стине,  почти  со  всей  семьей  (Клара  еще  училась  в  колледже  в
Висконсине,  но тоже  собиралась приехать,  как только получит диплом) - а в
доме ни одной пачки мацы, ни одной бутылки вина, не говоря уже о праздничном
ужине. Я  не  могла  на  него смотреть, я  боялась,  как  бы  он  не  сделал
чего-нибудь  ужасного. Никогда  раньше  бедность  не могла  его сломить -  а
теперь он чувствовал себя униженным.
   И  тут  случилась  изумительная  вещь. Меня  укусила собака.  Для  кого
другого  это, может быть, и было бы  ужасно, но для меня это  было чудо. Мне
пришлось  ездить в  Тель-Авив  на  уколы, а  находясь там, я могла бегать по
городу в поисках человека, который  одолжил  бы мне денег. Мне удалось найти
банк,  который соглашался дать мне взаймы 10  фунтов (тогда это были большие
деньги), если я найду гарантов. Опять я пустилась рыскать  по городу, но те,
кого я находила, не подходили банку, а те, кого указывал мне банк, не желали
рисковать.  Наконец,  я  нашла  человека, у  которого был  капитал,  хорошая
репутация и хорошее еврейское сердце, - и я вернулась в Герцлию. В кармане у
меня лежали целых десять фунтов для отца, а в сердце пылала небывалая любовь
к собакам.
   Тель-Авив в тех редких случаях, когда я там  бывала, угнетал меня видом
безработных  мужчин  на  углах  и  унынием  недостроенных  зданий,  торчащих
повсюду.  Словно  бы  истощился  огромный  взрыв  энергии. Конечно, люди  со
стороны могли видеть все это иначе. Несмотря на экономический кризис, тысячи
евреев  жили  в  Палестине,  воспитывали там  детей,  выдвигали  собственное
руководство, создавали  сельскохозяйственные  и городские поселения,  и  все
это,  в  конце  концов,  делалось только  благодаря сионистскому движению за
границей. Это и само по себе можно было рассматривать как успех. Для будущих
историков даже этот мрачный период приобретает более  светлый  оттенок. Но я
не  была ни человеком со стороны, ни историком, и только желала,  страстно и
пламенно,  принять активное участие в том, что надо сделать, чтобы  ситуация
улучшилась.
   Мне повезло.  Гистадрут  (Всеобщая федерация  еврейских  трудящихся)  -
организация, в которой и для которой мне пришлось проработать так много лет,
была заинтересована в работе людей моего типа. Я уже поработала в Тель-Авиве
для  "Солел-Боне"  и, правда, очень короткое время, продолжала работать и  в
Иерусалиме,  к тому же  знала многих  деятелей рабочего движения.  Эти  люди
нравились мне больше всего и я восхищалась ими. Мне хотелось учиться у них и
работать с ними, и с ними я  чувствовала себя совершенно как дома.  Основные
цели  Гистадрута  они  понимали  так же, как я,  -  не  столько  как  защиту
ближайших экономических интересов трудящихся, сколько  как создание трудовой
общины, преданной будущему  евреев в  Палестине - тех, кто  уже там живет, и
тех, кто приедет потом.
   Во  многом  Гистадрут представлял собой  уникальное явление. Он  не мог
строиться как другие существующие рабочие организации,  потому что положение
еврейского рабочего в  Палестине  ничуть не  походило на положение рабочих в
Англии, Франции или в Америке. Как и  всюду,  в Палестине надо было охранять
экономические права еврейских - и  арабских - рабочих,  в том числе право на
забастовку, на приличную оплату  труда, на отпуск, на отпуск по болезни и т.
д. Но ошибкой было бы  думать,  что  Гистадрут,  хоть  и назывался  Всеобщей
федерацией еврейских трудящихся,  есть тред-юнион;  это  значило бы упрощать
ситуацию. И по идее,  и на практике он  представлял  собой нечто значительно
большее. Прежде  всего, Гистадрут  базировался на  единстве всех  трудящихся
ишува, будь то служащие, киббуцники, "синие воротнички", "белые воротнички",
чернорабочие или интеллектуалы; с самого начала Гистадрут был в первых рядах
борцов  за переезд  евреев  в Палестину, хотя увеличение  иммиграции  падало
бременем на его собственные плечи.
