ов и с чистым сердцем приступить к  пирушке,  а  кто,  памятуя,  что
искупление бесплатным не бывает, тащил гуся или корзинку  с  виноградом,
гнал козу или овцу.
   Метрах в четырехстах от святилища Царскую  Дорогу  рассекала  широкая
полоса воды - канал Парящего Сокола, посвященный Гору. За  ним  голубела
поверхность  большого  водоема,  обсаженного   миртовыми   и   лавровыми
деревьями,  а  канал  тянулся  дальше,  однако   его   восточная   часть
принадлежала Монту, грозному богу сражений  и  битв.  Текущие  там  воды
сливались в ров вокруг казарм меша Амона, но в этом лагере был собран не
весь столичный гарнизон, а лишь пехотинцы: педжет - стрелки из  лука,  а
также секироносцы и копейщики. Второй армейский  лагерь  располагался  в
южной части города, ближе к дворцам фараона, в конце Восточной  улицы  -
там стояли колесничие, войско привилегированное, нуждавшееся  в  заботах
конюхов и множества ремесленников, изготовлявших и чинивших колесницы.
   Над каналом Сокола стоял широкий мост - целая  площадь  с  галереями,
портиками  и  павильонами,  украшенными  по  случаю  праздника  букетами
цветов,  венками  из  пальмовых  листьев   и   прочей   зеленью.   Здесь
человеческие водовороты и потоки были  особенно  густыми,  а  среди  них
метались водоносы, разносчики сладостей, носильщики  и  прочий  люд,  не
знавший отдыха даже по праздникам. Семен и Пуэмра чуть не  расстались  в
этой толпе,  встретившись  минут  через  десять  у  изваяния  сфинкса  с
бараньей головой, что охранял дорожку к  берегу  и  кварталам  с  домами
средней руки вельмож-семеров. Эта прослойка местного  общества  казалась
Семену столь же удивительной, как и отсутствие в  Обеих  Землях  звонкой
монеты или купцов. Кем они были - люди, поднявшиеся из  немху  во  время
войн с гиксосами, неглупые и энергичные,  но  не  столь  родовитые,  как
старая знать? Чиновниками? Офицерами? Жрецами? Похоже, и тем, и  другим,
и третьим; каждый семер занимал не одну, а три-четыре должности, нередко
совмещая службу гражданскую с военной  или  -  того  удивительней!  -  с
религиозной. Так, Кенамун, обитавший напротив Сенмута,  был  начальником
рудников в Восточной пустыне, а  еще  -  помощником  управителя  царской
сокровищницы и главным над житницами  Ипет-сут;  Пианхи,  другой  сосед,
болтливый и тучный, являлся писцом колесничих в меша Амона,  смотрителем
царского стола и третьим пророком святилища Мут. Были  у  них  и  другие
звания, порой  совсем  загадочные:  хранитель  царских  стрел,  носитель
опахала, лука или табурета.
   И что это значило? Может, семеров слишком  мало,  а  должностей  -  с
избытком? Или же должности - фикция, почетный титул, никак не  связанный
с реальными трудами? Или вельможи в Та-Кем - титаны  резвости  и  мысли,
способные распорядиться царской кухней, амбаром,  войском,  рудником?  А
также править службу в храмах и подносить его величеству то табурет,  то
стрелы? Однако после знакомства с Пианхи и Кенамуном идея насчет титанов
казалась весьма сомнительной. Эти двое -  как  и  другие,  являвшиеся  к
Сенмуту, чтобы поздравить его  с  возвращением  и  поглядеть  на  брата,
сбежавшего от дикарей, - не  отличались  светлым  разумом  Инени,  хотя,
вполне возможно, каждый из них справлялся со своими  обязанностями.  Они
проходили перед Семеном пестрой чередой - не высшая знать страны, однако
люди, причастные к власти, становой хребет Та-Кем, правившие тем и этим,
познавшие меру вещей, обученные и  обладавшие  разнообразными  уменьями.
