итьбы.  Ему  устроили,  с  точки
зрения света, очень блестящую женитьбу. И он  женился  тоже  преимущественно
потому, что, отказавшись, он оскорбил бы, сделал бы больно и желавшей  этого
брака невесте, и тем, кто устраивал этот брак, и  потому,  что  женитьба  на
молодой, миловидной, знатной девушке  льстила  его  самолюбию  и  доставляла
удовольствие. Но женитьба очень скоро  оказалась  еще  более  "не  то",  чем
служба и придворная должность. После первого ребенка жена не захотела больше
иметь детей  и  стала  вести  роскошную  светскую  жизнь,  в  которой  и  он
волей-неволей должен был участвовать. Она не  была  особенно  красива,  была
верна ему, и, казалось, не говоря уже о том, что она  этим  отравляла  жизнь
мужу и сама ничего, кроме страшных усилий и усталости, не получала от  такой
жизни, - она все-таки старательно вела ее. Всякие попытки его  изменить  эту
жизнь разбивались, как о каменную стену, об ее  уверенность,  поддерживаемую
всеми ее родными и знакомыми, что так нужно.
   Ребенок, девочка с золотистыми длинными локонами и  голыми  ногами,  было
существо совершенно чуждое отцу, в особенности потому, что оно  было  ведено
совсем не так, как он хотел  этого.  Между  супругами  установилось  обычное
непонимание  и  даже  нежелание  понять  друг  друга  и  тихая,  молчаливая,
скрываемая от посторонних и умеряемая приличиями борьба, делавшая  для  него
жизнь дома очень тяжелою. Так что семейная жизнь  оказалась  еще  более  "не
то", чем служба и придворное назначение.
   Более же всего "не то" было его отношение к религии. Как и все  люди  его
круга и времени, он без малейшего усилия разорвал своим умственным ростом те
путы религиозных суеверий, в которых он был воспитан, и сам не  знал,  когда
именно он освободился. Как человек серьезный и честный, он не  скрывал  этой
своей свободы от суеверий официальной религии  во  время  первой  молодости,
студенчества и сближения с Нехлюдовым. Но с годами и с  повышениями  его  по
службе и в особенности с реакцией консерватизма, наступившей в это  время  в
обществе, эта духовная свобода  стала  мешать  ему.  Не  говоря  о  домашних
отношениях, в особенности при смерти его отца, панихидах по нем,  и  о  том,
что мать  его  желала,  чтобы  он  говел,  и  что  это  отчасти  требовалось
общественным мнением, - по службе приходилось беспрестанно присутствовать на
молебнах, освящениях, благодарственных и тому подобных службах: редкий  день
проходил, чтобы не было какого-нибудь отношения к  внешним  формам  религии,
избежать которых нельзя было. Надо было, присутствуя при этих службах,  одно
из двух или притворяться (чего он с своим правдивым  характером  никогда  не
мог), что он верит в то, во что не верит, или, признав все эти внешние формы
ложью, устроить свою жизнь так, чтобы не быть в необходимости участвовать  в
том, что он считает ложью. Но для того, чтобы сделать  это  кажущееся  столь
неважным дело, надо было очень много: надо было, кроме  того,  что  стать  в
постоянную борьбу со всеми близкими людьми, надо было еще изменить все  свое
положение, бросить службу и пожертвовать всей той пользой людям, которую  он
думал, что приносит  на  этой  службе  уже  теперь  и  надеялся  еще  больше
приносить в будущем. И для тою, чтобы сделать это,  надо  было  быть  твердо
уверенным в своей правоте. Он и был твердо уверен в своей  правоте,  как  не
может не быть уверен в правоте здравого смысла всякий  образованный  человек
нашего времени, который знает немного историю, знает  происхождение  религии
вообще и о происхождении и распадении церковно-христианской религии.  Он  не
мог не знать, что он был прав, не признавая истинности церковного учения.
   Но под  давлением  жизненных  условий  он,  правдивый  человек,  допустил
маленькую ложь, состоящую в том,  что  сказал  себе,  что  для  того,  чтобы
утверждать  то,  что  неразумное  -  неразумно,  надо  прежде  изучить   это
неразумное. Это была маленькая ложь, но она-то завела ею в ту большую  ложь,
в которой он завяз теперь.
