проклинал Антара Абу-ль-Фаварис.  О  дне,
когда оружию стали давать имена. Любому оружию.
     Старуха хитро сощурилась.
     - Этот день, молодые господа, растянулся на десятилетия. Если  не  на
века. Впрочем, мы никуда не торопимся...


     ...Годы мира не ослабили Кабирский эмират. Хотя, собственно, никто  и
не осмеливался испытывать прочность его границ.
     Всякий  приезжий  купец  или  лазутчик  (что   нередко   совмещалось)
непременно обращал внимание в первую очередь на то,  что  практически  все
жители эмирата и дружественных  земель  чуть  ли  не  помешаны  на  умении
владеть оружием, отдавая этому большую часть свободного времени. Не только
в столице или других крупных городах - повсеместно пять-шесть  раз  в  год
обязательно  проводились  крупные  турниры,   каждый   месяц   происходило
какое-нибудь воинское празднество, и даже подростки из крестьянских  семей
ежедневно упражнялись во владении копьем,  ножом  или  боевым  серпом  под
строгим надзором седобородого патриарха.
     Надо быть не правителем, а самоубийцей,  чтобы  рискнуть  напасть  на
обширную  и  могущественную  державу,  все  население  которой  -  включая
стариков, женщин и детей - состоит из профессиональных воинов!
     Все видели купцы, все слышали лазутчики, да не все понимали и  те,  и
другие - потому что именно тогда, в последние  годы  жизни  аль-Мутанабби,
все чаще в эмирате стали заговаривать об Этике Оружия,  создавая  по  сути
новый культ...
     ("Очень  любопытно!  -  оживился  я,  повторяя  недавнее  восклицание
Матушки Ци. - Ведь, согласно нашим преданиям,  примерно  с  этого  времени
пришла к завершению эпоха Диких Лезвий, и  наши  предки  впервые  осознали
свою суть, назвавшись Блистающими. Кстати, история самых знатных  родов  -
если отбросить недостоверный  вымысел  -  реально  прослеживается  тоже  с
третьего-четвертого десятилетия после взятия Кабира. Вот, значит, как... а
она говорит - Этика Оружия! Ладно, слушаем дальше...")
     ...Традиция давать оружию личные имена вошла в  полную  силу.  Всякая
семья непременно имела фамильное оружие нескольких видов, передавая его по
наследству. Лучшие клинки торжественно вручались первородным детям в  день
их совершеннолетия - но в случае превосходства младших братьев или  сестер
родовое оружие получали более умелые, не взирая на старшинство.
     Оружие становилось символом семьи, знаком  рода,  и  заслужить  право
ношения фамильной святыни считалось делом чести...
     ("Ну да, это же с ИХ точки зрения!  А  мы  говорили,  что  Блистающие
стали заниматься воспитанием и подготовкой Придатков. Опять  же  церемония
Посвящения...")
     Поскольку оружие  начали  в  какой-то  степени  отождествлять  с  его
носителем, чуть ли не приписывая мечу или трезубцу человеческие  качества,
то в домах появились специальные оружейные углы и даже залы - с отдельными
подставками для каждого меча, стойками для копий, алебард  или  трезубцев;
коврами, где развешивались сабли и кинжалы.
     Изготовление оружия становится таинством, уход  за  ним  -  ритуалом,
обращение с ним - искусством. Фамильный меч клали у колыбели  и  смертного
одра, клинком клялись и воспевали его в песнях; оружие можно было  хранить
только в специально отведенных для этого местах, и  помещали  его  туда  с
почетом; сломать клинок, пусть  даже  и  чужой,  считалось  святотатством,
лишающим человека права на уважение в обществе.
     Оружие  не  швыряли,  где  попало,  передавали  из  рук  в   руки   с
почтительным поклоном; при демонстрации его касались лишь шелковым платком
или рисовой бумагой...
     Символ действительно становился святыней.
     Поединки, связанные с решением каких-то споров и могущие  завершиться
смертельным  исходом,  начинают  считаться  противоречащими  канону  Этики
Оружия. Аристократы брезгливо морщат нос - много ли чести выпустить  кишки
сопернику?! Тем более, что все в мире двойственно - а ну как не ты ему,  а
он тебе?..