Отнюдь не невежды, цвет народа роме... Боже! Как ограничен и скуден  был
их мир! Временами Семену казалось,  что  он  умудренный  жизнью  старец,
попавший к детишкам-несмышленышам.  Он  долго  размышлял  над  тем,  что
порождает это чувство, и наконец решил, что дело  тут  не  в  росте  или
физической силе, не в знаниях, которыми он владеет, не в тайнах быстрого
счета или письма и даже не в предвидении будущего. Вопрос  его  реальных
преимуществ  относился  скорее  к  философской,  нежели  к  практической
области, и затрагивал такие категории, как  пространство  и  время.  Мир
роме, даже самых искушенных и мудрых, был  трагически  узок;  понятие  о
времени исчерпывалось одним-двумя тысячелетиями, понятие о  пространстве
- нильской долиной и странами Куш, пустыней Запада  и  крохотной  частью
Евразии к  востоку  от  Дельты.  За  этими  границами,  не  превышавшими
полутора тысяч километров в любую сторону света от  Нут-Амон,  находился
край Ойкумены, и там лежали сказочные земли - поля  Иалу,  Страна  Духов
Та-Нутер и неведомый край северных варваров, о коих никто не мог сказать
с определенностью, люди ли они или демоны,  порождение  злобного  Сетха.
Таким был мир, и таким он будет еще добрую тысячу лет, до эпохи Эллады и
Рима, но и в  те  времена,  когда  его  обширность  приоткроется  людям,
небесные тайны останутся тайнами, а звезды, солнце и месяц -  креатурами
добрых и злых божеств.
   Лишь здесь, в далеком  прошлом,  в  затерянной  среди  песков  речной
долине, Семен с пронзительной ясностью осознал, сколь долгий путь прошло
человечество  и  сколь  стремительным  был  шаг  прогресса  в  последние
столетия. Он отличался от роме, ибо мог охватить Вселенную в  неизмеримо
более крупных масштабах; вся планета Земля с ее океанами и континентами,
вся ее история за миллионы лет, Галактика, звезды, туманности,  квазары,
не исключая мельчайших частиц вещества, -  все  это  было  доступно  его
внутреннему взгляду, все формировало с детских лет его мировоззрение. Он
не знал ни кибернетики, ни  атомной  физики,  ни  уравнений  движения  в
небесных сферах, но компьютер, атом и ракета являлись для него понятиями
привычными и повседневными, точно такими же, как  горы,  реки  и  страны
американских материков или научные станции в Антарктиде. Он не  смог  бы
назвать точные даты всех крестовых походов или Пунических войн, но,  как
человек образованный,  владел  более  ценным  качеством  -  исторической
ретроспективой. Его мышление не было стиснуто узкими рамками сиюминутной
реальности и религиозных догм, и потому, устроившись в  безопасной  нише
самой   цивилизованной   державы   прошлого,   он   получал   гигантское
преимущество   в   сравнении   с   новыми    соплеменниками.    Конечно,
стратегическое; но разве верный стратегический подход  -  не  главное  в
борьбе за выживание?
   Очнувшись от дум, он обнаружил, что стоит перед жилищем Сенмута и что
привратник, тощий шельмец Анупу, почтительно кланяется ему и  приседает,
прикрыв ладонью рот,  чтоб  не  дышать  на  господина  пивом.  Это  было
разумной предосторожностью - дух от Анупу шел такой, что  с  трех  шагов
свалил бы сфинкса с пьедестала.
   Скривившись, Семен поспешно ринулся во двор, довольно  просторный,  с
садиком  и  небольшим  водоемом,  окруженный  с  трех  сторон  жилыми  и
хозяйственными постройками; дальний его конец выходил к  реке,  позволяя
любоваться сверкающей голубоватой гладью. Солнце уже  низко  висело  над
водами, прохладный северный ветер стих, но один  из  последних  порывов,
словно   желая   изгнать   пивные   запахи,   вдруг   наполнил    дворик
соблазнительным ароматом лепешек и печеной рыбы. Ноздри Пуэмры дрогнули,
и Семен подтолкнул его в спину:
   - Шагай, ученик! Гость в дом - хозяину радость!
