мый  словами,
многозначительный обмен взглядов, в котором все было правда, и начался обмен
слов, в котором уже не было той правды. Они не видались со смерти матери.
   - Ты потолстела и помолодела, - сказал он.
   У нее сморщились губы от удовольствия.
   - А ты похудел.
   - Ну, что Игнатий Никифорович? - спросил Нехлюдов.
   - Он отдыхает. Он не спал ночь.
   Много бы тут надо сказать, но слова ничего не сказали, а взгляды сказали,
что то, что надо бы сказать, не сказано.
   - Я была у тебя.
   - Да, я знаю. Я уехал из дома. Мне велико, одиноко, скучно. А мне  ничего
этого не нужно, так что ты возьми это все, то есть мебель, - все вещи.
   - Да, мне сказала Аграфена Петровна. Я была там  Очень  тебе  благодарна.
Но...
   В это время лакей гостиницы принес серебряный чайный прибор.
   Они помолчали, покуда лакей расставлял чайный  прибор.  Наталья  Ивановна
перешла на кресло против столика и молча засыпала чай. Нехлюдов молчал.
   - Ну, что же, Дмитрий, я все знаю, -  с  решительностью  сказала  Наташа,
взглянув на него.
   - Что ж, я очень рад, что ты знаешь.
   - Ведь разве ты можешь  надеяться  исправить  ее  после  такой  жизни?  -
сказала Наталья Ивановна.
   Он сидел, не облокотившись,  прямо,  на  маленьком  стуле  и  внимательно
слушал ее, стараясь хорошенько понять  и  хорошенько  ответить.  Настроение,
вызванное в нем последним свиданием с Масловой, еще продолжало наполнять его
душу спокойной радостью и благорасположением ко всем людям.
   - Я не ее исправить, а себя исправить хочу, - ответил он.
   Наталья Ивановна вздохнула.
   - Есть другие средства, кроме женитьбы.
   - А я думаю, что это лучшее; кроме того, это вводит меня  в  тот  мир,  в
котором я могу быть полезен.
   - Я не думаю, - сказала Наталья Ивановна, - чтобы ты мог быть счастлив.
   - Дело не в моем счастье.
   - Разумеется, но она, если у ней есть сердце, не может быть счастлива, не
может даже желать этого.
   - Она и не желает.
   - Я понимаю, но жизнь...
   - Что жизнь?
   - Требует другого.
   - Ничего не требует, кроме того, чтобы мы делали, что  должно,  -  сказал
Нехлюдов, глядя в ее красивое еще, хотя и покрытое около глаз и рта  мелкими
морщинками, лицо.
   - Не понимаю, - сказала она, вздохнув.
   "Бедная,  милая!  Как  она  могла  так  измениться?"  -  думал  Нехлюдов,
вспоминая Наташу  такою,  какая  она  была  незамужем,  и  испытывая  к  ней
сплетенное из бесчисленных детских воспоминаний нежное чувство.
   В это время в комнату вошел, как всегда, высоко  неся  голову  и  выпятив
широкую грудь, мягко и легко ступая и улыбаясь, Игнатий Никифорович,  блестя
своими очками, лысиной и черной бородой.
   -  Здравствуйте,  здравствуйте,  -  проговорил  он,  делая  ненатуральные
сознательные ударения.
   (Несмотря на то, что в первое время после женитьбы они старались  сойтись
на "ты", они остались на "вы".)
   Они пожали друг другу руку, и  Игнатий  Никифорович  легко  опустился  на
кресло.
   - Не помешаю я вашему разговору?
   - Нет, я ни от кого не скрываю то, что говорю, и то, что делаю.
   Как только Нехлюдов увидал это лицо, увидал эти волосатые  руки,  услыхал
этот  покровительственный,  самоуверенный  тон,   кроткое   настроение   его
мгновенно исчезло.
   - Да, мы говорили про его намерение, - сказала Наталья Ивановна. - Налить
тебе? - прибавила она, взявшись за чайник.
   - Да, пожалуйста, какое, собственно, намерение?
   - Ехать в Сибирь с той партией арестантов, в которой  находится  женщина,
перед которой я считаю себя виноватым, - выговорил Нехлюдов.
   - Я слышал, что не только сопровождать, но и более.
   - Да, и жениться, если только она этого захочет.
   - Вот как! Но если вам не неприятно, объясните  мне  ваши  мотивы.  Я  не
понимаю их.