     Богатые люди начинают нанимать себе так называемых Честехранителей  -
чтоб те сражались за них в случае решения вопросов чести,  когда  это  уже
поединок, а не привычная Беседа. Но поскольку Честехранителями становились
в основном крупные мастера, то у них вскоре формируется собственный  канон
отношений, согласно  которому  считается  несмываемым  позором  убить  или
ранить  собрата  по  ремеслу  (точнее  -  по  искусству!).  Куда   большей
доблестью, куда более весомым добавлением к чести своей и чести нанимателя
объявляется умение лишь наметить точный удар, срезать  пуговицу  с  одежды
или прядь волос с головы, распороть пояс и тому подобное.
     ("Ага, а вот это уже весьма и весьма знакомо!..")
     Искусство Честехранителей почти мгновенно входит в  моду  и  вызывает
зависть знати и простолюдинов, помешанных  на  владении  оружием,  и,  как
результат - воинские искусства становятся неотъемлемой  частью  воспитания
любого человека.
     Не воинское ремесло, а ВОИНСКОЕ ИСКУССТВО.
     И так проходят годы, десятилетия...
     Так проходят века.
     А для сохранения  поражающей  силы  удара,  для  соблюдения  традиций
прошлого, отдельно продумываются и тщательно разрабатываются состязания  в
рубке предметов: свернутых циновок, кожаных кукол,  лозы,  жердей  и  тому
подобного...
     ("И правильно! Нечего зря Придатков портить - как сказал  бы  тот  же
Гвениль... Во-первых, Придаток тоже человек  -  чего  Гвениль  никогда  не
сказал  бы  -  а  во-вторых,  учишь  его,  учишь,  душу  вкладываешь,  лет
десять-пятнадцать тратишь (ведь живут Придатки до прискорбного мало,  даже
самые лучшие) - а тут какой-то неумелый герой рубанул сплеча, и весь  труд
насмарку! И обидно, и жалко - труда жалко, себя жалко...  ну,  и  Придатка
тоже жалко. Правда, Гвениль?")
     Культ  Этики  Оружия  процветает,  оружие  сопровождает  человека  от
рождения до самой смерти, о нем слагают песни и стихи, им клянутся, за ним
ухаживают, как ни за каким другим имуществом...
     ("Слышал бы это Дзю! Уж  он  бы  ей  выдал...  Имущество!  Берегут  и
ухаживают - это хорошо,  клянутся  и  воспевают  -  еще  лучше,  а  вот  в
остальном... сама она - имущество!  Впрочем,  если  бы  Придатки  услышали
мнение Блистающих о себе... Ох, стоим мы друг друга!..")
     Формируется как бы новый способ общения при помощи оружия - например,
язык меча. Поднятый меч в одном случае означает приветствие,  в  другом  -
вызов  (именно  вызов,  а  не  приглашение!)  на  Беседу;  опущенный   или
вкладываемый в ножны особым образом меч -  признание  поражения;  в  чужом
доме не принято держать меч при себе, потому что это иногда трактуется как
неуважение к  хозяевам  (исключение  делается  лишь  для  родственников  и
близких друзей, да и то не для всех); меч при разговоре полагается  класть
с правой стороны от себя и рукоятью к себе, а не вперед; резкое задвигание
меча  в  ножны,  когда  он  звякает  о  устье   ножен,   может   оскорбить
собеседника...
     Ну и, конечно же, обряд изготовления нового оружия!  Кузнец  три  дня
перед этим соблюдает пост и воздержание, возносит молитвы и  облачается  в
чистые одежды; он возжигает благовония, в кузнице обязательно присутствует
"родственное" оружие... все это прекрасно известно сейчас, но складывались
эти обычаи именно тогда, в первые полтора-два века после взятия Кабира.
     Именно тогда...


     "...именно тогда,  когда  наши  предки  окончательно  и  бесповоротно
осознали себя Блистающими, - думал я. - Все верно. Только мы  воспринимаем
эти обычаи несколько по-иному: считаем, что это мы приучили Придатков... а
они считают наоборот. И, наверное, все мы по-своему правы!.."
     -  А  сколько  интереснейших  песен  посвящено  мечу!  -  возбужденно
продолжала Матушка Ци. - И до чего же  обидно,  что  многие  из  них  -  в
особенности творения великого аль-Мутанабби - занесло песком времени.  Вот
к примеру...
     Она прикрыла глаза, надвинув на них  морщинистые  черепашьи  веки,  и
начала читать - распевно и в то же время жестко:

          - Подобен сверканью моей души блеск моего клинка:
          Разящий, он в битве незаменим, он - радость для смельчака.
          Как струи воды в полыханье огня, отливы его ярки,
          И как талисманов старинных резьба, прожилки его тонки.