   Поставив себе вопрос о том, справедливо ли то православие, в  котором  он
рожден  и  воспитан,  которое  требуется  от  него  всеми  окружающими,  без
признания  которого  он  не  может  продолжать  свою  полезную   для   людей
деятельность, - он уже предрешал его. И потому для уяснения этого вопроса он
взял не Вольтера, Шопенгауера, Спенсера, Конта, а философские книги Гегеля и
религиозные сочинения Vinet, Хомякова и, естественно, нашел в них то  самое,
что ему было нужно подобие успокоения и оправдания того религиозного учения,
в котором он был воспитан и которое разум его давно уже не допускал, но  без
которого вся жизнь переполнялась неприятностями, а  при  признании  которого
все эти неприятности сразу устранялись. И он  усвоил  себе  все  те  обычные
софизмы о том, что отдельный разум человека не  может  познать  истины,  что
истина открывается только  совокупности  людей,  что  единственное  средство
познания ее есть откровение, что откровение хранится церковью и т. п.;  и  с
тех пор уже мог спокойно, без сознания совершаемой лжи,  присутствовать  при
молебнах, панихидах, обеднях, мог  говеть  и  креститься  на  образа  и  мог
продолжать служебную деятельность, дававшую ему сознание приносимой пользы и
утешение в нерадостной семейной жизни. Он думал, что он верит, но между  тем
больше, чем в чем-либо другом, он всем существом сознавал, что эта вера  его
была что-то совсем "не то".
   И от этого у  него  всегда  были  грустные  глаза.  И  от  этого,  увидав
Нехлюдова, которого он знал тогда, когда все эти лжи еще не  установились  в
нем, он вспомнил себя таким, каким он был тогда; и в особенности после  того
как он поторопился намекнуть ему на свое религиозное  воззрение,  он  больше
чем когда-нибудь почувствовал все  это  "не  то",  и  ему  стало  мучительно
грустно. Это же самое - после первого впечатления  радости  увидать  старого
приятеля - почувствовал и Нехлюдов.
   И от этого они оба, пообещав друг другу,  что  увидятся,  оба  не  искали
этого свидания и так и не виделись в этот приезд в Петербург Нехлюдова,
 
 
 
   XXIV
 
   Выйдя из сената, Нехлюдов с адвокатом пошли вместе  по  тротуару.  Карете
своей адвокат велел ехать за собой и начал  рассказывать  Нехлюдову  историю
того директора департамента, про которого говорили сенаторы о том,  как  его
уличили и  как  вместо  каторги,  которая  по  закону  предстояла  ему,  его
назначают губернатором в Сибирь. Досказав всю историю и всю гадость ее и еще
с  особенным   удовольствием   историю   о   том,   как   украдены   разными
высокопоставленными людьми деньги, собранные на  тот  все  недостраивающийся
памятник, мимо которого они проехали  сегодня  утром,  и  еще  про  то,  как
любовница такого-то нажила миллионы на бирже, и такой-то продал, а  такой-то
купил жену, адвокат начал еще новое повествование о мошенничествах и всякого
рода преступлениях высших чинов государства, сидевших не  в  остроге,  а  на
председательских креслах в разных учреждениях. Рассказы эти,  запас  которых
был,  очевидно,  неистощим,  доставляли   адвокату   большое   удовольствие,
показывая  с  полною  очевидностью  то,  что  средства,  употребляемые   им,
адвокатом, для добывания себе денег,  были  вполне  правильны  и  невинны  в
сравнении с теми средствами, которые употреблялись для той же  цели  высшими
чинами в Петербурге. И потому адвокат был очень удивлен, когда Нехлюдов,  не
дослушав его последней истории о преступлениях высших чинов, простился с ним
и, взяв извозчика, поехал домой, на набережную.
   Нехлюдову было очень грустно. Ему было  грустно  преимущественно  оттого,
что отказ сената  утверждал  это  бессмысленное  мучительство  над  невинной
Масловой, и оттого, что этот отказ делал еще более  трудным  его  неизменное
решение соединить с ней свою судьбу. Грусть эта усилилась еще от тех ужасных
историй царствующего зла, про которые с такой радостью говорил  адвокат,  и,
кроме того, он  беспрестанно  вспоминал  недобрый,  холодный,  отталкивающий
взгляд когда-то милого, открытого, благородного Селенина.
