с  этим  добродушным
лицом, был бы обман и выдумка. Рассказ состоял в том, что целовальник вскоре
после женитьбы отбил у него жену. Он искал закона везде.  Везде  целовальник
закупал начальство, и его оправдывали. Раз он силой увел жену,  она  убежала
на другой день. Тогда он пришел требовать свою жену. Целовальник сказал, что
жены его нет (а он видел ее, входя), и  велел  ему  уходить.  Он  не  пошел.
Целовальник с работником избили его в кровь, а на другой  день  загорелся  у
целовальника двор. Его обвинили с матерью, а он не зажигал, а был у кума.
   - И действительно ты не поджигал?
   - И в мыслях, барин, не было. А  он,  злодей  мой,  должно,  сам  поджег.
Сказывали, он только застраховал. А на нас с матерью сказали, что  мы  были,
стращали его. Оно точно, я в тот раз обругал  его,  не  стерпело  сердце.  А
поджигать не поджигал. И не был там, как пожар начался.  А  это  он  нарочно
подогнал к тому дню, что с матушкой были. Сам зажег для страховки, а на  нас
сказал.
   - Да неужели?
   - Верно, перед богом говорю, барин.  Будьте  отцом  родным!  -  Он  хотел
кланяться в землю, и Нехлюдов насилу удержал его. -  Вызвольте,  ни  за  что
пропадаю, - продолжал он.
   И вдруг щеки его задергались, и он заплакал и, засучив рукав халата, стал
утирать глаза рукавом грязной рубахи.
   - Кончили? - спросил смотритель.
   - Да. Так не унывайте; сделаем, что можно, -  сказал  Нехлюдов  и  вышел.
Меньшов стоял в  двери,  так  что  надзиратель  толкнул  его  дверью,  когда
затворял ее. Пока надзиратель запирал замок  на  двери,  Меньшов  смотрел  в
дырку в двери.
 
 
 
   LIII
 
   Проходя назад по широкому коридору  (было  время  обеда,  и  камеры  были
отперты) между одетыми в светло-желтые халаты, короткие широкие штаны и коты
людьми, жадно смотревшими на него, Нехлюдов испытывал странные чувства  -  и
сострадания к тем людям, которые сидели, и ужаса и  недоумения  перед  теми,
кто посадили и держат их тут, и почему-то стыда  за  себя,  за  то,  что  он
спокойно рассматривает это.
   В одном коридоре пробежал кто-то, хлопая котами, в дверь камеры и  оттуда
вышли люди и стали на дороге Нехлюдову, кланяясь ему.
   -  Прикажите,  ваше  благородие,  не  знаю,  как  назвать,   решить   нас
как-нибудь.
   - Я не начальник, я ничего не знаю.
   - Все равно, скажите кому, начальству, что ли, - сказал негодующий голос.
- Ни в чем не виноваты, страдаем второй месяц.
   - Как? Почему? - спросил Нехлюдов.
   - Да вот заперли в тюрьму. Сидим второй месяц, сами не знаем за что.
   -  Правда,  это  по  случаю,  -  сказал   помощник   смотрителя,   -   за
бесписьменность взяли этих людей, и надо было отослать их в их  губернию,  а
там острог сгорел, и губернское правление отнеслось к нам, чтобы не посылать
к ним. Вот мы всех из других губерний разослали, а этих держим.
   - Как, только поэтому? - спросил Нехлюдов, остановясь в дверях.
   Толпа, человек сорок, все в арестантских халатах,  окружила  Нехлюдова  и