   - Мотивы те, что женщина эта... что первый шаг ее на пути  разврата...  -
Нехлюдов рассердился на себя за то, что не находил выражения. -  Мотивы  те,
что я виноват, а наказана она.
   - Если наказана, то, вероятно, и она не невинна.
   - Она совершенно невинна.
   И Нехлюдов с ненужным волнением рассказал все дело.
   - Да, это упущение председательствующего и потому  необдуманность  ответа
присяжных. Но на этот случай есть сенат.
   - Сенат отказал.
   - А отказал, то, стало быть, не было основательных  поводов  кассации,  -
сказал Игнатий Никифорович, очевидно совершенно разделяя известное мнение  о
том, что истина есть продукт судоговорения.  -  Сенат  не  может  входить  в
рассмотрение дела по существу. Если же действительно есть  ошибка  суда,  то
тогда надо просить на высочайшее имя.
   -  Подано,  но  нет  никакой  вероятности  успеха.  Сделают   справку   в
министерстве, министерство спросит сенат, сенат повторит  свое  решение,  и,
как обыкновенно, невинный будет наказан.
   -  Во-первых,  министерство  не  будет  спрашивать  сенат,  -  с  улыбкой
снисхождения сказал Игнатий Никифорович, - а  вытребует  подлинное  дело  из
суда и если найдет ошибку, то и даст заключение в этом смысле, а  во-вторых,
невинные никогда, или по крайней мере как самое  редкое  исключение,  бывают
наказаны. А наказываются виновные, - не торопясь,  с  самодовольной  улыбкой
говорил Игнатий Никифорович.
   - А я так убедился в противном, - заговорил Нехлюдов с недобрым  чувством
к зятю, - я убедился,  что  большая  половина  людей,  присужденных  судами,
невинна.
   - Это как же?
   - Невинны просто в  прямом  смысле  слова,  как  невинна  эта  женщина  в
отравлении, как невинен крестьянин, которого я  узнал  теперь,  в  убийстве,
которого он не совершал; как невинны сын и мать в поджоге,  сделанном  самим
хозяином, которые чуть было не были обвинены.
   - Да, разумеется, всегда  были  и  будут  судебные  ошибки.  Человеческое
учреждение не может быть совершенно.
   - А  потом  огромная  доля  невинных  потому,  что  они,  воспитавшись  в
известной среде, не считают совершаемые ими поступки преступлениями.
   - Простите, это несправедливо; всякий вор знает, что воровство нехорошо и
что  не  надо  воровать,  что  воровство  безнравственно,  -  со  спокойной,
самоуверенной, все той же, несколько презрительной улыбкой, которая особенно
раздражала Нехлюдова, сказал Игнатий Никифорович.
   - Нет, не знает;  ему  говорят:  не  воруй,  а  он  видит  и  знает,  что
фабриканты крадут его труд, удерживая его плату, что правительство со  всеми
своими чиновниками, в виде податей, обкрадывает его не переставая.
   - Это уже и анархизм, - спокойно определил Игнатий  Никифорович  значение
слов своего шурина.
   - Я не знаю, что это, я говорю, что есть, - продолжал Нехлюдов, -  знает,
что правительство обкрадывает его; знает, что мы,  землевладельцы,  обокрали
его уже давно, отняв у него землю, которая должна быть общим  достоянием,  а
потом, когда он с этой краденой земли соберет сучья на топку своей печи,  мы
его сажаем в тюрьму и хотим уверить его, что он вор. Ведь он знает, что  вор
не он, а тот, который украл у него землю, и что всякая restitution (1) того,
что у него украдено, есть его обязанность перед своей семьей.
   - Не понимаю, а если понимаю, то не согласен.  Земля  не  может  не  быть
чьей-нибудь  собственностью.  Если  вы  ее  разделите,   -   начал   Игнатий
Никифорович с полной и спокойной уверенностью о том, что Нехлюдов  социалист
и что требования теории социализма состоят в том, чтобы разделить всю  землю
поровну, а что такое деление очень глупо, и он легко может опровергнуть его,
- если вы ее нынче разделите поровну, завтра она опять перейдет в руки более
трудолюбивых и способных.
   - Никто и не думает делить землю поровну, земля  не  должна  быть  ничьей
собственностью, не должна быть предметом купли и продажи или займа.
   - Право собственности прирожденно человеку. Без  права  собственности  не
будет никакого интереса в обработке земли. Уничтожьте право собственности, и
мы вернемся к дикому состоянию, - авторитетно произнес Игнатий  Никифорович,
повторяя тот  обычный  аргумент  в  пользу  права  земельной  собственности,
который считается неопровержимым и состоит в том, что жадность  к  земельной
собственности есть признак ее необходимости.