   Во-вторых,  Палестина  не  имела  готовой экономики,  которая могла  бы
справиться  с постоянным притоком еврейских иммигрантов  в страну.  Конечно,
существовали    на     поверхности    мелкие    предприятия,    существовали
сельскохозяйственные поселения. Но этого  было  мало  для страны  с растущим
населением,  и  мы,  приехавшие   в  Палестину,   чтобы  строить   еврейский
национальный очаг, знали, что должны создать то, что сегодня так естественно
называют "национальной экономикой".  Не  будем  говорить  обо всем, что сюда
входит - о промышленности, транспорте,  строительстве,  финансах,  не говоря
уже о способах борьбы с безработицей и о соцстраховании. Скажем  только, что
нашей работой должно быть создание чего-то из ничего, или почти из ничего. И
даже в  то время палестинские трудящиеся, немногочисленные и  изолированные,
не  колеблясь, возложили на себя через Гистадрут, чего, разумеется, никто от
них  не  требовал,  нелегкую  ответственность: быть  авангардом  строящегося
государства.
   По  причине  своей  глубокой  преданности  идеалам  сионизма  Гистадрут
рассматривал все аспекты жизни еврейского  национального очага как одинаково
важные. У  Гистадрута, о  каком бы проекте ни  шла речь,  всегда было  (да и
теперь  есть) два критерия:  отвечает  ли он насущным  потребностям нации  и
приемлем ли он (или необходим) с социалистической точки зрения.
   Вот   пример:   Гистадрут   принял   решение    развивать   собственные
экономические предприятия,  контроль  над  которыми  принимает на  себя  вся
трудовая  община в целом.  Уже  в  1924 году  официально  зарегистрированная
организация Хеврат ха-Овдим (что можно перевести как Всеобщая  кооперативная
ассоциация  еврейских  трудящихся  Палестины), представляющая всех и каждого
члена   Гистадрута,    стала    "владельцем"    всех    предприятий,   тогда
немногочисленных,  которые  были  у  Гистадрута  в  активе.  Одним  из  этих
предприятий был  "Солел-Боне", и когда в 1927 году распух и лопнул, никто за
пределами рабочего движения не мог себе представить, что он может когда-либо
быть  восстановлен.  Но  Гистадрут  знал,  что  существует  и  всегда  будет
существовать  потребность  в строительной компании, отвечающей  национальным
требованиям  так,  как не  смогла бы отвечать в  то  время компания  частных
предпринимателей. И через  некоторое время "Солел-Боне"  возродился. Теперь,
пережив несколько реорганизаций, в  том числе реорганизацию 1958 года (когда
он перестроился на  базе трех компаний -  строительной, заморских и портовых
работ и индустриальной  с ее филиалами), это одна из самых больших и успешно
работающих компаний на Ближнем Востоке. Когда я вспоминаю, какое напряжение,
какое  уныние  царили  в   1927  году  в   темной   иерусалимской   конторке
"Солел-Боне",  где  не  хватало  наличных  денег,  чтобы  хоть  раз  в месяц
заплатить бухгалтеру, и  сравниваю  это  с  теперешним "Солел-Боне" -  50000
мужчин и  женщин,  рабочих  и  служащих, годовой оборот 2,5 миллиарда,  -  я
готова спорить с  любым, кто скажет, что сионизм  совместим с пессимизмом, а
социализм не действенен, если он не беспощаден.
   Тем  критикам еврейского рабочего движения, которые пятьдесят лет назад
говорили, что у Гистадрута слишком романтическое и грандиозное представление
о своей роли и поэтому он  обречен на  провал, я скажу,  что "Солел-Боне" не
только  выстоял пять очень трудных  десятилетий, но и сыграл решающую роль в
строительстве  тысяч  домов, школ, больниц и дорог в Израиле, а  также в тех
израильских проектах, которые осуществлены были в  Африке, Азии и на Ближнем
Востоке.  Но  ведь  "Солел-Боне"  -  только  одно  из  созданий  Гистадрута.
Существуют  десятки  других,  в  разных  областях -  в  сельском  хозяйстве,
промышленности, народном образовании, культуре,  даже в медицине, и  все они
были  созданы  в стойком  убеждении, что  трудящиеся Израиля  выражают  себя
именно в строительстве того, что теперь является еврейским государством.