помощника. Сразу заговорило несколько голосов. Помощник остановил:
   - Говорите один кто-нибудь.
   Из всех выделился высокий благообразный  крестьянин  лет  пятидесяти.  Он
разъяснил Нехлюдову, что они все высланы и заключены в тюрьму за то,  что  у
них не было паспортов. Паспорта же у них были, но только  просрочены  недели
на две. Всякий год бывали так просрочены паспорта, и ничего не взыскивали, а
нынче взяли да вот второй месяц здесь держат, как преступников.
   - Мы все по каменной работе, все одной артели. Говорят, в губернии острог
сгорел. Так мы в этом не причинны. Сделайте божескую милость.
   Нехлюдов слушал и почти не понимал того, что говорил старый благообразный
человек, потому что все внимание  его  было  поглощено  большой  темно-серой
многоногой  вошью,  которая  ползла  между  волос  по  щеке   благообразного
каменщика.
   - Как же так? Неужели только за это?  -  говорил  Нехлюдов,  обращаясь  к
смотрителю.
   - Да, начальство оплошность сделало, их бы надо послать  и  водворить  на
место жительства, - говорил помощник.
   Только  что  смотритель  кончил,  как  из  толпы   выдвинулся   маленький
человечек, тоже в арестантском халате, начал, странно кривя ртом, говорить о
том, что их здесь мучают ни за что.
   - Хуже собак... - начал он.
   - Ну, ну, лишнего тоже не разговаривай, помалкивай, а то знаешь...
   - Что мне знать, - отчаянно заговорил маленький человечек. - Разве  мы  в
чем виноваты?
   - Молчать! - крикнул начальник, и маленький человечек замолчал.
   "Что же это такое?" - говорил себе Нехлюдов, выходя из камер, как  сквозь
строй прогоняемый  сотней  глаз  выглядывавших  из  дверей  и  встречавшихся
арестантов.
   - Неужели действительно держат так прямо  невинных  людей?  -  проговорил
Нехлюдов, когда они вышли из коридора.
   - Что ж прикажете делать? Но только что и много они врут. Послушать их  -
все невинны, - говорил помощник смотрителя.
   - Да ведь эти-то не виноваты же ни в чем.
   - Эти-то, положим. Но  только  народ  очень  испорченный.  Без  строгости
невозможно. Есть такие типы бедовые, тоже палец в рот не  клади.  Вот  вчера
двоих вынуждены были наказать.
   - Как наказать? - спросил Нехлюдов.
   - Розгами наказывали по предписанию...
   - Да ведь телесное наказание отменено.
   - Не для лишенных прав. Эти подлежат.
   Нехлюдов вспомнил все, что он видел вчера, дожидаясь в  сенях,  и  понял,
что наказание происходило именно в то время, как он дожидался, и на  него  с
особенной силой нашло то смешанное чувство любопытства, тоски, недоумения  и
нравственной, переходящей почти в физическую, тошноты, которое и прежде,  но
никогда с такой силой не охватывало его.
   Не слушая помощника смотрителя и не глядя вокруг себя, он поспешно  вышел
из коридоров и направился в контору. Смотритель был в  коридоре  и,  занятый
другим делом, забыл вызвать Богодуховскую. Он вспомнил, что  обещал  вызвать
ее, только тогда, когда Нехлюдов вошел в контору.
   - Сейчас я пошлю за ней, а вы посидите, - сказал он.
 