   Когда Нехлюдов вернулся домой, швейцар с некоторым презрением  подал  ему
записку, которую написала в  швейцарской  какая-то  женщина,  как  выразился
швейцар. Это была записка от матери  Шустовой,  Она  писала,  что  приезжала
благодарить благодетеля, спасителя дочери, и, кроме того,  просить,  умолять
его приехать к ним на Васильевский, в пятую линию,  такую-то  квартиру.  Это
крайне нужно было, писала она ему, для Веры Ефремовны. Пусть он  не  боится,
что его будут утруждать выражением благодарности: про благодарность не будут
говорить, а просто будут рады его видеть. Если можно, то не  приедет  ли  он
завтра утром.
   Другая записка была  от  бывшего  товарища  Нехлюдова,  флигель-адъютанта
Богатырева,  которого  Нехлюдов  просил  лично  передать  приготовленное  им
прошение от имени сектантов государю. Богатырев своим  крупным,  решительным
почерком писал, что прошение он, как обещал, подаст прямо в  руки  государю,
но что ему пришла мысль: не лучше ли Нехлюдову прежде съездить к тому  лицу,
от которого зависит это дело, и попросить его.
   Нехлюдов после впечатлений последних дней своего пребывания в  Петербурге
находился в состоянии полной безнадежности достигнуть чего-либо. Его  планы,
составленные в Москве, казались ему чем-то вроде тех юношеских  мечтаний,  в
которых неизбежно разочаровываются люди, вступающие  в  жизнь.  Но  все-таки
теперь, будучи в Петербурге, он считал своим долгом исполнить  все  то,  что
намеревался сделать, и решил завтра же, побывав у Богатырева, исполнить  его
совет и поехать к тому лицу, от которого зависело дело сектантов.
   Теперь он, достав из портфеля прошение сектантов, перечитывал его,  когда
к нему постучался и вошел лакей графини  Катерины  Ивановны  с  приглашением
пожаловать наверх чай кушать.
   Нехлюдов сказал, что сейчас придет, и, сложив бумаги в портфель, пошел  к
тетушке. По дороге наверх он заглянул в окно на улицу и  увидал  пару  рыжих
Mariette, и ему вдруг неожиданно стало весело и захотелось улыбаться.
   Mariette в шляпе, но уже не в черном, а в каком-то светлом, разных цветов
платье сидела с чашкой в руке подле кресла графини и что-то щебетала, блестя
своими красивыми смеющимися глазами. В  то  время,  как  Нехлюдов  входил  в
комнату, Mariette только что  отпустила  что-то  такое  смешное,  и  смешное
неприличное - это Нехлюдов видел  по  характеру  смеха,  -  что  добродушная
усатая графиня  Катерина  Ивановна,  вся  сотрясаясь  толстым  своим  телом,
закатывалась от смеха, a Mariette с особенным  mischievous  (1)  выражением,
перекосив немножко улыбающийся рот и склонив набок  энергическое  и  веселое
лицо, молча смотрела на свою собеседницу.
   Нехлюдов по нескольким словам понял, что они говорили про вторую  новость
петербургскую того времени, об эпизоде нового сибирского губернатора, и  что
Mariette именно в этой области что-то сказала  такое  смешное,  что  графиня
долго не могла удержаться.
   - Ты меня уморишь, - говорила она, закашлявшись.
   Нехлюдов поздоровался и присел к ним.  И  только  что  он  хотел  осудить
Mariette  за  ее  легкомыслие,  как  она,  заметив  серьезное  и   чуть-чуть
недовольное выражение его лица, тотчас же, чтобы понравиться  ему,  -  а  ей
этого захотелось с тех пор, как  она  увидала  его,  -  изменила  не  только
выражение своего лица, но все свое  душевное  настроение.  Она  вдруг  стала
серьезной,  недовольной  своею  жизнью  и,   чего-то   ищущая,   к   чему-то
стремящаяся, не то что притворилась, а действительно усвоила себе  точно  то
самое душевное настроение, - хотя она словами никак не могла бы выразить,  в
чем оно состояло, - в каком был Нехлюдов в эту минуту.
   Она спросила его, как он окончил свои дела. Он рассказал  про  неуспех  в
сенате       и       про       свою       встречу        с        Селениным.
---------------------------------------(1) шаловливым (франц.).
   - Ах! какая чистая душа! Вот именно chevalier sans peur et sans  reproche
(1). Чистая душа, - приложили обе дамы тот постоянный  эпитет,  под  которым
Селенин был известен в обществе.
   - Что такое его жена? - спросил Нехлюдов.
