чонка,  и  тут
девчонка, и неизвестно, что страшней: пальцы терять или подвергнуться  в
двенадцать лет насилию. Бродила в  нем  мысль,  что  это,  может,  и  не
насилие вовсе, а местная традиция: солнце  жаркое,  девушки  зреют,  как
шампиньоны на унавоженной грядке, в двенадцать - невеста, в  двадцать  -
мамаша с целым выводком, а в тридцать уже покойница. Все это могло  быть
так, но он еще оставался человеком другого времени, другой земли, других
понятий, и они, эти понятия о добре и зле, наполнили душу Семена  гневом
и состраданием. Теперь он знал, для чего идет в Шабахи.
   Должно быть, его лицо переменилось,  -  Ако,  шагавший  рядом,  вдруг
спросил:
   - Что с тобой, хозяин? Ты выглядишь так, будто яростная Сохмет в тебя
вселилась!
   - Может, и вселилась, - буркнул Семен, мрачно озирая  пологие  склоны
холмов.  Солнце  -  огромное,  багряное  -  повисло  над  их  вершинами,
налетевший  ветер  пробудил  голоса  травы,  заставив  ее  шелестеть  то
жалобно, то тревожно, и в  этой  жалобе-тревоге  Семену  чудились  стоны
какого-то существа, слабого и беззащитного,  будто  пойманный  в  капкан
зверек.
   Близился  вечер.  Где-то  неподалеку  протяжно  взвыл  шакал,   гиены
ответили  ему  пронзительным  хохотом,  паривший  в  вышине   стервятник
внезапно ринулся вниз, растаяв в солнечном сиянии. Они  миновали  ущелье
меж двух холмов, перебрались через  мелкую  речку,  по  берегам  которой
пасся скот, и, одолев еще одну возвышенность, увидели круглые хижины под
остроконечными кровлями из связок сухой травы - деревню Шабахи. В центре
деревни - площадь с  водоемом  и  ручьем,  сбегавшим  со  склона  холма,
столбы, соединенные жердями для сушки шкур,  обложенные  камнем  ямы,  в
которых пылал огонь,  собаки,  козы,  дети  и  сотни  мужчин  и  женщин,
суетившихся у своих жилищ, у водоема и примитивных очагов.  Загонов  для
скота Семен не заметил; быки и коровы свободно разгуливали  на  равнине,
и, судя по изобилию стад, Шабахи была поселком не бедным.
   Хо обернулся, что-то сказал своим братьям, и те помчались  в  деревню
со всех ног, подпрыгивая, размахивая копьями и вопя так, будто  за  ними
гналось целое стадо разъяренных слонов. Дети  и  псы  разбегались  с  их
дороги, но следом повалил  народ,  все  больше  мужчины  с  дубинками  и
копьями, хотя и женщин тоже хватало. Вскоре шум и  гам  перекинулись  на
другую сторону поселка, и Хо замедлил шаг - видимо, ждал, пока  известие
о благородном госте не соберет побольше  публики.  Спускаясь  по  склону
холма, Семен разглядел, как  к  площади  направляются  две  процессии  с
солидными мужами во главе: один -  в  леопардовых  шкурах  и  страусиных
перьях, другой - в балахоне, обвешанном погремушками и костями.
   "Вождь с колдуном", - решил Семен, прикидывая, что сторонников у того
и другого в самом деле поровну. Потом  он  заметил,  что  на  площади  у
водоема что-то темнеет - не иначе, как  туши  издохших  быков,  рядом  с
которыми, с копьями на плечах, прохаживались стражи.
   Тут, на площади, они и сошлись - Семен, колдун и вождь, а также сотен
шесть  народу,  жаждавшего  справедливого  суда.  Вождь,  в  отличие  от
стройных соплеменников, оказался мужчиной тучным, которого перья и шкуры
делали еще необъятней,  да  и  колдун  не  выглядел  дистрофиком  -  три
подбородка и отвисающий, как у беременной козы, живот. Оба в тех  годах,
когда полагается думать о вечном, а не о том, что у женщин под  юбкой  -
пусть даже юбка из травы и не скрывает ровным счетом ничего.
