Нехлюдов разговаривал  с  студентом,  большие,  с
оконцем в середине, железные двери тюрьмы отворились, и из них вышел  офицер
в мундире с другим надзирателем, и надзиратель с книжкой объявил, что  впуск
посетителей начинается. Часовой посторонился, и все  посетители,  как  будто
боясь опоздать, скорым шагом, а кто и рысью, пустились  к  двери  тюрьмы.  У
двери  стоял  один  надзиратель,  который,  по  мере  того,  как  посетители
проходили мимо него, считал их, громко произнося: "Шестнадцать,  семнадцать"
и т. д. Другой надзиратель, внутри здания, дотрагиваясь  рукой  до  каждого,
также считал проходивших  в  следующие  двери,  с  тем  чтобы  при  выпуске,
проверив счет, не оставить ни одного посетителя в тюрьме и не  выпустить  ни
одного заключенного. Счетчик этот, не глядя на того, кто  проходил,  хлопнул
рукой по спине Нехлюдова, и это  прикосновение  руки  надзирателя  в  первую
минуту оскорбило Нехлюдова, но тотчас же он вспомнил, зачем он пришел  сюда,
и ему совестно стало этого чувства неудовольствия и оскорбления.
   Первое помещение за дверьми была большая комната со сводами  и  железными
решетками  в  небольших  окнах.  В  комнате  этой,   называвшейся   сборной,
совершенно неожиданно Нехлюдов увидел в нише большое изображение распятия.
   "Зачем это?" -  подумал  он,  невольно  соединяя  в  своем  представлении
изображение Христа с освобожденными, а не с заключенными,
   Нехлюдов  шел  медленным   шагом,   пропуская   вперед   себя   спешивших
посетителей, испытывая смешанные чувства ужаса перед теми злодеями,  которые
заперты здесь, состраданья к тем невинным, которые, как вчерашний мальчик  и
Катюша, должны быть здесь, и робости и умиления перед тем свиданием, которое
ему  предстояло.  При  выходе  из  первой  комнаты,  на  другом  конце   ее,
надзиратель проговорил что-то. Но Нехлюдов, поглощенный своими  мыслями,  не
обратил внимания на это и продолжал идти туда, куда шло больше  посетителей,
то есть в мужское отделение, а не в женское, куда ему нужно было.
   Пропуская спешащих вперед, он вошел последним  в  помещение,  назначенное
для свиданий. Первое, что поразило его, когда он, отворив дверь, вошел в это
помещение, был оглушающий, сливающийся в один гул крик сотни голосов. Только
ближе подойдя к людям, точно как мухи насевшим  на  сахар,  прилепившимся  к
сетке, делившей комнату надвое, Нехлюдов понял, в чем дело. Комната с окнами
на задней стене  была  разделена  надвое  не  одной,  а  двумя  проволочными
сетками, шедшими от потолка до земли. Между сетками ходили  надзиратели.  На
той стороне сеток были заключенные, на этой стороне - посетители. Между теми
и другими были две сетки и аршина три расстояния, так что не только передать
что-нибудь, но и  рассмотреть  лицо,  особенно  близорукому  человеку,  было
невозможно. Трудно было и говорить, надо было кричать  из  всех  сил,  чтобы
быть услышанным. С обеих сторон были прижавшиеся к сеткам лица: жен,  мужей,
отцов, матерей, детей, старавшихся рассмотреть друг друга и сказать то,  что
нужно. Но так как каждый старался говорить  так,  чтобы  его  расслышал  его
собеседник, и соседи хотели того же, и  их  голоса  мешали  друг  другу,  то
каждый старался перекричать другого. От этого-то стоял тот гул, перебиваемый
криками, который поразил Нехлюдова, как  только  он  вошел  в  эту  комнату.
Разобрать то, что говорилось, не было никакой возможности. Можно было только
по лицам  судить  о  том,  что  говорилось  и  какие  отношения  были  между
говорящими. Ближе к Нехлюдову была старушка в платочке, которая,  прижавшись
к сетке, дрожа подбородком, кричала  что-то  бледному  молодому  человеку  с
бритой половиной головы. Арестант, подняв брови и сморщив  лоб,  внимательно
слушал ее. Рядом с старушкой был молодой человек в поддевке, который слушал,
приставив руки к ушам, покачивая головой, то, что  ему  говорил  похожий  на
него арестант с измученным  лицом  и  седеющей  бородой.  Еще  дальше  стоял
оборванец и, махая рукой, что-то кричал и смеялся. А рядом с ним  сидела  на
полу женщина с ребенком, в хорошем шерстяном платке, и  рыдала,  очевидно  в
первый раз увидав того седого человека, который  был  на  другой  стороне  в
арестантской куртке, с бритой головой и в кандалах.  Над  этой  же  женщиной
швейцар, с которым говорил Нехлюдов, кричал изо всех сил лысому с блестящими
глазами арестанту на той стороне. Когда Нехлюдов понял, что он должен  будет
говорить в этих условиях, в нем  поднялось  чувство  возмущения  против  тех
людей, которые могли это устроить и соблюдать.  Ему  удивительно  было,  что
такое ужасное положение, такое издевательство над чувствами людей никого  не
оскорбляло. И солдаты, и смотритель, и посетители, и заключенные делали  все
это так, как будто признавая, что это так и должно быть.