   Но Сенмут, поджидавший их у столика под старым развесистым  каштаном,
заметной радости не проявил, а лишь кивнул Пуэмре на циновку и  приказал
служанкам, чтобы несли сосуды для омовений.  Это  настораживало;  Семен,
уже изучивший привычки  брата,  не  сомневался,  что  есть  причина  для
подобной сдержанности. Сенмут был холост, общителен,  разговорчив  и  не
отказывал себе в тех удовольствиях, какие дозволены благоразумием: любил
приятную компанию, гостей, застолье  с  песнями  арфисток,  да  и  самих
арфисток тоже. К Пуэмре он относился с особым радушием  -  кажется,  его
сестра Аснат пленила сердце Сенмута.
   Однако...
   -  Был  ли  твой  день  благополучен,  брат?  Семен  кивнул,  отметив
напряжение в голосе Сенмута. Похоже, спросить ему хотелось о другом,  да
только мешал Пуэмра.
   - Вполне. Я сделал нечто полезное. Нечто  такое,  чем  защищают  свою
честь и жизнь.
   - Оружие? Думаешь, нам, писцам и ваятелям,  необходимо  оружие?  Нам,
мирным людям?
   -  Во-первых,  хочешь  мира,  готовься  к  войне,  -  заметил  Семен,
расправляясь с рыбой. - А во-вторых,  всегда  ли  писец  или  ваятель  -
мирный человек? Это зависит от обстоятельств. Ты дрался с нехеси -  там,
у третьего порога, где встретился со мной.  Ты  защищал  свою  жизнь  не
словом, а копьем, кинжалом и секирой. Так что оружие необходимо, брат, -
тем более в смутные времена.
   Они завершили трапезу в молчании. Заметив, что  То-Мери  и  толстушка
Абет глядят на  них  из-под  кухонного  навеса,  Семен  улыбнулся  им  и
похлопал ладонью по животу. Лепешки  в  этот  раз  были  божественные  -
впрочем, как и все, что выходило из рук жены Мериры.
   Пуэмра, нерешительно покосившись на Сенмута, склонил голову:
   - Благодарю за щедрость, господин, и прости,  что  не  могу  развлечь
тебя беседой. Ум  мой  затуманен,  язык  еле  ворочается...  Сказать  по
правде, я так наелся и напился, что нуждаюсь в лишней  паре  ног,  чтобы
добраться до ложа.
   - Милостью Амона, лишние ноги для тебя всегда найдутся. Целых четыре,
- молвил Сенмут и, призвав Техенну,  повелел,  чтоб  молодого  господина
погрузили на осла и отвезли домой, поддерживая с двух сторон -  бережно,
словно сосуд из драгоценной яшмы.
   Когда топот копыт и крики погонщика стихли на улице, Семен повернулся
к брату и сказал:
   - Что-то невесел наш пир, и кажется мне, что душа  твоя  в  смятении.
Дурные вести, брат?
   - Просто вести, а какие - не знаю. Может быть, важные, но передали их
не мне. - Хмурясь,  Сенмут  отхлебнул  вина.  -  Утром  я  отправился  в
Ипет-ресит,  на  богослужение,  потом  проверил,  как  установлен  новый
обелиск из красного гранита, - ты ведь помнишь, что  я  начальствую  над
всеми работами в южном святилище... Потом вернулся домой,  незадолго  до
часа  вечерней  трапезы.  -  Он  щелкнул  пальцами,  подзывая   То-Мери,
глядевшую на Семена с обожанием. - Пусть подойдет привратник. И  принеси
нам, девочка, еще вина... черного, с моих виноградников под Абуджу.