   "Два престарелых петуха, - глядя на них с неприязнью, решил Семен.  -
Курочек им подавай, цыпляток! А толк один: не догнать, так согреться".
   Икеда обменялся парой  слов  с  Семеновым  провожатым,  потом,  важно
выпятив брюхо, взмахнул жезлом со страусиными перьями:
   - Мой твой почитать! Мой всегда почитать великий вождь Паре и все его
воин. Мой слать великий вождь быка,  шкуру,  кость.  Много  слать!  Паре
доволен?
   -  Очень  доволен.  Паре  прыгать  от  счастья,  -  отозвался  Семен,
сообразив, что "Паре" означает пер'о.
   Икеда величественно покивал, обмахиваясь перьями  и  вытирая  пот  со
смуглых жирных щек.
   - Этот охотник, - его рука протянулась в сторону Хо, -  говорить:  ты
плыть на лодка, большой лодка, и сам большой, сильный. Большой человек у
Паре, да? Какой большой? Твой говорить, мой слушать.
   Семен покосился на жезл с перьями в кулаке вождя,  взглянул  на  Ако,
молча ждавшего повелений, и вымолвил:
   - Мой носить опахало за великий  вождь,  стоять  за  его  плечом,  не
дышать, не моргать, глядеть, на кого он  гневаться.  Такому  мой  резать
глотка. От уха до уха, вот этим ножиком!
   Он вытащил  висевший  на  перевязи  кинжал  и  продемонстрировал  его
сначала  Икеде,  потом  Каримбе.  Оба  в   страхе   отшатнулись,   затем
почтительно приложили ладони к груди, и тут колдун решил, что и ему пора
вступить в беседу. Своими познаниями в языке Та-Кем Каримба "не уступал"
вождю, но, будучи служителем культа, выражался гораздо изящнее.
   - Мой тоже почитать великий  Паре!  Мой  делать  голова  у  его  ног,
ползать на живот и лизать пыль. Сто раз  ползать,  сто  раз  лизать!  Не
глядеть вверх, чтобы  не  ослепнуть!  Молить  духов,  чтобы  Паре  жить,
здороветь и сильнеть!
   Проговорив это ритуальное пожелание, Каримба с торжеством взглянул на
Икеду, но вождь презрительно отмахнулся жезлом:
   - Твой молить духов, мой слать шкуру и быка! Паре знать, кому  больше
верить. Твой старый, глупый, силы нет,  духи  твой  обманывать.  Дохнуть
бык, духи говорить: дохнуть от мой женщина. Смеяться, ха! Мой женщина на
мой циновка, не видеть твой бык. Духи шутить, ты верить, и все понимать:
старый дурак хуже десять молодых.
   Глаза  колдуна  налились  кровью,  он  тряхнул  балахоном,   загремев
подвешенными к нему костями, и прорычал:
   - Мой старый дурак? Мой духи обманывать? Мой сказать духам  слово,  и
твой стать кучей дерьма! Или слон топтать, или лев сожрать! Нет, не  лев
- шакал! Лев не есть обезьян, даже очень жирный!
   Они с угрозой придвинулись друг другу, воины за их спинами  взревели,
вскинули копья, а Семен, наблюдавший за перепалкой, вдруг  почувствовал,
как  гнев,  с  которым  он  вступил  в  Шабахи,  сменяется   жалостливым
презрением. Стоило ли сердиться на  этих  охотников  и  скотоводов?  Они
продавали своих малолетних детей, верили в духов, порчу и сглаз  и  были
готовы устроить по этому поводу кровопускание. Жестоко?  Да.  Жестокость
ребятишек, обрывающих крылья у бабочек... совсем иная жестокость, нежели
у человека  цивилизованного,  который  умеет  читать  и  писать,  глядит
телевизор, молится богу и рубит деткам пальцы...