   - Она? Ну, да я не буду осуждать. Но она не понимает его. Что же, неужели
и он был за отказ? - спросила она с искренним сочувствием. - Это ужасно, как
мне ее жалко! - прибавила она, вздыхая.
   Он нахмурился и, желая переменить разговор, начал  говорить  о  Шустовой,
содержавшейся в крепости и выпущенной по ее ходатайству. Он поблагодарил  за
Ходатайство перед мужем и хотел  сказать  о  том,  как  ужасно  думать,  что
женщина эта и вся семья ее страдали только потому, что никто не  напомнил  о
них, но она не дала ему договорить и сама выразила свое негодование.
   - Не говорите мне, - сказала она. - Как только муж  сказал  мне,  что  ее
можно выпустить, меня именно поразила эта мысль. За что же держали ее,  если
она не виновата? - высказала она то,  что  хотел  сказать  Нехлюдов.  -  Это
возмутительно, возмутительно!
   Графиня Катерина Ивановна видела, что Mariette кокетничает с племянником,
и это забавляло ее.
   - Знаешь что? - сказала она,  когда  они  замолчали,  -  приезжай  завтра
вечером к Aline, y ней будет Кизеветер.  И  ты  тоже,  -  обратилась  она  к
Mariette.
   - Il vous a remarque (2), - сказала она племяннику. - Он мне сказал,  что
все, что ты говорил, - я ему рассказала, - все это хороший признак и что  ты
непременно придешь ко Христу. Непременно  приезжай.  Скатки  ему,  Mariette,
чтобы он приехал. И сама приезжай.
   - Я, графиня, во-первых, не имею никаких прав что-либо советовать  князю,
- сказала Mariette, глядя на Нехлюдова и этим  взглядом  устанавливая  между
ним и ею какое-то полное соглашение об отношении к словам графини и вообще к
евангелизму,  -   и,   во-вторых,   я   не   очень   люблю,   вы   знаете...
---------------------------------------(1)  рыцарь  без  страха   и   упрека
(франц.).
   (2) Он тебя заметил (франц.).
   - Да ты всегда все делаешь навыворот и по-своему.
   - Как по-своему? Я верю, как баба самая простая, - сказала она, улыбаясь.
- А в-третьих, - продолжала она, - я завтра еду в французский театр...
   - Ах! А видел ты эту... ну, как ее? - сказала графиня Катерина Ивановна.
   Mariette подсказала имя знаменитой французской актрисы.
   - Поезжай непременно, - это удивительно.
   - Кого же прежде смотреть, ma tante, актрису или проповедника?  -  сказал
Нехлюдов, улыбаясь.
   - Пожалуйста, не лови меня на словах.
   - Я думаю, прежде проповедника, а потом французскую актрису, а то как  бы
совсем не потерять вкуса к проповеди, - сказал Нехлюдов.
   - Нет, лучше начать с французского театра,  потом  покаяться,  -  сказала
Mariette.
   - Ну, вы меня на смех не смейте подымать.  Проповедник  проповедником,  а
театр театром. Для того чтобы спастись, совсем не нужно сделать в аршин лицо
и все плакать. Надо верить, и тогда будет весело.
   - Вы, ma tante, лучше всякого проповедника проповедуете.
   - А знаете что, - сказала Mariette, задумавшись, - приезжайте  завтра  ко
мне в ложу
   - Я боюсь, что мне нельзя будет...
   Разговор перебил  лакей  с  докладом  о  посетителе,  Это  был  секретарь
благотворительного общества, председательницей которого состояла графиня.
   - Ну, это прескучный господин. Я лучше его там приму.  А  потом  приду  к
вам. Напоите его чаем, Mariette, -  сказала  графиня,  уходя  своим  быстрым
вертлявым шагом в залу.
   Mariette сняла перчатку и оголила энергическую, довольно плоскую  руку  с
покрытой перстнями безымянкой.
   - Хотите? - сказала она, берясь за серебряный чайник на спирту и  странно
оттопыривая мизинец.
   Лицо ее сделалось серьезно и грустно.
   - Мне всегда  ужасно-ужасно  больно  бывает  думать,  что  люди,  мнением
которых я дорожу, смешивают меня с тем положением, в котором я нахожусь.
   Она как будто готова была заплакать, говоря последние слова. И хотя, если
разобрать  их,  слова  эти  или  не  имели   никакого,   или   имели   очень
неопределенный  смысл,  они  Нехлюдову  показались  необыкновенной  глубины,
искренности и доброты: так привлекал его h себе тот взгляд  блестящих  глаз,
который сопровождал эти слова молодой, красивой и хорошо одетой женщины.