   Анупу, хоть и был не слишком трезв, явился раньше То-Мери с кувшином:
   - Припадаю к твоим ногам, мой благородный хозяин... Ты звал меня?
   Втянув воздух, Сенмут поморщился:
   - Пиво и чеснок, чеснок и пиво... Ты пахнешь так, словно печень  твоя
протухла! Было ведь сказано: пьешь пиво - не ешь чеснока, а ешь чеснок -
не пей пива!
   - Так ведь... это... - Анупу в притворном смущении переступил с  ноги
на ногу. - Одно без другого не идет, клянусь пеленами  Осириса!  Так  уж
устроен мир, хозяин: пиво без чеснока - словно  любовь  с  чужой  женой;
хоть и приятно, а все торопишься  да  озираешься.  Чего-то,  значит,  не
хватает!
   - Палки, - сообщил Сенмут. - Сейчас позову Ако, и он...
   Анупу отработанным движением рухнул на колени,  запрокинул  голову  и
запричитал:
   - О высокий господин, прозрачный родник моего  сердца,  сладкий,  как
корзина фиников! О светоч темени ночной, корабль справедливости! Никогда
не погаснет твое сияние, никогда не споткнется нога твоя о  камень  зла,
никогда глаз твой не потеряет зоркости,  рука  -  твердости,  а  слух  -
остроты! Тысячу раз простираюсь ниц и  целую  прах  под  твоими  ногами!
Скажи, зачем нам Ако, мой господин? Зачем нам палки? Зачем...
   - В самом деле, зачем? - прервал его Семен. - Лучше позвать Мериру  с
веревкой. Пусть вспомнит, чему научился у шекелеша.
   - Мерира? Этот разбойник? - Анупу всплеснул руками - то  ли  в  самом
деле испугался, то ли продолжал ломать комедию.  -  О  Амон!  О  владыка
престолов Обеих Земель! Не думай, что я тебя упрекаю - я всего лишь пыль
под твоей божественной стопой! - но почему ты мне внушил такую  пагубную
страсть? Ты понимаешь, великий, я говорю о  чесноке  и  пиве...  Пиво  и
чеснок! И вот мой  господин  брезгует  мной  и  обещает  палки,  а  брат
господина - веревку! Но чем я виноват? Я  таков,  каким  меня  сотворили
боги, и я не могу противиться им, ибо, не подчинившись их  воле,  свершу
святотатство!
   Взглянув на брата, Семен увидел, что тот  усмехается  -  клоун  Анупу
сумел его развеселить.
   - Ну, хватит! Ешь и пей что  хочешь,  только  держись  подальше,  сын
гиены! Встань вон там, у водоема, - Сенмут вытянул руку, - встань там  и
расскажи моему брату, кто приходил в наш дом в полуденный час.
   Анупу тут же перестал вопить, отступил в указанную позицию и деловито
произнес:
   - Явился человек крепкий и рослый, однако пониже господина Сенмена на
шесть теб. В браслетах с бирюзой и в тонком полотне,  но  не  семер,  не
жрец, а воин - на плечах следы ремней, и  руку  так  держал,  будто  под
пальцами обух секиры. Сказал, что он -  посланец  Великого  Дома  и  что
сегодня, когда над Восточной пустыней поднимется месяц, пришлют лодку за
господином нашим Сенменом.
   - Что еще?
   - Еще обругал меня смердящим псом, когда я к нему  приблизился,  чтоб
разглядеть браслеты и отметины на плечах. Камень в браслетах  настоящий,
из страны Син, клянусь милостью Амона!
Дорогой камень!
   - И что ты подумал?
   - Что простые воины не ходят в бирюзе, а че-зу, знатный командир  над
тысячей лучников или копьеносцев, никак не годится в посланцы.  Выходит,
воин не знатный, но и  не  простой.  Сильный,  высокий  -  такие  служат
сэтэп-са... Может, в самом деле послан Великим Домом?