   Он вытянул руку - так, что лезвие кинжала пришлось между спорщиками:
   - Потише, парни! Мой великий вождь не любить, когда козлы бодаться! -
Затем Семен повернулся к Ако, грозно насупил брови и приказал:
   - Говори погромче, чтоб всем было слышно.
   - Повинуюсь твоему  зову,  хозяин!  -  откликнулся  кушит.  -  Ты  не
беспокойся, глотка у меня здоровая.
   - Вот и скажи им для начала, что я - семер  из  Обеих  Земель,  такой
великий и большой, как три слона, поставленные друг на друга...
   - Это им и так видно, господин, - заметил Ако. - Боги не обидели тебя
ростом.
   Семен ухмыльнулся:
   - Ты, парень, не умничай, толмачь! Скажи им еще, чтоб опустили  копья
и не вздумали драться. Сейчас я осмотрю быков, а утром вынесу решение. -
Взгляд его обратился к солнцу, садившемуся за  горизонт.  -  Вечер  уже,
пора отдохнуть. Ночью я усну и посоветуюсь с... э-э...  Осирисом.  Утром
рассужу  вождя  с  колдуном,  и  суд  мой  будет  справедлив   и   скор.
Подвинься-ка, толстопузый! - Он хлопнул лезвием кинжала Икеду по  животу
и направился к быкам.
   Странные  твари...  вроде   быки,   однако   с   четырьмя   рогами...
Присмотревшись, Семен сообразил, что рога у молодых бычков были когда-то
распилены и отжаты в стороны  так,  что  каждый  превратился  в  подобие
двузубой вилки. Любопытный обычай! Во всем же остальном  быки  были  как
быки, довольно упитанные, с сероватыми шкурами, копытами, хвостами и уже
слегка протухшие. Морщась от зловония, Семен кольнул их в бока кинжалом,
осмотрел ноздри, языки и выкаченные глаза, но это никак  не  помогло.  В
ветеринарном деле он был слабоват, и единственным  животным,  с  которым
ему довелось вступить в близкое знакомство, была родительская кошка - да
и та сдохла лет десять назад.
   Но кошка скончалась от старости, а вот почему загнулись  быки,  ведал
лишь  премудрый  Тот.   Впрочем,   Семена   это   не   смутило;   он   с
многозначительным видом оглядел две  туши,  затем  возвел  глаза  вверх,
постоял недолгое время, будто советуясь с богами, и махнул рукою Ако.
   - Скажи, чтоб убрали отсюда эту падаль, она мне больше  не  нужна.  Я
хочу есть и спать. Ночью боги подскажут мне верное решение.
   Сзади забрякали кости на балахоне колдуна,  и  тут  же  раздался  его
голос:
   - Ты спать у мой женщин. Хорошие, молодые! Много женщин! Два,  три...
Хочешь - четыре?
   - Старый! Костлявый, как некормленый бык! - возразил вождь. - Ты лечь
на мой циновка, спать спокойно, а  вечер  и  утро  есть  мясо.  Хороший,
молодой!
   - Мясо - это неплохо, а  покой  -  еще  лучше,  -  заметил  Семен.  -
Пожалуй, я идти к тебе.
   Он ткнул кинжалом в сторону Икеды, и вождь сразу приосанился - видно,
решил, что дело в  шляпе.  Его  сторонники  вновь  завопили  и  потрясли
копьями, затем процессия во главе с Семеном и Икедой  тронулась  к  краю
площади, где за изгородью из слоновьих клыков стояли пять хижин: одна  -
большая, с резными столбами у входа, да и другие не  маленькие,  заметно
просторней,  чем  баштаров  подвал.  Семена  отвели  в  самую   дальнюю,
устланную травой, и усадили с почетом  на  заваленную  шкурами  циновку.
Пахло от шкур неважно, и Семен решил, что содрали  их  либо  с  шакалов,
либо с гиен.