   Нехлюдов смотрел на нес молча и не мог оторвать глаз от ее лица.
   - Вы думаете, что я не понимаю вас и всего, что в  вас  происходит.  Ведь
то, что вы сделали, всем известно. C'est le secret de polichinelle (1), И  я
восхищаюсь этим и одобряю вас.
   - Право, нечем восхищаться, я так мало еще сделал,
   - Это все равно. Я понимаю ваше чувство  и  понимаю  ее,  -  ну,  хорошо,
хорошо, я не буду говорить об этом, - перебила она себя, заметив на его лице
неудовольствие. - Но я понимаю еще и то, что,  увидев  все  страдания,  весь
ужас того, что делается в тюрьмах, - говорила Mariette, желая только  одного
- привлечь его к себе, своим женским чутьем угадывая все то,  что  было  ему
важно и дорого, - вы хотите помочь страдающим, и страдающим так ужасно,  так
ужасно от людей, от равнодушия, жестокости... Я понимаю, как можно отдать за
это жизнь, и сама бы отдала. Но у каждого своя судьба.
   - Разве вы не довольны своей судьбой?
   - Я? - спросила она, как будто пораженная удивлением, что можно  об  этом
спрашивать. - Я должна быть довольна - и довольна. Но есть  червяк,  который
просыпается...
   - И ему не надо давать засыпать,  надо  верить  этому  голосу,  -  сказал
Нехлюдов, совершенно поддавшись ее обману.
   Потом много раз Нехлюдов с стыдом вспоминал весь  свой  разговор  с  ней;
вспоминал ее не столько лживые, сколько поддельные под него слова и то  лицо
-   будто   бы   умиленного   внимания,   с   которым   она   слушала   его,
---------------------------------------(1) Это секрет  полишинеля  (франц.).
когда он рассказывал ей про ужасы острога и про свои впечатления в деревне.
   Когда графиня вернулась, они  разговаривали  как  не  только  старые,  но
исключительные друзья, одни понимавшие друг друга среди толпы, не понимавшей
их.
   Они говорили  о  несправедливости  власти,  о  страданиях  несчастных,  о
бедности народа, но, в сущности, глаза их,  смотревшие  друг  на  друга  под
шумок разговора,  не  переставая  спрашивали:  "Можешь  любить  меня?"  -  и
отвечали: "Могу", - и половое чувство, принимая самые неожиданные и радужные
формы, влекло их друг к другу.
   Уезжая, она сказала ему, что всегда готова  служить  ему,  чем  может,  и
просила его приехать к ней завтра вечером  непременно,  хоть  на  минуту,  в
театр, что ей нужно еще поговорить с ним об одной важной вещи.
   - Да и когда я вас увижу  опять?  -  прибавила  она,  вздохнув,  и  стала
осторожно надевать перчатку на покрытую перстнями руку. - Так  скажите,  что
приедете.
   Нехлюдов обещал.
   В эту ночь, когда Нехлюдов, оставшись один в своей комнате, лег в постель
и потушил свечу, он долго не мог заснуть. Вспоминая о  Масловой,  о  решении
сената и о том, что он все-таки решил ехать за нею, о своем отказе от  права
на землю, ему вдруг, как ответ на эти вопросы, представилось  лицо  Manette,
ее вздох и взгляд, когда она сказала: "Когда  я  вас  увижу  опять?",  и  ее
улыбка, - с такою ясностью, что он как будто  видел  ее,  и  сам  улыбнулся.
"Хорошо ли я сделаю,  уехав  в  Сибирь?  И  хорошо  ли  сделаю,  лишив  себя
богатства?" - спросил он себя.
   И ответы на эти вопросы в эту  светлую  петербургскую  ночь,  видневшуюся
сквозь неплотно опущенную штору, были неопределенные. Все  спуталось  в  его
голове. Он вызвал в себе прежнее настроение и вспомнил прежний  ход  мыслей;
но мысли эти уже не имели прежней силы убедительности.
   "А вдруг все это я выдумал и не буду в силах жить этим: раскаюсь  в  том,
что я поступил хорошо", - сказал он себе, и, не  в  силах  ответить  на  эти
вопросы, он испытал такое чувство тоски  и  отчаяния,