   Нехлюдов пробыл в этой комнате минут пять,  испытывая  какое-то  странное
чувство  тоски,  сознанья  своего  бессилья  и  разлада   со   всем   миром;
нравственное чувство тошноты, похожее на качку на корабле, овладело им.
 
 
 
   XLII
 
   "Однако надо делать то, за чем пришел, - сказал он, подбадривая  себя.  -
Как же быть?"
   Он стал искать глазами начальство и, увидав невысокого худого человека  с
усами, в офицерских погонах, ходившего позади народа, обратился к нему:
   - Не можете ли вы, милостивый  государь,  мне  сказать,  -  сказал  он  с
особенно напряженной вежливостью, - где содержатся женщины и где свидания  с
ними разрешаются?
   - Вам разве в женскую надо?
   - Да, я бы  желал  видеть  одну  женщину  из  заключенных,  -  с  тою  же
напряженною вежливостью отвечал Нехлюдов.
   - Так вы бы так говорили,  когда  в  сборной  были.  Вам  кого  же  нужно
видеть?
   - Мне нужно видеть Екатерину Маслову.
   - Она политическая? - спросил помощник смотрителя.
   - Нет, она просто...
   - Она, что же, приговоренная?
   - Да, третьего дня она была  приговорена,  -  покорно  отвечал  Нехлюдов,
боясь как-нибудь попортить настроение смотрителя, как будто принявшего в нем
участие.
   - Коли в женскую, так сюда пожалуйте, - сказал смотритель, очевидно решив
по внешности Нехлюдова, что он стоит внимания. - Сидоров, - обратился  он  к
усатому унтер-офицеру с медалями, - проводи вот их в женскую.
   - Слушаю-с.
   В это время у решетки послышались чьи-то раздирающие душу рыдания.
   Все было странно Нехлюдову, и страннее  всего  то,  что  ему  приходилось
благодарить  и  чувствовать  себя  обязанным  перед  смотрителем  и  старшим
надзирателем, перед людьми, делавшими все те жестокие дела, которые делались
в этом доме.
   Надзиратель вывел Нехлюдова из мужской посетительской в коридор и  тотчас
же, отворив дверь напротив, ввел его в женскую комнату для свиданий.
   Комната эта, так же как и мужская, была разделена натрое  двумя  сетками,
но она была значительно  меньше,  и  в  ней  было  меньше  и  посетителей  и
заключенных, но крик и гул был такой же, как  и  в  мужской.  Так  же  между
сетками ходило начальство. Начальство здесь представляла  надзирательница  в
мундире с галунами на рукавах и синими выпушками и таким же кушаком,  как  у
надзирателей. И так же, как и в мужской, с обеих  сторон  налипли  к  сеткам
люди: с этой стороны - в разнообразных  одеяниях  городские  жители,  с  той
стороны - арестантки, некоторые в белых,  некоторые  в  своих  одеждах.  Вся
сетка была уставлена людьми. Одни поднимались на цыпочки, чтобы через головы
других быть слышными, другие сидели на полу и переговаривались.