          А если захочешь ты распознать его настоящий цвет,
          Волна переливов обманет глаза, будто смеясь в ответ.
          Он - тонок и длинен, изящен и строг; он - гордость моих очей,
          Он светится радугой, он блестит, струящийся, как ручей.
          В воде закалялись его края и стали алмазно-тверды,
          Но стойкой была середина меча - воздерживалась от воды.
          Ремень, что его с той поры носил - истерся, пора чинить,
          Но древний клинок сумел и в боях молодость сохранить.
          Так быстро он рубит, что не запятнать его закаленную гладь,
          Как не запятнать и чести того, кто станет его обнажать.
          Мой яростный блеск, когда ты блестишь, это - мои дела,
          Мой радостный звон, когда ты звенишь, это - моя хвала.
          Живой, я живые...

     - ...а дальше?! - нетерпеливо спросил Кос.
     - Концовка утеряна, - закончила старуха, открывая глаза.
     Грустные-грустные.
     - Утеряна, говорите?  -  хитро  усмехнулся  Чэн-Я.  -  Плохо  искали,
наверное!
     - Хорошо искали! - отрезала Матушка  Ци.  -  Лучше  некуда...  Друдл,
правда, писал года два назад про какого-то кабирского кузнеца, только  при
чем тут кузнец?!.
     - А в старых сундуках смотрели? - участливо поинтересовался Чэн-Я.
     Старуха, похоже, решила, что над ней издеваются.
     - Не смотрели, значит, - подытожил Чэн-Я. - Ну  что  ж...  зря.  Кос,
сбегай в комнату, принеси Кобланово  наследство...  все  не  тащи,  только
панцирь!
     Кос выскользнул из трапезной и в скором времени вернулся с  панцирем.
Ан-Танья остановился перед Матушкой Ци, та с недоумением глянула на  Коса,
на  Чэна,  на  панцирь...  и  вдруг  сощурилась  и   перегнулась   вперед,
вглядываясь в бейт, вычеканенный на зерцале.
     - Вы, Высший Чэн,  непременно  будете  правителем,  -  после  долгого
молчания бросила она.
     - Вы уверены?
     - Да. Это воистину царский подарок.
     И вполголоса, словно пробуя на вкус каждый звук:

         - Живой, я живые тела крушу; стальной, ты крушишь металл,
         И, значит, против своей родни каждый из нас восстал!

     Мы молчали.
     - А... переписать можно? - спросила Матушка Ци с  несвойственной  для
нее робостью.
     Чэн-Я кивнул.
     Кос отнес панцирь в угол  -  и  через  мгновение  на  столе,  как  по
волшебству, возникли медная чернильница,  костяной  калам  и  лист  тонкой
бумаги.
     Ан-Танья, как всегда, был готов к любому повороту судьбы.
     Матушка Ци переписала недостающие строки - писала она по  памяти,  не
глядя на панцирь, так что Чэн-Я не очень-то понял, зачем  ей  понадобилось
именно сейчас скрипеть каламом, да еще спрашивать  разрешения.  Потом  она
попросила Чэна повторить наш  сон  -  и  тоже  все  старательно  записала.
Теперь, похоже, она готова была продать нам могилу собственного деда - так
иногда говаривали в Кабире в подобных случаях,  и  этот  образ  всплыл  из
глубин сознания Чэна непроизвольно - и Чэн-Я решился.
     - Кстати, о мечах, - небрежно начал Чэн-Я. -  У  вас  там  в  свитке,
Матушка Ци, была любопытная пометка на полях. Насчет правителя Ю Шикуаня и
его меча Цзюваньдао...
     Калам старухи заскрипел как-то не так, и я с  сожалением  понял,  что
могиле деда суждено остаться непроданной.
     - Приятно, когда молодые господа интересуются  прошлым,  -  зачастила
Матушка Ци в своей обычной манере, - и не то  что  бы  совсем  прошлым,  а
почти что и не прошлым вовсе, потому что разве ж это прошлое - правитель Ю
и его меч?.. нет, это совсем не прошлое, а выжившая из ума бабка  записала
для памяти - забудет ведь, и не вспомнит ничего, и никогда, и ни за что...
     Слова старухи вроде бы цеплялись одно за другое, но смысла в  них  не
было ни на дирхем.
     - А вторая пометка? - хмуро осведомился Кос. - Насчет Ляна  Анкора  и
Скользящего Перста?! И чего-то нехорошего, что  должно  с  ними  произойти
через девять лет?! Вы случайно пророчествами не занимаетесь?