 
 
   LIV
 
   Контора состояла из двух комнат. В первой комнате, с большой  выступающей
облезлой печью и двумя грязными окнами, стояла в одном углу черная мерка для
измерения роста арестантов, в другом углу висел, - всегдашняя принадлежность
всех мест мучительства, как бы в насмешку над его учением, -  большой  образ
Христа. В этой первой комнате стояло несколько  надзирателей.  В  другой  же
комнате сидели  по  стенам  и  отдельными  группами  или  парочками  человек
двадцать мужчин и женщин и негромко разговаривали. У окна  стоял  письменный
стол.
   Смотритель сел у письменного стола и предложил Нехлюдову  стул,  стоявший
тут же. Нехлюдов сел и стал рассматривать людей, бывших в комнате.
   Прежде всех обратил его внимание молодой человек в  короткой  жакетке,  с
приятным лицом, который, стоя  перед  немолодой  уже  чернобровой  женщиной,
что-то горячо и с жестами рук говорил ей. Рядом сидел старый человек в синих
очках и неподвижно слушал, держа за  руку  молодую  женщину  в  арестантской
одежде,  что-то  рассказывавшую  ему.   Мальчик-реалист   с   остановившимся
испуганным выражением лица, не спуская глаз, смотрел на старика. Недалеко от
них, в углу, сидела парочка влюбленных: она была с короткими  волосами  и  с
энергическим лицом, белокурая,  миловидная,  совсем  молоденькая  девушка  в
модном платье; он  -  с  тонкими  очертаниями  лица  и  волнистыми  волосами
красивый юноша в гуттаперчевой куртке. Они  сидели  в  уголку  и  шептались,
очевидно млея от любви. Ближе же всех к столу сидела седая в  черном  платье
женщина, очевидно мать.  Она  глядела  во  все  глаза  на  чахоточного  вида
молодого человека в такой же куртке и хотела что-то  сказать,  но  не  могла
выговорить от слез: и начинала и останавливалась. Молодой человек  держал  в
руках бумажку и,  очевидно  не  зная,  что  ему  делать,  с  сердитым  лицом
перегибал и мял ее. Подле них сидела полная,  румяная,  красивая  девушка  с
очень выпуклыми глазами, в сером платье и  пелеринке.  Она  сидела  рядом  с
плачущей матерью и нежно гладила ее  по  плечу.  Все  было  красиво  в  этой
девушке: и большие белые руки, и волнистые остриженные волосы, и крепкие нос
и губы; но главную прелесть  ее  лица  составляли  карие,  бараньи,  добрые,
правдивые глаза. Красивые глаза ее оторвались от лица матери  в  ту  минуту,
как вошел  Нехлюдов,  и  встретились  с  его  взглядом.  Но  тотчас  же  она
отвернулась и что-то стала говорить матери. Недалеко от  влюбленной  парочки
сидел черный лохматый человек с  мрачным  лицом  и  сердито  говорил  что-то
безбородому посетителю, похожему на скопца. Нехлюдов сел рядом с смотрителем
и с напряженным любопытством глядел вокруг себя. Его  развлек  подошедший  к
нему гладко стриженный ребенок-мальчик и тоненьким голоском обратился к нему
с вопросом.
   - А вы кого ждете?
   Нехлюдов удивился вопросу, но, взглянув на мальчика и  увидав  серьезное,
осмысленное лицо с внимательными, живыми глазами, серьезно ответил ему,  что
ждет знакомую женщину.
   - Что же, она вам сестра? - спросил мальчик.
   - Нет, не сестра, - ответил удивленно Нехлюдов. - А ты  с  кем  здесь?  -
спросил он мальчика.
   - Я с мамой. Она политическая, - гордо сказал мальчик.
   - Марья Павловна, возьмите Колю, - сказал смотритель, нашедший, вероятно,
противозаконным разговор Нехлюдова с мальчиком.
   Марья Павловна, та самая красивая девушка с  бараньими  глазами,  которая
обратила внимание Нехлюдова, встала во весь свой  высокий  рост  и  сильной,
широкой, почти мужской походкой подошла к Нехлюдову и мальчику.
   - Что он у вас спрашивает, кто вы? - спросила  она  у  Нехлюдова,  слегка
улыбаясь и доверчиво глядя ему в глаза так просто, как будто не  могло  быть
сомнения о том, что она со  всеми  была,  есть  и  должна  быть  в  простых,
ласковых, братских отношениях. - Ему все нужно знать, - сказала она и совсем
улыбнулась в лицо мальчику такой доброй, милой  улыбкой,  что  и  мальчик  и
Нехлюдов - оба невольно улыбнулись на ее улыбку.
   - Да, спрашивал меня, к кому я.
   - Марья Павловна, нельзя разговаривать с посторонними. Ведь вы знаете,  -
сказал смотритель.
   - Хорошо, хорошо, - сказала она и, взяв  своей  большой  белой  рукой  за
ручку не спускавшего с нее глаз Колю, вернулась к матери чахоточного,
   - Чей же это мальчик? - спросил Нехлюдов уже у смотрителя.
   - Политической одной, он в  тюрьме  и  родился,  -  сказал  смотритель  с
некоторым удовольствием, как бы показывая редкость своего заведения.
   - Неужели?
   - Да, вот теперь едет в Сибирь с матерью.
   - А эта девушка?
   - Не могу вам отвечать, - сказал смотритель, пожимая плечами. - А  вот  и
Богодуховская,
 
 
 