   -  Сэтэп-са...  телохранитель...  посланец...  -  задумчиво  протянул
Сенмут. - Вот только чей? Владыки нашего - жизнь, здоровье, сила! -  или
царицы? - Он поглядел в чашу с вином, будто в ней скрывался ответ, потом
махнул Анупу:
   - Иди! Ты верен и неглуп, и все же не получишь достойного погребения:
я прикажу, чтоб тебя похоронили в сосуде с пивом.
   - Согласен, хозяин. Лишь бы пиво было не прокисшим...
   "Посланец... И правда, чей?.." - мелькнуло  у  Семена  в  голове.  Он
вдруг ощутил, как холод подступает к сердцу, напоминая, что он не только
ваятель, не только брат сидевшего рядом вельможи. Он - заговорщик! Он  -
человек, который знает, что свершится в третий день месори! Не  об  этом
ли с ним хотят потолковать? Само собой, не юный фараон, а,  предположим,
Хоремджет или Софра с Рихмером?
   "Сомнительно, - подумал  он.  -  Эти  не  стали  бы  слать  гонцов  в
бирюзовых браслетах, а  вытащили  бы  из  мастерской,  по-тихому,  прямо
сегодня". Кто за него заступится, кто защитит? Инени, конечно, друг,  да
не заступник - сила не та. К тому же и  сам  причастен  к  перевороту...
можно сказать, одно из первых лиц...
   Будто подслушав эти мысли, Сенмут наклонился к нему и тихо произнес:
   - Помнишь, там, у второго порога, ты спрашивал, кому пригодятся  твои
умения и мудрость? Кто может стать твоим  защитником?  Кто  выше  Софры,
Хоремджета и даже владыки Обеих Земель? Ты помнишь, что я тебе  ответил?
- Дождавшись кивка Семена, он снова зашептал:
   - Царица, великая царица! Я повторю, что только ей  доверил  бы  нашу
тайну... Может быть, рассказал бы не все - ведь знание о том, откуда  ты
пришел, пугает, и ни один из нас не стремится в поля блаженных, не хочет
до срока предстать перед судом Осириса, а ты - ты перед ним стоял! И это
страшно... Но потерять тебя - еще страшнее,  брат!  А  потому  молись...
молись, чтоб этот посланец был  человеком  Хатшепсут,  нашей  прекрасной
царицы, любимой Амоном!
   Разумная речь, решил Семен  и  сделал  знак,  отвращающий  беду.  Все
верно; пожалуй, лишь слухи о красоте царицы слегка преувеличены.  Он  ее
видел - на том же приеме,  где  выпало  счастье  полюбоваться  на  юного
Джехутимесу, Софру, Хоремджета и прочих государственных  мужей.  Правда,
не вблизи,  а  с  изрядного  расстояния;  и  она  показалась  Семену  не
женщиной, а  манекеном  в  парике,  обернутом  слоями  ткани,  увешанном
побрякушками, будто рождественская елка, раскрашенном, как  голливудские
звезды на вручении "Оскара". Что  там  таилось,  под  всеми  платьями  и
ожерельями,  под  париком  и  макияжем,  Бог   его   знает...   Но   эта
раззолоченная скорлупа повергла Семена в уныние; как всякий художник, он
поклонялся изысканной простоте.
   - Смени одежды и  скажи  своей  служанке,  чтоб  умастила  твое  тело
благовониями, - сказал Сенмут. - И еще одно... Я не спрашивал  у  Инени,
зачем он отправился со мной и что  ему  нужно  у  третьего  порога...  а
может, у второго или первого...  Но  глаза  мои  видят,  уши  слышат,  и
разумом я  не  ребенок,  готовый  поверить  всякой  сказке.  Сегодня  ты
произнес слова: хочешь мира, готовься к  войне...  значит,  тоже  что-то
заметил... Так вот, не говори об этом никому. Ты прозреваешь волю  богов
и вправе открыть ее избранным; если бы боги того не хотели,  ты  остался
бы в полях Иалу. Но лучше умолчать о воле людей и скрытых  их  желаниях.