   - Напротив, только тогда земля не будет лежать впусте, как теперь,  когда
землевладельцы, как собака на сене, не допускают до земли тех, кто может,  а
сами не умеют эксплуатировать ее.
   - Послушайте, Дмитрий  Иванович,  ведь  это  совершенное  безумие!  Разве
возможно в наше время уничтожение  собственности  земли?  Я  знаю,  это  ваш
давнишний dada(2). Но  позвольте  мне  сказать  вам  прямо...  -  И  Игнатий
Никифорович побледнел, и голос его задрожал: очевидно,  этот  вопрос  близко
трогал его. - Я бы советовал вам обдумать этот вопрос хорошенько, прежде чем
приступить к практическому разрешению его.
   -       Вы       говорите       про        мои        личные        дела?
---------------------------------------(1) возмещение (франц.),
   (2) конек (франц.).
   - Да. Я полагаю, что все мы, поставленные в известное  положение,  должны
нести  те  обязанности,  которые  вытекают  из   этого   положения,   должны
поддерживать те условия быта, в которых мы родились и унаследовали от  наших
предков и которые должны передать нашим потомкам.
   - Я считаю своей обязанностью...
   - Позвольте, - не давая себя перебить, продолжал Игнатий Никифорович, - я
говорю не за себя и за своих детей. Состояние моих  детей  обеспечено,  и  я
зарабатываю столько, что  мы  живем,  и  полагаю,  что  и  дети  будут  жить
безбедно, и потому мой протест против ваших поступков, позвольте сказать, не
вполне обдуманных, вытекает не из личных интересов,  а  принципиально  я  не
могу согласиться с вами. И советовал бы вам больше подумать, почитать...
   - Ну, уж вы мне предоставьте решать мои дела самому  и  знать,  что  надо
читать и что не надо, - сказал Нехлюдов, побледнев, и, чувствуя, что у  него
холодеют руки и он не владеет собой, замолчал и стал пить чай,
 
 
 
   XXXIII
 
   - Ну, что дети? - спросил Нехлюдов у сестры, немного успокоившись.
   Сестра рассказала про детей, что они остались с бабушкой, с его  матерью,
и, очень довольная тем, что спор с ее мужем прекратился, стала  рассказывать
про то, как ее дети играют в путешествие, точно  так  же,  как  когда-то  он
играл с своими двумя куклами  -  с  черным  арапом  и  куклой,  называвшейся
француженкой.
   - Неужели ты помнишь? - сказал Нехлюдов, улыбаясь.
   - И представь себе, они точно так же играют.
   Неприятный разговор кончился. Наташа успокоилась, но не хотела  при  муже
говорить о том, что  понятно  было  только  брату,  и,  чтобы  начать  общий
разговор, заговорила о  дошедшей  досюда  петербургской  новости  -  о  горе
матери-Каменской, потерявшей единственного сына, убитого на дуэли.
   Игнатий  Никифорович  высказал  неодобрение  тому  порядку,  при  котором
убийство на дуэли исключалось из ряда общих уголовных преступлений.
   Это замечание его вызвало возражение Нехлюдова, и загорелся опять спор на
ту же тему, где все было не договорено, и оба собеседника не высказались,  а
остались при своих взаимно осуждающих друг друга убеждениях.
   Игнатий Никифорович чувствовал, что Нехлюдов осуждает его,  презирая  всю
его деятельность, и ему  хотелось  показать  ему  всю  несправедливость  его
суждений. Нехлюдов же, не говоря о досаде, которую он испытывал за  то,  что
зять вмешивался в его дела с землею (в глубине души он чувствовал, что зять,
и сестра, и их дети, как наследники его, имеют на это  право),  негодовал  в
душе  на  то,  что  этот  ограниченный  человек  с  полною  уверенностью   и
спокойствием продолжал  считать  правильным  и  законным  то  дело,  которое
представлялось  теперь   Нехлюдову   несомненно   безумным   и   преступным.
Самоуверенность эта раздражала Нехлюдова.
   - Что же бы сделал суд? - спросил Нехлюдов.
   - Приговорил бы одного из  двух  дуэлистов,  как  обыкновенных  убийц,  к
каторжным работам.
   У Нехлюдова опять похолодели руки, он горячо заговорил.
   - Ну, и что ж бы было? - спросил он.