   LV
 
   Из задней двери вертлявой  походкой  вышла  маленькая  стриженая,  худая,
желтая Вера Ефремовна, с своими огромными добрыми глазами,
   - Ну, спасибо, что пришли, -  сказала  она,  пожимая  руку  Нехлюдова.  -
Вспомнили меня? Сядемте.
   - Не думал вас найти так.
   - О, мне прекрасно! Так хорошо, так хорошо, что лучшего  и  не  желаю,  -
говорила Вера  Ефремовна,  как  всегда,  испуганно  глядя  своими  огромными
добрыми круглыми глазами на Нехлюдова и вертя желтой тонкой-тонкой  жилистой
шеей, выступающей из-за жалких, смятых и грязных воротничков кофточки.
   Нехлюдов стал спрашивать ее о  том,  как  она  попала  в  это  положение.
Отвечая ему, она с большим оживлением стала рассказывать о своем деле.  Речь
ее   была   пересыпана   иностранными   словами   о   пропагандировании,   о
дезорганизации, о группах, и секциях, и  подсекциях,  о  которых  она  была,
очевидно, вполне уверена, что все знали, а о  которых  Нехлюдов  никогда  не
слыхивал.
   Она рассказывала ему, очевидно вполне уверенная, что ему очень  интересно
и приятно знать все тайны народовольства. Нехлюдов же смотрел на  ее  жалкую
шею, на редкие спутанные волосы и удивлялся, зачем  она  все  это  делала  и
рассказывала.  Она  жалка  ему  была,  но  совсем  не  так,  как  был  жалок
Меньшов-мужик, без всякой вины с его стороны сидевший в вонючем остроге. Она
более всего была жалка той очевидной путаницей, которая была у нее в голове.
Она, очевидно, считала себя героиней, готовой пожертвовать жизнью для успеха
своего дела, а между тем едва ли она могла бы объяснить, в чем состояло  это
дело и в чем успех его.
   Дело, о котором хотела говорить Вера Ефремовна с Нехлюдовым,  состояло  в
том, что одна товарка ее, некто Шустова,  даже  и  не  принадлежавшая  к  их
подгруппе, как она выражалась, была схвачена пять месяцев тому назад  вместе
с нею и посажена в Петропавловскую крепость только потому, что у  ней  нашли
книги и бумаги, переданные ей на сохранение.  Вера  Ефремовна  считала  себя
отчасти виновной в заключении Шустовой и умоляла Нехлюдова, имеющего  связи,
сделать все возможное для того, чтобы освободить ее. Другое дело, о  котором
просила Богодуховская, состояло в том,  чтобы  выхлопотать  содержащемуся  в
Петропавловской крепости Гуркевичу разрешение на свидание с родителями и  на
получение научных книг, которые ему нужны были для его ученых занятий.
   Нехлюдов  обещал  попытаться  сделать  все  возможное,  когда   будет   в
Петербурге.
   Свою историю Вера Ефремовна рассказала так, что  она,  кончив  акушерские
курсы, сошлась с партией народовольцев и работала с ними.  Сначала  шло  все
хорошо, писали прокламации, пропагандировали на фабриках, но потом  схватили
одну выдающуюся личности, захватили бумаги и начали всех брать.
   - Взяли и меня и вот теперь высылают... - закончила она свою  историю.  -
Но это ничего. Я чувствую  себя  превосходно,  самочувствие  олимпийское,  -
сказала она и улыбнулась жалостною улыбкою.
   Нехлюдов  спросил  про  девушку  с  бараньими  глазами.  Вера   Ефремовна
рассказала, что это дочь генерала, давно  уже  принадлежит  к  революционной
партии и попалась за то, что взяла на себя выстрел в жандарма.  Она  жила  в
конспиративной квартире, в которой  был  типографский  станок.  Когда  ночью
пришли с обыском, то обитатели квартиры решили защищаться, потушили огонь  и
стали уничтожать улики. Полицейские ворвались, и тогда один из  заговорщиков
выстрелил и ранил смертельно жандарма. Когда стали допрашивать, кто стрелял,
она сказала, что стреляла она, несмотря на то, что никогда не держала в руке
револьвера и паука не убьет. И так и осталось. И теперь идет в каторгу.
   - Альтруистическая,  хорошая  личность...  -  одобрительно  сказала  Вера
Ефремовна.
   Третье дело, о котором хотела говорить Вера Ефремовна, касалось Масловой.
Она знала, как все зналось в остроге, историю Масловой  и  отношения  к  ней
Нехлюдова и советовала хлопотать о переводе ее к политическим или по крайней
мере в сиделки в  больницу,  где  теперь  особенно  много  больных  и  нужны
работницы. Нехлюдов поблагодарил ее  за  совет  и  сказал,  что  постарается
воспользоваться им.
 
 
 