Люди ревнивей богов;  они  опасаются  тех,  кому  известны  их  тайны  и
секреты.
   - Ты прав,  -  согласился  Семен,  поднимаясь.  Он  расправил  плечи,
прищурился, глядя на солнце, опускавшееся за реку, и добавил на русском:
   - Ты прав, брат. Восток - дело тонкое...

***

   Лодка, подгоняемая ударами  весел,  неторопливо  скользила  вверх  по
течению под мерный  ритм,  в  котором  плеск  воды  сменялся  протяжными
выдохами гребцов. Фармути был самым холодным месяцем в Та-Кем;  от  реки
веяло прохладой, а в ее зыбком  текучем  зеркале  отражался  небосвод  -
тысячи мерцающих огней, что складывались  в  знакомые  созвездия  с  еще
непривычными именами: Бычья  Нога  -  Большая  Медведица,  Бегемотиха  -
Малая, Сах - Пояс Ориона, Нерушимая звезда - Полярная... Небеса  и  воды
сияли праздничным ночным убранством, а берег был уже темен и тих, только
чернели  в  слабом  лунном  свете  неясные  контуры  храмов:  впереди  -
Ипет-ресит,  а  за  приподнятой  кормой,  где  устроились  Семен  и  его
молчаливый провожатый, - Ипет-сут.  Когда-нибудь  только  они  останутся
здесь свидетелями прошлого, мелькнула мысль; город исчезнет,  стены  его
зданий из непрочного кирпича рухнут, оплывут и  превратятся  в  пыль,  а
ветры развеют ее над рекой и пустыней. А то, над чем не  властно  время,
будет называться  по-другому:  южное  святилище  -  Луксор,  северное  -
Карнак...
   Все - иллюзия, все - прах и  тлен,  и  только  камень  сопротивляется
неумолимой поступи тысячелетий. Камень надежен, думал  Семен,  и  только
камню можно верить, вложив  в  него  свои  чувства  и  страсть,  боль  и
радость, надежды и помыслы;  камень  не  обманет,  не  исказит  их,  как
переменчивое слово, но пронесет нетленными  сквозь  бесконечный  хоровод
веков. И те,  безмерно  далекие,  еще  не  родившиеся  на  свет,  увидят
запечатленное в камне и молвят:  это  прекрасно!  Камень  мертв,  однако
дарит жизнь или, как минимум, хранит ее мгновенье, увековеченное резцом,
- что может быть волшебней и чудесней? Лишь вера в то,  что  в  изваянии
живет частица человеческой души...
   Мысль текла  как  плавный  неутомимый  Хапи,  стремящийся  к  Великой
Зелени, пока не проскользнули  мимо  громада  Ипет-ресит,  а  за  ней  -
деревья и темные стены царской резиденции. Этот дворец Семен узнал  даже
в бледном свете нарождавшегося  месяца:  по  четырем  его  углам  стояли
квадратные башни, увенчанные пилонами и шпилями из азема . Металл облицовки
переливался и сиял, будто в ночных небесах вдруг  появились  еще  четыре
луны - верный знак для корабельщиков, заметный даже ночью.
   Сообразив, что лодка не сворачивает  к  берегу,  Семен  покосился  на
провожатого.  Тот  сидел,  спокойно  скрестив   руки;   голубая   бирюза
поблескивала на его запястьях.
   - Разве мы плывем не сюда?
   - Нет.
   - Это - Великий Дом, - Семен кивнул в  сторону  шпилей,  сиявших  над
черными кронами деревьев.
   - Да.
   - И ты - его посланец?
   - Да.
   - Но з