   Во всяком случае я  была в восторге  (и  мне  очень польстило), когда в
один  дождливый день  Давид Ремез, увидев, что  я с кем-то  остановилась  на
улице около тель-авивского здания Гистадрута, подошел и  спросил, не хочу ли
я вернуться на работу и не соглашусь ли стать секретарем  "Моэцет ха-поалот"
(Женского рабочего совета)  Гистадрута.  Это  был  тот  самый  Давид  Ремез,
который четыре года назад предложил нам  с Моррисом работать в иерусалимском
отделении "Солел-Боне". По дороге  обратно в  Иерусалим я  приняла  решение,
нелегкое решение. Я понимала, что если возьму эту работу, мне придется много
ездить  по  стране, и  за ее пределами, и что нам придется искать квартиру в
Тель-Авиве, что было непросто. Но  - и это было куда серьезнее и труднее - и
я  должна была признать тот  факт, что возвращение на работу  означает конец
моим  попыткам  целиком  посвятить  себя  семье.  Я  еще  не смела даже себе
признаться в окончательном поражении, но уже поняла за эти четыре  года, что
мое  замужество оказалось неудачей. И  поступить на работу с  полным рабочим
днем - означало примириться с этим обстоятельством, - а это меня путало. Но,
с другой стороны, твердила я себе,  для всех -  для Морриса, для детей,  для
меня - будет лучше, если я  буду довольна и удовлетворена. Может, я смогу со
всем справиться, все совместить:  спасти то, что осталось  от  нашего брака,
быть  хорошей матерью Менахему и Сарре и жить интересной  и целеустремленной
жизнью, к которой я так стремилась.
   Разумеется, все вышло  не  совсем так.  Ничто не выходит точно так, как
задумано.  Но, честно говоря, не могу сказать, что  я когда-либо пожалела об
этом своем решении или сочла его  неправильным. А  горько я жалею о том, что
хотя мы с  Моррисом и остались супругами  и любили  друг друга до самой  его
смерти в  моем доме в 1951 году (символично  то, что я  в  это  время была в
отъезде), мне  все-таки  не удалось сделать  наш брак удачным. Мое решение в
1928  году означало, что  мы  расстаемся,  хотя  окончательно  мы расстались
только десять лет спустя.
   Трагедия  была не  в том,  что Моррис меня не  понимал, - напротив,  он
слишком хорошо меня понимал и знал, что не может ни создать меня заново,  ни
переделать.  Я  оставалась  сама собой, а из-за  этого у него не могло  быть
такой жены, которую он хотел бы иметь и в  которой нуждался. И поэтому он не
стал отговаривать меня  от возвращения  на работу,  хотя и знал,  что это  в
действительности означает.
   Он навсегда остался частью  моей  жизни -  и,  уж конечно, жизни  наших
детей. Узы между ним и детьми никогда не слабели. Они его обожали и виделись
с  ним очень часто. У него  было  что им дать, как было  что дать  мне, и он
оставался  для  них прекрасным  отцом  даже после  того, как мы  стали  жить
раздельно. Он читал им, покупал им книжки, часами говорил с ними о музыке, и
всегда с  той нежностью и теплотой, которые были для него так характерны. Он
всегда был спокойным и сдержанным. Посторонним он  мог казаться неудачником.
Но дело в том, что он жил богатейшей внутренней жизнью, куда более  богатой,
чем моя, при всей моей активности и  подвижности, - и это богатство он щедро
делил с близкими друзьями, с семьей и, прежде всего, со своими детьми.
   Итак,  в 1928 году я уехала в Тель-Авив  с Саррой и Менахемом -  Моррис
приезжал к нам только на уик-энды. Дети пошли в школу - одну из тех, которые
содержал Гистадрут, и я стала работать.
   Женский  рабочий   совет  и  сестринская   заграничная  организация   -
"Женщины-пионеры" - был первой и последней женской организацией, для которой
я работала. Меня влекло туда не потому, что они занимались именно женщинами,
но потому, что меня очень интересовала их работа,  в частности -  на учебных
фермах, которые они устроили для девушек-иммигранток. Сегодня  Рабочий совет
(часть Гистадрута) занимается  главным образом  социальным  обслуживанием  и
трудовым  законодательством  для женщин  (льготы по материнству,  пенсионные
дела  и  т.  д.), но в тридцатые  годы  он  делал  упор на  профессиональную
подготовку сотен девушек, приезжавших  в Палестину, чтобы работать на земле,
не  имея никакого трудового  опыта. Эти учебные фермы  давали девушкам  куда
больше,  чем  просто  профессиональные  навыки.  Они  помогали  ускорить  их
интеграцию в новое  общество; девушки изучали там иврит  и  получали чувство
стабильности на новой земле,  куда приехали без семьи и зачастую против воли
родителей.  Эти   "женские  рабочие   фермы"  были  устроены   тогда,  когда
большинство  людей считало  абсурдом самую мысль о том, что и женщинам  надо
давать профессиональную подготовку, да еще в области сельского хозяйства.