     Зря это он... опрометчиво. Эту старую ведьму в  лоб  не  возьмешь,  и
если ан-Танья не понял это во время ночной Беседы...
     - Через девять лет? - совершенно искренне  изумилась  Матушка  Ци.  -
Быть этого не может! Видать, напутала что-то, кошелка старая, дырявая...
     Она поспешно развернула свиток - кстати,  ни  Чэн,  ни  я  так  и  не
заметили, когда же она успела пододвинуть его к себе - долго вчитывалась в
него, шевеля губами (чего за ней до сих пор не замечалось, даже  во  время
прочтения бейта-двустишия на доспехе), потом старуха оторвалась от  чтения
и посмотрела на нас наивными и честными глазами.
     - Год перепутала! - всплеснула руками она. - Стара стала, путаюсь все
время... хотела одно написать, а написала другое.
     Что-то не замечали мы, чтоб она хоть в чем-то путалась!
     - Крючок  не  туда  загнула,  вот  и  вышел  семнадцатый  год  вместо
четвертого!  Как  раз  в  четвертом-то  году  господин  Лян  прямым  мечом
завершать Беседы по-новому стал, двойным взмахом с проворотом, а там уже в
ножны опускал - так споры пошли, дескать, канону противоречит...  Спорили,
спорили, а после находку господина Ляна общим мнением канонизировали  -  и
перестала она противоречить, и вздохнули все с облегчением!..
     С этой минуты даже упрямый Кос понял - все, конец.
     Больше мы от нее ничего не добьемся.
     Даже за полное собрание стихов Абу-т-Тайиба аль-Мутанабби...


     Мы с Чэном поднялись в комнату, где сегодня ночевали (не считая Дзю),
и Чэн вскоре куда-то ушел, Обломок валялся на столе и, кажется, дремал;  а
я лежал на подоконнике и думал - что со мной случается нечасто.
     Я думал про правую руку Чэна.
     Я прекрасно помнил, что у основания творение  Коблана  было  снабжено
ремешками и застежками, с помощью которых рука крепилась к  культе.  Но  с
того дня - вернее, ночи - когда стальные пальцы впервые  сжались  на  моей
рукояти, я не мог вспомнить, чтобы Чэн хоть раз отстегивал и  снимал  руку
аль-Мутанабби.
     Более того, сама мысль о том, что Чэн вообще может  снять  эту  руку,
вызывала во мне отвращение и ужас.
     Я восстановил  в  памяти  несколько  моментов,  когда  сознание  Чэна
объединялось с моим, и понял, что за семью запорами и девятью  печатями  в
потайном чулане души Чэна Анкора  Вэйского  таился  такой  же  -  если  не
больший - ужас перед возможностью снова стать одноруким.
     И не только. Одноруким - ладно, но одиноким... ведь никогда,  никогда
больше!..
     Даже умываясь по утрам - в дороге  из  Кабира  в  Мэйлань  я  не  раз
присутствовал при этом - Чэн старался при посторонних  не  снимать  нижней
рубахи с широкими рукавами, закрывающими место крепления мертвого  металла
к живой плоти.
     Нет. Живого металла к живой плоти.
     А все-таки раздевшись до пояса, Чэн избегал смотреть  на  собственное
предплечье. Вскользь, случайно, но никогда - пристально.
     И почти сразу же старался одеться.
     Словно ни он, ни я - а я до сих пор просто не давал  себе  размышлять
об этом - словно оба мы старались лишний раз не искушать судьбу.
     То, что для  всех  было  легендой,  пикантным  случаем,  возможностью
лишний раз поговорить о чудесах - для нас было  свершившейся  реальностью,
за которую дорого плачено, и все равно счет по сей день не закрыт.
     И не будет закрыт никогда.
     ...Чэн вернулся, подошел  к  окну,  и  мы  стали  смотреть  во  двор.
Неподалеку был пруд, от которого несло  сыростью,  а  за  ним,  у  круглой
беседки кто-то из Блистающих усердно танцевал.
     Сперва я  решил,  что  это  один  из  Малых  моего  дома,  но  потом,
приглядевшись, обнаружил нечто  смутно  знакомое  в  резких,  с  отмашкой,
ударах Блистающего, полускрытого от меня опорами беседки.
     Я мысленно сгустил сумерки -  мэйланьские  вечера  оказались  слишком
светлыми - после многократно увеличил  беседку,  превратив  ее  в  мрачную
башню Аль-Кутуна, и улыбнулся, мерцая обнаженным клинком.