   - Твой отдыхать и ждать еды, - сказал Икеда. - Ждать  чуть-чуть.  Мой
ленивый женщина быстро бегать под палка, быстро жарить мясо.
   - Где спать мой воин? - осведомился Семен. - Тот, который говорить на
твой язык?
   - Спать у Хо. Хо теперь богатый, резать корова, кормить твой воин,  -
с ухмылкой пообещал Икеда и вышел из хижины.
   Сидя на шкурах, Семен уставился в широкий проем входа  на  заходившее
солнце и сумрачный простор саванны. Сейчас  он  испытывал  чувство,  что
посещало его не раз и, вероятно, придет опять и опять, наполняя  смутным
тревожным беспокойством. Степь, это селение и эти люди, и  другие  люди,
Сенмут, Инени, Пуэмра, их спутники, ждавшие его на речном берегу, и сама
огромная река - все это  казалось  сном,  ибо  та,  иная  реальность,  в
которой он прожил первую  жизнь,  не  отпускала,  не  желала  отпускать,
по-прежнему заявляя свои права на душу его и разум.
   Наверное, думал Семен, надо провести тут не месяц  и  не  год,  чтобы
поверить в свершившееся... поверить, принять и понять, зачем он здесь...
Кто он такой? Случайный путник, как было сказано Инени? Или, быть может,
страж? Человек, заброшенный сюда какой-то силой  с  определенной  целью?
Скажем, следить, чтоб все происходило так, как и должно произойти...
   Шаги и голос вождя у входа прервали его  мысль.  Толстяк  ввалился  в
хижину, подталкивая перед  собой  кончиком  жезла  девчушку  в  травяной
юбочке, с большим деревянным подносом.  Поднос,  уставленный  мисками  с
мясом, лепешками, овощами, среди которых громоздился  тыквенный  кувшин,
был нелегок, и девчонка тащила  его,  стиснув  зубы  и  напрягаясь  всем
телом. Опустив ношу у ног Семена, она перевела дух, но не  успела  опять
вздохнуть, как вождь ткнул ее жезлом под ребро.
   - Дочь Хо! - заявил он, показывая на девчонку, а затем - на поднос  с
разнообразной  снедью.  -  Молодой  женщина,  молодой  мясо!  Твой  быть
доволен!
   Семен нахмурился:
   - Зачем ты ее привел, старый козел?
   - Как зачем? Для твой! Твой  пробовать,  видеть  -  хороший  женщина,
сладкий!  -  Лапа  вождя  опустилась  на  плечо  девочки,  заставив   ее
повернуться пару раз. - Сладкий, - повторил он, -  радость  мой  сердце!
Каримба дурак, такой нельзя ломать кость, бросать лев.  Такой  место  на
спальной циновка. Бери! На этот ночь!
   Икеда  с  силой  толкнул  девчонку,  она   испуганно   взвизгнула   и
приземлилась прямо на колени Семену. Кожа у нее  была  нежная,  гладкая,
цвета кофе с  молоком,  формы  уже  начали  округляться,  теряя  детскую
угловатость, но грудки казались совсем еще незрелыми, в  полкулака.  Она
смотрела на Семена, и в темных ее глазах стыл ужас.
   Усмехнувшись, вождь направился к выходу, размахивая жезлом.
   "По-своему он прав, - решил Семен. - Быков я  видел,  так  отчего  не
поглядеть на дочку Хо? Прелестное дитя... только напуганное до  судорог.
С чего бы?"
   Но тут он вспомнил, что девочке надо его ублажить, и если она с  этим
делом не справится, ее отдадут колдуну, а уж Каримба сам рассудит, что с
ней делать: то ли заняться изгнанием зла на спальной циновке, то ли ноги
переломать и бросить степному зверью. Неприятные перспективы! Что  одна,
что другая!