   - Было б справедливо.
   - Точно как будто справедливость составляет  цель  деятельности  суда,  -
сказал Нехлюдов.
   - Что же другое?
   -  Поддержание  сословных   интересов.   Суд,   по-моему,   есть   только
административное  орудие  для  поддержания  существующего   порядка   вещей,
выгодного нашему сословию.
   - Это совершенно новый взгляд,  -  с  спокойной  улыбкой  сказал  Игнатий
Никифорович. - Обыкновенно суду приписывается несколько другое назначение.
   - Теоретически, а не практически, как я увидал. Суд  имеет  целью  только
сохранение общества в настоящем положении и для этого  преследует  и  казнит
как тех,  которые  стоят  выше  общего  уровня  и  хотят  поднять  его,  так
называемые политические преступники, так и тех, которые стоят ниже его,  так
называемые преступные типы.
   -  Не  могу  согласиться,  во-первых,  с  тем,  чтобы  преступники,   так
называемые политические, были казнимы потому, что они  стоят  выше  среднего
уровня. Большей частью это отбросы  общества,  столь  же  извращенные,  хотя
несколько иначе, как и те преступные типы, которых вы считаете ниже среднего
уровня.
   - А я знаю  людей,  которые  стоят  несравненно  выше  своих  судей;  все
сектанты - люди нравственные, твердые...
   Но Игнатий Никифорович, с привычкой  человека,  которого  не  перебивают,
когда он говорит,  не  слушал  Нехлюдова  и,  тем  особенно  раздражая  его,
продолжал говорить в одно время с Нехлюдовым.
   - Не  могу  согласиться  и  с  тем,  чтобы  суд  имел  целью  поддержание
существующего порядка. Суд преследует свои цели: или исправления...
   - Хорошо исправление в острогах, - вставил Нехлюдов.
   -  ...или  устранения,  -  упорно  продолжал   Игнатий   Никифорович,   -
развращенных и  тех  зверообразных  людей,  которые  угрожают  существованию
общества.
   - То-то и дело, что оно не делает ни того, ни  другого.  У  общества  нет
средств делать это.
   -  Это  как?  Я  не  понимаю,  -  насильно  улыбаясь,   спросил   Игнатий
Никифорович.
   - Я хочу сказать, что, собственно, разумных наказаний есть только  два  -
те, которые употреблялись в старину: телесное наказание и смертная казнь, но
которые  вследствие  смягчения  нравов  все  более  и   более   выходят   из
употребления, - сказал Нехлюдов.
   - Вот это и ново и удивительно от вас слышать.
   - Да, разумно сделать больно человеку, чтобы он вперед не делал того  же,
за что ему сделали больно, и вполне разумно вредному, опасному для  общества
члену отрубить голову. Оба эти наказания  имеют  разумный  смысл.  Но  какой
смысл имеет то, чтобы человека, развращенного праздностью и дурным примером,
запереть в тюрьму, в  условия  обеспеченной  и  обязательной  праздности,  в
сообщество самых развращенных людей? или перевезти зачем-то на казенный счет
- каждый стоит более пятисот рублей - из Тульской губернии в  Иркутскую  или
из Курской...
   - Но, однако, люди боятся этих путешествий на казенный счет, и если бы не
было этих путешествий и тюрем, мы бы не  сидели  здесь  с  вами,  как  сидим
теперь.
   - Не могут эти тюрьмы обеспечивать нашу безопасность, потому что люди эти
сидят там не вечно и их выпускают. Напротив, в этих учреждениях доводят этих
людей до высшей степени порока и разврата, то есть увеличивают опасность.
   -  Вы  хотите   сказать,   что   пенитенциарная   система   должна   быть
усовершенствована.
   - Нельзя  ее  усовершенствовать.  Усовершенствованные  тюрьмы  стоили  бы
дороже того, что тратится на народное образование, и легли бы новою тяжестью
на тот же народ.
   - Но недостатки пенитенциарной системы никак не инвалидируют самый суд, -
опять, не слушая шурина, продолжал свою речь Игнатий Никифорович.
   - Нельзя исправить эти недостатки, - возвышая голос, говорил Нехлюдов.
   - Так  что  ж?  Надо  убивать?  Или,  как  один  государственный  человек
предлагал, выкалывать  глаза?  -  сказал  Игнатий  Никифорович,  победоносно
улыбаясь.