   Заметнее всех женщин-арестанток  и  поразительным  криком  и  видом  была
лохматая худая цыганка-арестантка с сбившейся  с  курчавых  волос  косынкой,
стоявшая почти посередине комнаты, на той стороне решетки у столба, и что-то
с быстрыми жестами кричавшая низко  и  туго  подпоясанному  цыгану  в  синем
сюртуке. Рядом с цыганом присел к земле солдат, разговаривая с  арестанткой,
потом стоял, прильнув к сетке, молодой с светлой бородой мужичок в лаптях  с
раскрасневшимся лицом, очевидно с трудом сдерживающий слезы. С ним  говорила
миловидная белокурая арестантка, светлыми  голубыми  глазами  смотревшая  на
собеседника. Это была Федосья с своим  мужем.  Подле  них  стоял  оборванец,
переговаривавшийся с растрепанной широколицей женщиной; потом  две  женщины,
мужчина, опять женщина; против каждого была арестантка. В числе их  Масловой
не было. Но позади арестанток, на той стороне, стояла еще  одна  женщина,  и
Нехлюдов тотчас же понял, что это была она, и тотчас  же  почувствовал,  как
усиленно забилось его сердце  и  остановилось  дыхание.  Решительная  минута
приближалась. Он подошел к сетке и узнал ее. Она стояла позади  голубоглазой
Федосьи и, улыбаясь, слушала то, что она говорила. Она была не в халате, как
третьего дня, а в белой кофте, туго стянутой поясом и высоко подымавшейся на
груди. Из-под косынки, как на суде, выставлялись вьющиеся черные волосы.
   "Сейчас решится, - думал он. - Как мне позвать ее? Или сама подойдет?"
   Но сама она не подходила. Она ждала Клару и никак  не  думала,  что  этот
мужчина к ней.
   - Вам кого нужно?  -  спросила,  подходя  к  Нехлюдову,  надзирательница,
ходившая между сетками.
   - Екатерину Маслову, - едва мог выговорить Нехлюдов.
   - Маслова, к тебе! - крикнула надзирательница.
 
 
 
   XLIII
 
   Маслова оглянулась и, подняв голову и прямо  выставляя  грудь,  с  своим,
знакомым Нехлюдову, выражением готовности, подошла к решетке,  протискиваясь
между двумя арестантками, и удивленно-вопросительно уставилась на Нехлюдова,
не узнавая его.
   Признав, однако, по одежде в нем богатого человека, она улыбнулась.
   - Вы ко мне? - сказала она,  приближая  к  решетке  свое  улыбающееся,  с
косящими глазами лицо.
   - Я хотел видеть... - Нехлюдов не знал, как сказать: "вас" или "тебя",  и
решил сказать "вас". Он говорил не громче обыкновенного. -  Я  хотел  видеть
вас... я...
   - Ты мне зубы-то не заговаривай, - кричал подле него оборванец.  -  Брала
или не брала?
   - Говорят тебе, помирает, чего ж еще? - кричал кто-то с другой стороны.
   Маслова не могла расслышать того, что говорил Нехлюдов, но выражение  его
лица в то время, как он говорил, вдруг напомнило ей его. Но она не  поверила
себе. Улыбка, однако, исчезла с ее лица, и лоб стал страдальчески морщиться.
   - Не слыхать, что говорите, - прокричала  она,  щурясь  и  все  больше  и
больше морща лоб.
   - Я пришел...
   "Да, я делаю то, что должно, я каюсь", - подумал Нехлюдов. И  только  что
он подумал это, слезы выступили ему на глаза,  подступили  к  горлу,  и  он,
зацепившись  пальцами  за  решетку,  замолчал,  делая   усилие,   чтобы   не
разрыдаться.
   - Я говорю: зачем  встреваешь,  куда  не  должно...  -  кричали  с  одной
стороны.
   - Верь ты богу, знать не знаю, - кричала арестантка с другой стороны.
   Увидав его волнение, Маслова узнала его.
   -  Похоже,  да  не  признаю,  -  закричала  она,  не  глядя  на  него,  и
покрасневшее вдруг лицо ее стало еще мрачнее.
   - Я пришел затем, чтобы просить у тебя прощения, - прокричал  он  громким
голосом, без интонации, как заученный урок.
   Прокричав эти слова, ему стало стыдно,  и  он  оглянулся.  Но  тотчас  же
пришла мысль, что если ему стыдно, то это тем лучше, потому  что  он  должен
нести стыд. И он громко продолжал:
   - Прости меня, я страшно виноват перед... - прокричал он еще.
   Она стояла неподвижно и не спускала с него своего косого взгляда.
   Он не  мог  дальше  говорить  и  отошел  от  решетки,  стараясь  удержать
колебавшие его грудь рыдания.
   Смотритель, тот самый, который направил Нехлюдова  в  женское  отделение,
очевидно заинтересованный им, пришел в это отделение и, увидав Нехлюдова  не
у решетки, спросил его, почему он  не  говорит  с  той,  с  кем  ему  нужно.
Нехлюдов  высморкался  и,  встряхнувшись,  стараясь  иметь  спокойный   вид,
отвечал:
   - Не могу говорить через решетку, ничего не слышно.
   Смотритель задумался.
   - Ну, что же, можно вывести ее сюда на время.