   Он поднял девочку и посадил напротив - так, чтобы последние солнечные
лучи падали на ее лицо. Она была очень хорошенькой, с  длинными  черными
волосами и округлым личиком,  напоминавшим  юных  американских  мулаток,
коих Семену доводилось видеть в телевизоре,  -  правда,  те  мулатки  не
походили на затравленных зверьков. Он протянул руку, осторожно  взял  ее
маленькую ладонь и спросил:
   - Понимаешь язык роме?
   Она покачала головой, глядя на Семена с  боязливым  ожиданием,  будто
страшилась, что он сейчас отшвырнет поднос, бросится на нее и повалит на
пол. Страшилась этого и в то же время ждала - все-таки сидел  перед  ней
не лев, а человек, способный к тому же избавить от страшной смерти.
   - Эх ты, бедолага... - сказал Семен и протянул ей лепешку. -  Ешь!  И
не гляди на меня, как кролик на удава!
   Он начал говорить тихо и ласково, на русском, ведь так и так она  его
не понимала; ел сам, заставил есть ее, и все рассказывал, что он - Семен
Ратайский, скульптор, человек из города, которого на свете нет, и нет ни
страны его, ни языка, ни веры, но все это носит он с собой, и потому  не
надо бояться: так уж он  воспитан,  что  для  него  она  не  женщина,  а
ребенок. Вот лет через шесть - а лучше, через восемь - поглядим... Если,
конечно, он ей подойдет,  старый  пень;  в  его  времена  двадцатилетние
девчонки на мужиков за сорок не бросаются. То есть  бывает,  конечно,  и
такое, если мужик с нефтяной скважиной или фазендой на Канарах,  или,  к
примеру, поп-звезда. А у него - ни скважины, ни фазенды,  один  железный
молоток... правда, брат еще имеется, хороший вроде бы парень и ба-альшой
вельможа!
   Девчонка ела, слушала, кивала  головой,  и  постепенно  на  губах  ее
рождалась улыбка. Ела она жадно, улыбалась с робостью, но ужас в  глазах
растаял, смуглые щеки порозовели, и Семен сказал, что  она  -  настоящая
красавица. Ну, если не сейчас, то будет красавицей через те же шесть или
восемь лет. А чтоб это время скорей наступило, нужно спать. Солдат спит,
служба идет, дети растут... Он похлопал ладонью по  шкурам,  поднялся  и
отошел к выходу.
   Здесь Семен простоял долгое время, любуясь звездным небом  и  слушая,
как ворочается, не решаясь уснуть, дочь Хо. Наконец девчонка затихла,  и
он, отодвинув поднос, лег на циновку и уставился в потолок - вернее,  на
травяные пучки, сложенные наподобие огромной конической шляпы.
   Ну и как ему с ней поступить? Забрать с собой или оставить в  Шабахи?
Увезти в неведомое будущее или бросить под толстопузым Икедой?  Не  лев,
конечно, не гиена - бегемот... А чем  это  лучше?  Не  станет  дочка  Хо
красавицей ни в восемнадцать, ни в двадцать лет - раздавит, изуродует...
С другой стороны, кому известно, как повернутся  собственные  его  дела?
Братец, похоже, парень приличный и в чинах, но  что  ему  эта  девчонка?
Случись какое несчастье с  ним,  с  Семеном,  будет  рабыней  у  другого
бегемота, не кушитского, так египетского...
   Он уснул, так и не решив,  что  делать,  и  привиделись  ему  во  сне
родители, но не такие, как девять лет назад,  когда  у  матери  случился
инсульт, а отец извелся с тоски и стал походить  на  свечной  огарок,  -
нет, не такими он их увидел, а молодыми,  полными  сил,  и  себя  самого
увидел тоже, мальчишкой на отцовской шее. Будто идут они по  Невскому  с
демонстрацией, то ли на Первое мая, то ли на  Седьмое  ноября,  веселые,
как положено в праздник, а мать смеется и обещает родить сестренку - ну,
если не в  этот  год,  так  в  следующий  обязательно.  Очень  ей  дочку
хотелось, и, не в обиду Семену, говаривала она: сын - чужой  женщине,  а
дочь - себе. Не получилось, однако...