   - Да, это было бы жестоко, но целесообразно. То же, что теперь  делается,
и жестоко и не только не целесообразно,  но  до  такой  степени  глупо,  что
нельзя понять, как могут душевно здоровые люди участвовать в таком нелепом и
жестоком деле, как уголовный суд.
   - А я вот участвую в этом, - бледнея, сказал Игнатий Никифорович.
   - Это ваше дело. Но я не понимаю этого.
   - Я думаю, что вы многого не понимаете, - сказал дрожащим голосом Игнатий
Никифорович.
   - Я видел на суде, как товарищ прокурора всеми силами  старался  обвинить
несчастного мальчика, который во всяком неизвращенном человеке мог возбудить
только сострадание; знаю, как другой прокурор допрашивал сектанта и подводил
чтение Евангелия под уголовный закон; да и вся  деятельность  судов  состоит
только в таких бессмысленных и жестоких поступках.
   - Я бы не служил, если бы так  думал,  -  сказал  Игнатий  Никифорович  и
встал.
   Нехлюдов увидал особенный блеск под очками зятя. "Неужели это  слезы?"  -
подумал Нехлюдов. И  действительно,  это  были  слезы  оскорбления.  Игнатий
Никифорович, подойдя к окну, достал  платок,  откашливаясь,  стал  протирать
очки и, сняв их, отер и глаза.  Вернувшись  к  дивану,  Игнатий  Никифорович
закурил сигару и больше ничего не говорил. Нехлюдову стало больно  и  стыдно
за то, что он до такой степени огорчил зятя и сестру, в особенности  потому,
что он завтра уезжал и больше не увидится с ними. В смущенном  состоянии  он
простился с ними и поехал домой.
   "Очень может быть, что правда то, что я говорил, -  по  крайней  мере  он
ничего не возразил мне. Но не так надо было говорить. Мало же  я  изменился,
если я мог так увлечься недобрым чувством и так  оскорбить  его  и  огорчить
бедную Наташу", - думал он.
 
 
 
   XXXIV
 
   Партия, в которой шла Маслова, отправлялась  с  вокзала  в  три  часа,  и
потому, чтобы видеть выход партии из острога и с ней вместе дойти до вокзала
железной дороги, Нехлюдов намеревался приехать в острог раньше двенадцати.
   Укладывая  вещи  и  бумаги,  Нехлюдов  остановился  на  своем   дневнике,
перечитал некоторые места и то, что было записано в нем последнее. Последнее
перед отъездом в Петербург было записано: "Катюша не хочет  моей  жертвы,  а
хочет своей. Она победила, и я  победил.  Она  радует  меня  той  внутренней
переменой, которая, мне кажется, - боюсь верить, - происходит в  ней.  Боюсь
верить, но мне кажется, что она  оживает".  Туг  же,  вслед  за  этим,  было
написано: "Пережил очень тяжелое и очень радостное. Узнал, что она  нехорошо
вела себя в больнице. И  вдруг  сделалось  ужасно  больно.  Не  ожидал,  как
больно. С отвращением и ненавистью я говорил с ней и потом вдруг вспомнил  о
себе, о том, как я много раз и теперь был, хотя и в мыслях, виноват  в  том,
за что ненавидел ее, и вдруг в одно и то же время я стал  противен  себе,  а
она жалка, и мне стало очень хорошо. Только бы всегда вовремя успеть увидать
бревно в своем глазу, как бы мы были добрее". На нынешнее число он  записал:
"Был у Наташи и как раз от довольства собой  был  недобр,  зол,  и  осталось
тяжелое чувство. Ну, да что  же  делать?  С  завтрашнего  дня  новая  жизнь.
Прощай, старая, и совсем. Много набралось впечатлений, но все  еще  не  могу
свести к единству".
   Проснувшись на другое утро, первым чувством Нехлюдова  было  раскаяние  о
том, что у него вышло с зятем.
   "Так нельзя уезжать, - подумал он, - надо съездить к ним и загладить".
   Но,  взглянув  на  часы,  он  увидал,  что  теперь  уже  некогда  и  надо
торопиться, чтобы не опоздать к выходу партии. Второпях собравшись и  послав
с вещами швейцара и Тараса, мужа Федосьи,  который  ехал  с  ним,  прямо  на
вокзал, Нехлюдов взял первого  попавшегося  извозчика  и  поехал  в  острог.
Арестантский поезд шел за два часа до почтового, на котором ехал Нехлюдов, и
потому  он  совсем  рассчитался  в  своих  номерах,  не  намереваясь   более
возвращаться.