   Я  не  поклонница того  феминизма,  который выражает  себя  в  сожжении
лифчиков, ненависти  к мужчинам  или в кампаниях  против  материнства,  но я
испытывала  глубокое  уважение  к  таким  женщинам,  как  Ада  Маймон,  Беба
Идельсон, Рахел Янаит-Бен-Цви,  много  и энергично работавших в рядах партии
Поалей Цион  и сумевшим вооружить  десятки городских девушек  теоретическими
знаниями и практическими навыками, которые помогли им справляться с сельским
трудом  в  новых  палестинских  поселениях.  Доля  этих  девушек в  развитии
поселений была  очень  велика.  Такой конструктивный  феминизм действительно
делает  женщинам  честь  и  значит гораздо  больше,  чем  споры о том,  кому
подметать и кому накрывать на стол.
   Конечно, о  положении женщин можно сказать многое (многое - даже, может
быть, очень многое - уже было  сказано), но я свои  взгляды по этому вопросу
могу  сформулировать кратко. Разумеется, следует признавать равенство мужчин
и женщин  во  всех отношениях,  но,  и это  справедливо  и  по  отношению  к
еврейскому народу, не  надо женщинам  стараться  быть  лучше всех для  того,
чтобы  чувствовать себя людьми, и не надо думать,  что  для этого им следует
поминутно  творить  чудеса.  Однако тут  надо рассказать  анекдот,  когда-то
ходивший  по Израилю,  - будто бы Бен-Гурион сказал,  что я -  "единственный
мужчина" в его кабинете. Забавно, что он  (или тот, кто выдумал это) считал,
что  это  величайший  комплимент, который можно сделать женщине. Сомневаюсь,
чтобы какой-нибудь мужчина почувствовал себя польщенным, если бы я сказала о
нем, что он - единственная женщина в правительстве.
   Дело в  том, что я всю жизнь прожила и  проработала с мужчинами, но то,
что  я  женщина, никогда мне не  мешало. Никогда у меня не возникали чувства
неловкости или  комплекс  неполноценности, никогда я не  думала, что мужчины
лучше женщин,  или  что родить ребенка - несчастье. Никогда.  И  мужчины  со
своей стороны никогда не предоставляли мне каких-нибудь особенных льгот. Но,
по-моему, правда  и  то,  что для женщины,  которая  хочет  жить  не  только
домашней, но и  общественной жизнью,  все гораздо  труднее, чем для мужчины,
ибо  на нее ложится двойное бремя. Исключением являются женщины в  киббуцах,
где организация жизни позволяет им и работать, и воспитывать детей.  А жизнь
работающей матери без постоянного присутствия и  поддержки отца  ее детей  в
три раза труднее жизни любого мужчины.
   Моя  жизнь в  Тель-Авиве  после  переезда  может  до некоторой  степени
служить иллюстрацией ко  всем этим  трудностям и дилеммам. Я вечно спешила -
на работу, домой, на митинг, на урок музыки с Менахемом, к врачу с Саррой, в
магазин, к плите, опять на работу и опять домой. И до сего дня я не уверена:
не  повредила  ли я  детям, не забрасывала  ли я  их,  хоть  и  старалась не
задерживаться  ни  на  час  нигде.  Они  выросли  здоровыми,  трудолюбивыми,
талантливыми  и добрыми,  они  стали  чуткими  родителями  для своих  детей,
чудными товарищами для меня. Но когда они еще были подростками, оба они, и я
это знала, очень не любили мою общественную деятельность.