   Вспомнил Семен об этом в своем сновидении и вдруг заметил, что он уже
взрослый парень и идет опять по Невскому с родителями, и мама шепчет ему
на ухо: не бросай ее, не бросай... пусть не родная, не сестра, не  дочь,
но все равно не бросай... А отец добавляет, солидно так,  рассудительно:
сегодня, мол, не родная, а  завтра,  глядишь,  и  станет  родной.  Такой
родной, что ближе некуда! Сам понимаешь, сынок, здесь теперь твой дом, а
дом - не стены и крыша, дом - это близкие люди. В твоем положении всякий
родич - находка! Кто нашелся, тот и твой... Других-то откуда  взять?  Из
России не выпишешь, нет ее, России...
   С этой мыслью Семен  проснулся  и  обнаружил,  что  девчонка  куда-то
исчезла, что  во  входном  проеме  розовеют  небеса,  что  поднос  опять
переполнен едой и кувшинами с пивом, а по другую его сторону сидит Икеда
и смотрит на него, как мать на обожаемое дитя. Заметив, что веки у гостя
поднялись, он придвинул поднос поближе:
   - Твой есть и пить? Хорошо?
   - Не хорошо. - Семен поднялся, морща нос - от кожи его и туники несло
запахом звериных шкур. - Мой не хочет есть и пить.  Мой  сразу  идти  на
площадь, говорить с людьми Шабахи.
   Вождь тоже привстал, и на лице его мелькнуло беспокойство.
   - Твой довольный? Быть так, что дочь  Хо  кричать,  царапать...  даже
кусать! Тогда я учить ее палка!
   - Твой видеть, что мой не кусали, -  бросил  Семен,  застегнул  пояс,
надел перевязь с кинжалом и направился к выходу. - Ну,  пошли  судиться,
жирный боров!
   Икеда со свитой из десятка приверженцев нагнал его у изгороди.  Вождь
запыхался и выглядел еще более встревоженным.
   - Твой подождать! Твой смотреть  дар,  везти  его  на  лодка,  давать
великий Паре и сказать: Икеда - хорошо! Паре  благодарить!  Паре  делать
твой вождь - большой вождь. Большой, как этот дар!
   Между изгородью и самой просторной хижиной высилась груда  желтоватых
слоновьих клыков. Очень солидный штабель, метра  полтора  в  длину  и  в
ширину, а высотой - по грудь мужчине.  Клыки  были  отборные,  огромные,
каких Семену не доводилось видеть у животных  в  зоопарках,  -  кажется,
слоновье  племя,  в  отличие  от  человечьего,  со   временем   порядком
измельчало. Этот дар был, разумеется, взяткой, как и обильное угощение и
дочка Хо, которой ему предложили попользоваться. Во все времена жизнь  у
судейских нелегкая, подумал Семен; не жизнь,  а  сплошные  соблазны.  То
пиво с закусью, то бабы, то клыки...
   Он оглядел штабель и отрицательно покачал головой:
   - Костями мой не брать.  Тяжело,  неудобно!  Капуста  есть?  Зеленые?
Лучше бы с портретом Франклина.
   Вид ошарашенной физиономии Икеды доставил ему секундное удовольствие.
Насладившись этим зрелищем, Семен зашагал к водоему,  где  уже  толпился
народ; быков убрали, землю подмели, и все необходимые  персоны  были  на
месте: охотник Хо, колдун Каримба и сотни зрителей  -  на  сей  раз  без
оружия. Верный толмач Ако тоже находился здесь - стоял, почесывал  живот
и ждал хозяйских указаний.
   Оглядев  мрачного  колдуна,  полного  нехороших  предчувствий,  Семен
кивнул Икеде:
   - Привести твой женщина!
   Ее привели. В  ярком  свете  занимавше