     Пусть не утром, как было обещано, а ближе к  вечеру,  но  неугомонный
харзиец, Маскин Седьмой - ах да, он же теперь Тринадцатый! - все же явился
ко мне в гости.
     "Пошли?" - подумал я.
     "Пошли, - подумал Чэн, надевая на меня ножны. - Не  будем  заставлять
ждать горячего Эмраха  ит-Башшара  из  Харзы.  Неровен  час,  изрубит  нам
беседку - Кос потом до конца жизни ворчать будет..."
     И мы снова спустились вниз, оставив Дзю отдыхать на столе.
     Задевая за перила лестницы, я неожиданно задумался  над  тем,  почему
это Пояс Пустыни из Седьмого превратился в Тринадцатого.  Я  прикидывал  и
так, и этак, и не додумался ни до чего.
     Кроме того, что число "Тринадцать" нравилось мне все меньше и меньше.
     Совсем оно мне не нравилось.
     Возле входа в дом пожилой коренастый Придаток с  усердием  подстригал
колючий вечнозеленый кустарник. Блистающего при слуге не было  -  да  и  к
чему Блистающий при стрижке кустов?
     - К вам гость, Высший Чэн, - приветливо сказал он,  глядя  на  нас  и
смешно морща лоб. - Вон, у беседки... просил пока не докладывать. Видите?
     - Вижу, - кивнул Чэн.
     -  Смешной  он,  этот   гость,   -   слуга   оказался   на   редкость
словоохотливым, - Высший, а все равно смешной. Хоть  и  платит  хорошо.  Я
когда у него недели три назад по вечерам подрабатывал, то  господин  Эмрах
мне каждый раз по Ляну серебра выдавал.  Не  скупился,  хоть  и  работа-то
пустяковая...
     - И кем же ты у него подрабатывал? - ответно улыбнулся Чэн.
     - Наемным убитым. Три раза в неделю.
     - Кем-кем?!
     - Наемным убитым.
     - Это как? -  заинтересованно  спросил  Чэн,  а  я  только  шевельнул
рукоятью, потершись о касавшиеся меня железные пальцы.
     - Да так... Он ведь когда в Мэйлань приехал, этот господин Эмрах,  то
сперва стал  зачем-то  собак  рубить.  Ему  их  прямо  на  постоялый  двор
приводили, а когда  он  дом  снял,  то  домой...  Поначалу  у  него  плохо
получалось, а после наловчился - с первого удара голову псу сносил.  Потом
он чучело кожаное у скорняка заказал, чтоб мехом в разных местах оторочено
было  -  и  чучело  саблей  полосовал.  Дальше-больше,  трех  обезьян  ему
доставили, крупных таких, только холощеных, чтоб злоба вышла...  Он  их  в
человеческое платье одевал и тоже рубить пробовал, да не вышло  у  него  с
обезьянами! Рядом бил, как по человеку полагается...
     "Вот как он учился, оказывается, - подумал Чэн-Я. - К крови привыкал.
Мастерство Контроля ломал... а с обезьянами не вышло. Хороший  ты  парень,
Эмрах ит-Башшар,  несостоявшийся  мститель,  хороший,  да  умный  слишком.
Друдла бы тебе... Друдла, Но-дачи, судьбу позлее да ума поменьше. А ярости
побольше... нет, не надо тебе ни судьбы, ни ярости, пылкий Эмрах, желающий
научиться убивать! И никому не надо. И мне не надо бы - да  только  поздно
уже..."
     -  А  дальше  он  меня  нанял,  -  продолжал  меж  тем  слуга.  -  По
договоренности. Я короткой саблей неплохо владею, так  должен  был  с  ним
Беседовать по вечерам. А когда господин Эмрах, дай  Творец  ему  здоровья,
первым ударить успевал, то должен был я кричать громко, на землю падать  и
не двигаться. А он стоял надо мной и смотрел.  Я  кричал  и  падал,  а  он
смотрел. Хороший человек, щедрый, но смешной. И саблю просил  на  булыжник
ронять, чтоб дребезжала, будто бы  сломалась.  Я  и  ронял  -  чего  ж  за
серебряный лян не уронить?! - а он слушал.  Если  б  не  отослал  он  меня
неделю тому назад - глядишь, я б не только рисом и овощами на зиму запасся
бы, но и дочке  обнову  какую  купил!  У  вас-то  я  временно,  кусты  вот
подстригу и все, а господин Эмрах - ах, хороший  человек,  всяческих  благ
ему в этой жизни...
     "Да уж,