   Чтобы приготовить им обед, я вставала  по ночам. Я чинила их  одежду. Я
ходила  с ними на концерты  и в кино. Мы всегда много разговаривали и много,
смеялись.  Но не  были ли  Шейна  и мама правы, обвиняя  меня  в том, что  я
недодаю детям того, что им положено? Думаю, что никогда не смогу ответить на
этот вопрос  удовлетворительно  для себя  и никогда  не  перестану себе  его
задавать. А гордились ли они мною, тогда или  потом? Мне хочется думать, что
да, но я  не  уверена,  что гордость  за мать возмещает  ее  частые отлучки.
Помню, однажды я председательствовала на каком-то митинге и, ставя вопрос на
голосование,  сказала:  "Поднимите  руки,  кто  за!"   Каково  же  было  мое
изумление,  когда я увидела в зале (куда они незаметно  прокрались, придя за
мной) Сарру и Менахема - они оба дружно подняли  руки, выражая этим, что они
тоже  "за". Это  был самый приятный для меня вотум  доверия, но  я  все-таки
чувствовала, что голосовать за мать менее важно, чем находить ее дома, когда
приходишь из школы.
   И, конечно, потом  я еще  и  за границу часто уезжала.  И тогда чувство
вины совсем уж подавляло меня. Я  им все время писала, даже наговаривала для
них  "говорящие письма", никогда  не  возвращалась без подарков - и все-таки
вечно чувствовала, что наношу им обиду.  В 1930 году я выразила свои чувства
в анонимной статье, написанной для сборника  воспоминаний  активисток  ишува
того  времени.  Может  быть,  для  современной  женщины будут небезынтересны
кое-какие  места  из той давнишней статьи,  потому что  современные машины -
стиральные, посудомоечные, сушильные, -  хоть и очень  помогли  бы мне  в ту
пору, все-таки и сейчас не решили бы проблем, тревожащих меня тогда.

   "Как правило, внутренняя борьба и порывы отчаяния матери, которая ходит
на работу, ни  с чем  несравнимы. Но  внутри этого  правила есть вариации  и
оттенки.  Есть матери,  которые  работают  лишь тогда,  когда  вынуждены это
делать - муж болен или потерял работу, или семья еще каким-то образом выбита
из колеи.  Ее действия для ее  самой оправданы необходимостью - иначе  нечем
будет кормить детей. Но есть женщины, которые  не  могут оставаться дома  по
другим причинам.  Какое  бы  место в их жизни ни  занимали семья  и дети, их
натура,  все их существо требует  большего: они  не  могут  отделить себя от
жизни общества.  Они  не  могут  допустить, чтобы их горизонт  ограничивался
детьми. Эти женщины не знают покоя.
   Теоретически  все ясно. Женщина, которая  занимается своими  детьми,  -
надежна,  преданна,  детей  любит  и годится  для этой работы;  дети  вполне
присмотрены.  Есть даже  теоретики-педагоги, считающие, что для детей лучше,
если матери  не хлопочут  вокруг них  постоянно,  что мать,  отказавшаяся от
внешнего  мира  ради  мужа  и  детей,  сделала  это  не  из  чувства  долга,
преданности и любви, а по причине своей неспособности, потому что ее душа не
может  вместить  многосторонность  жизни  с  ее  страданиями  -  но и  с  ее
радостями.  Пусть женщина осталась с детьми и  не занимается ничем другим  -
разве это  доказывает, что она более преданная  мать, чем та, что  работает?
Если у женщины нет любовников, доказывает ли это, что она больше любит мужа?
   Но мать страдает и на  самой своей работе. У  нее всегда есть ощущение,
что  ее работа  была бы продуктивнее,  если  бы ее  делал  мужчина  или даже
незамужняя  женщина. Дети,  со  своей стороны,  всегда  ее требуют, и  когда
здоровы, и,  особенно,  когда больны.  Вечное внутреннее  раздвоение, вечная
спешка, вечное чувство невыполненного долга  - сегодня по отношению к семье,
завтра по отношению к работе - вот такое бремя ложиться на плечи  работающей
матери".

   Статья  эта  не  слишком  хорошо  написана,  сегодня  она  кажется  мне
недостаточно свободной, но тогда я писала ее, страдая по-настоящему.
   Не говоря уже обо всем прочем,  Сарра болела несколько лет  подряд. Нам
сказали, что у нее  не в порядке  почки, - не  было  месяца, когда  бы  мы в
тревоге  ни  обращались  к  врачу.  Она  была  хорошенькая,  веселая,  очень
подвижная девочка,  послушно  соблюдавшая диету, глотавшая лекарства и, если
надо,  неделями  о