   - Марья Карловна! - обратился он к надзирательнице.  -  Выведите  Маслову
наружу.
   Через минуту из боковой  двери  вышла  Маслова.  Подойдя  мягкими  шагами
вплоть к Нехлюдову, она остановилась и исподлобья взглянула на него.  Черные
волосы, так же как и третьего дня,  выбивались  вьющимися  колечками,  лицо,
нездоровое, пухлое и белое, было миловидно  и  совершенно  спокойно;  только
глянцевито-черные косые глаза из-под подпухших век особенно блестели.
   - Можно здесь говорить, - сказал смотритель и отошел.
   Нехлюдов придвинулся к скамье, стоявшей у стены.
   Маслова взглянула вопросительно на помощника смотрителя и потом, как бы с
удивлением пожав плечами, пошла за Нехлюдовым к скамье и села на нее рядом с
ним, оправив юбку.
   - Я знаю, что вам трудно  простить  меня,  -  начал  Нехлюдов,  но  опять
остановился, чувствуя, что слезы мешают, -  но  если  нельзя  уже  поправить
прошлого, то я теперь сделаю все, что могу. Скажите...
   - Как это вы нашли меня? - не отвечая на  его  вопрос,  спросила  она,  и
глядя и не глядя на него своими косыми глазами.
   "Боже мой! Помоги мне. Научи  меня,  что  мне  делать!"  -  говорил  себе
Нехлюдов, глядя на ее такое изменившееся, дурное теперь лицо.
   - Я третьего дня был присяжным, - сказал он, - когда вас  судили.  Вы  не
узнали меня?
   - Нет, не узнала. Некогда мне было  узнавать.  Да  я  и  не  смотрела,  -
сказала она.
   - Ведь был ребенок? - спросил он и почувствовал, как лицо его покраснело.
   - Тогда  же,  слава  богу,  помер,  -  коротко  и  злобно  ответила  она,
отворачивая от него взгляд.
   - Как же, от чего?
   - Я сама больна была, чуть не померла, - сказала она, не поднимая глаз.
   - Как же тетушки вас отпустили?
   - Кто ж  станет  горничную  с  ребенком  держать?  Как  заметили,  так  и
прогнали. Да что говорить, - не помню ничего, все забыла. То все кончено
   - Нет, не кончено. Не могу я так  оставить  этого.  Я  хоть  теперь  хочу
искупить свой грех.
   - Нечего искупать; что было, то было и прошло, - сказала она, и, чего  он
никак не ожидал, она вдруг  взглянула  на  него  и  неприятно,  заманчиво  и
жалостно улыбнулась.
   Маслова никак не ожидала увидать его, особенно теперь и здесь, и потому в
первую минуту появление его поразило ее и заставило вспомнить  о  том,  чего
она не вспоминала никогда. Она в первую минуту вспомнила смутно о том новом,
чудном мире чувств и  мыслей,  который  открыт  был  ей  прелестным  юношей,
любившим ее и любимым ею, и потом об его непонятной жестокости и целом  ряде
унижений, страданий,  которые  последовали  за  этим  волшебным  счастьем  и
вытекали из него. И ей сделалось больно. Но, не будучи в силах разобраться в
этом, она поступила и теперь, как поступала всегда:  отогнала  от  себя  эти
воспоминания и постаралась застлать их особенным туманом  развратной  жизни;
так точно она сделала  и  теперь.  В  первую  минуту  она  соединила  теперь
сидящего перед ней человека с тем юношей, которого она когда-то  любила,  но
потом, увидав, что это слишком больно, она перестала соединять  его  с  тем.
Теперь этот чисто одетый, выхоленный господин с надушенной бородой  был  для
нее не тот Нехлюдов, которого она  любила,  а  только  один  из  тех  людей,
которые, когда им нужно было, пользовались такими  существами,  как  она,  и
которыми такие существа, как она, должны были  пользоваться  как  можно  для
себя выгоднее.  И  потому  она  заманчиво  улыбнулась  ему.  Она  помолчала,
обдумывая, чем бы воспользоваться от него.
   - То все кончено, - сказала она. - Теперь вот осудили в каторгу.
   И губы ее задрожали, когда она выговорила это страшное слово.
   - Я знал, я уверен был, что вы не виноваты, - сказал Нехлюдов.
   - Известно, не  виновата.  Разве  я  воровка  или  грабительница.  У  нас
говорят, что все от адвоката, - продолжала она.  -  Говорят,  надо  прошение
подать. Только дорого, говорят, берут...
   - Да, непременно, - сказал Нехлюдов. - Я уже обратился к адво