   LVI
 
   Разговор их был прерван смотрителем,  который  поднялся  и  объявил,  что
время свидания кончилось и надо расходиться.  Нехлюдов  встал,  простился  с
Верой Ефремовной и отошел к двери, у которой остановился, наблюдая  то,  что
происходило перед ним.
   - Господа, пора, пора, - говорил смотритель, то вставая, то опять садясь.
   Требование смотрителя вызвало в находящихся в  комнате  и  заключенных  и
посетителях только особенное оживление, но никто  и  не  думал  расходиться.
Некоторые  встали  и  говорили   стоя.   Некоторые   продолжали   сидеть   и
разговаривать. Некоторые стали прощаться  и  плакать.  Особенно  трогательна
была мать с сыном чахоточным. Молодой человек все вертел бумажку, и лицо его
становилось все более и более злым, - так велики  были  усилия,  которые  он
делал, чтобы не заразиться чувством  матери.  Мать  же,  услыхав,  что  надо
прощаться, легла ему на плечо и рыдала,  сопя  носом.  Девушка  с  бараньими
глазами - Нехлюдов невольно следил за ней - стояла перед рыдающей матерью  и
что-то успокоительно говорила ей. Старик в синих очках, стоя, держал за руку
свою дочь и кивал головой на то, что она говорила. Молодые влюбленные встали
и держались за руки, молча глядя друг другу в глаза.
   - Вот этим одним  весело,  -  сказал,  указывая  на  влюбленную  парочку,
молодой человек в короткой жакетке, стоя подле Нехлюдова, так же как  и  он,
глядя на прощающихся.
   Чувствуя на себе взгляды Нехлюдова  и  молодого  человека,  влюбленные  -
молодой человек в гуттаперчевой куртке  и  белокурая  миловидная  девушка  -
вытянули сцепленные руки, опрокинулись назад и, смеясь, начали кружиться.
   - Нынче вечером женятся здесь, в остроге, и она с ним идет  в  Сибирь,  -
сказал молодой человек.
   - Он что же?
   - Каторжный. Хоть они повеселятся, а то  уж  слишком  больно  слушать,  -
прибавил  молодой  человек  в  жакетке,  прислушиваясь  к  рыданьям   матери
чахоточного.
   -  Господа!  Пожалуйста,  пожалуйста!  Не  вынудьте  меня  принять   меры
строгости, - говорил смотритель, повторяя несколько раз  одно  и  то  же.  -
Пожалуйста, да ну, пожалуйста! - говорил он слабо и нерешительно.  -  Что  ж
это? Уж давно пора. Ведь этак невозможно. Я последний раз говорю, - повторял
он уныло, то закуривая, то туша свою мариландскую папироску.
   Очевидно было, что как ни искусны и ни  стары  и  привычны  были  доводы,
позволяющие  людям  делать  зло   другим,   не   чувствуя   себя   за   него
ответственными, смотритель не мог не сознавать, что он  один  из  виновников
того горя, которое проявлялось в этой комнате; и ему, очевидно, было  ужасно
тяжело.
   Наконец заключенные и посетители стали расходиться: одни  во  внутреннюю,
другие в наружную  дверь.  Прошли  мужчины  -  в  гуттаперчевых  куртках,  и
чахоточный и черный лохматый; ушла и Марья Павловна с мальчиком,  родившимся
в остроге.
   Стали выходить и посетители. Пошел тяжелой походкой старик в синих очках,
за ним пошел и Нехлюдов.
   - Да-с, удивительные порядки, -  как  бы  продолжал  прерванный  разговор
словоохотливый молодой человек, спускаясь с Нехлюдовым вместе с лестницы.  -
Спасибо еще, капитан - добрый человек, не держится правил. Всё  поговорят  -
отведут душу.
   - Разве в других тюрьмах нет таких свиданий?
   - И-и! Ничего подобного. А не угодно ли поодиночке, да еще через решетку.
   Когда Нехлюдов, разговаривая  с  Медынцевым  -  так  отрекомендовал  себя
словоохотливый молодой человек, - сошел в сени,  к  ним  подошел  с  усталым
видом смотритель.
   - Так если хотите видеть Маслову,  то  пожалуйте  завтра,  -  сказал  он,
очевидно желая быть любезным с Нехлюдовым.
   - Очень хорошо, - сказал Нехлюдов и поспешил выйти.
   Ужасны были, очевидно, невинные страдания Меньшова -  и  не  столько  его
физические страдания, сколько то недоумение, то недоверие к добру и к  богу,
которые  он  должен  был  испытывать,  видя  жестокость  людей,  беспричинно
мучающих его; ужасно было опозорение и мучения, наложенные на эти сотни ни в
чем не повинных людей только потому, что в бумаге не  так  написано;  ужасны
эти одурелые надзиратели, занятые мучительством своих братьев  и  уверенные,
что они делают и хорошее и важное дело. Но ужаснее всего показался ему  этот
стареющийся и слабый здоровьем и добрый смотритель, который должен разлучать
мать с сыном, отца с дочерью - точно таких же людей, как он сам и его дети.
   "Зачем это?" - спрашивал Нехлюдов, испытывая теперь в высшей  степени  то
чувство нравственной, переходящей в физическую, тошноты, которую  он  всегда
испытывал в тюрьме, и не находил ответа.
 
 
 
   LVII
 
   На другой день Нехлюдов поехал к адвокату и сообщил ему  дело  Меньшовых,
прося взять на себя защиту. Адвокат выслушал и сказал, что посмотрит дело, и
если все так, как говорит Нехлюдов, что весьма вероятно, то он  без  всякого
вознаграждения  возьмется  за  защиту.  Нехлюдов,  между  прочим,  рассказал
адвокату о содержимых ста тридцати человеках по недоразумению и спросил,  от