ть,   вымещая  свое
недовольство  пароходной компанией  на бедных  пассажирах.  Моряки не только
подмешивали  морскую  воду к  нашей питьевой, не только  посыпали солью нашу
еду, но умудрились так перепортить машины, что пароход угрожающе кренился, а
иногда и вовсе останавливался. Плаванье от Нью-Йорка до Бостона заняло целую
неделю; еще девять дней нам пришлось ждать, когда возможно будет возобновить
наше утомительное путешествие. В  Бостоне  нас на корабле посетила делегация
Поалей Цион; они  принесли  гостинцы и сказали несколько  речей,  в  которых
приветствовали  нас,  своих  героических товарищей.  Трое из  нашей  группы,
вначале насчитывавшей  двадцать  два человека,  оказались однако,  хотя их и
можно понять, не такими уж героями: пожилая пара и молоденькая новобрачная в
Бостоне  сошли с  корабля.  Шейна получила от Шамая отчаянную телеграмму: он
умолял  ее высадиться тоже.  Стоит ли  говорить, что  она и  не подумала это
сделать?
   Ну вот, наконец, мы снова отчалили. Плаванье через океан превратилось в
кошмар. Мятеж  не кончился  - он  только притих; ежедневно обрывалась подача
энергии, ежедневно мы получали соленую воду для питья и отвратительную пищу.
У Понта-Делгада,  на Азорских островах,  выяснилось: пароход в  таком плохом
состоянии,  что  требуется  еще  неделя на  ремонтные работы.  Четыре  члена
команды сошли на берег, похваляясь, что  потопят  "Покаонтас" прежде, чем он
дотянет до Неаполя; когда об этом узнал капитан, он заковал их в кандалы.
   Мы же старались использовать эту неделю для отдыха, что было нелегко. Я
гуляла  по  прелестному  портовому городу,  наслаждалась  мягкой  погодой  и
восхищалась непривычными  видами. Во время  этой  нашей  вынужденной стоянки
произошла  забавная  вещь:  мы   открыли  крошечную   (человек  в  тридцать)
сефардскую еврейскую  общину,  чрезвычайно строго придерживавшуюся еврейских
обычаев.  Их  раввин за несколько лет перед тем умер, и община, как когда-то
мой  дед,  так  боялась  нарушить  законы  кашрут,  что  предпочла  навсегда
отказаться  от  мяса.  Когда  мы  отплыли от Азорских островов, мы уже месяц
находились  в пути  и  с ужасом предвкушали предстоящее плавание.  Полумятеж
продолжался; пароходный  холодильник разбили  вдребезги,  благодаря чему нам
приходилось  довольствоваться  три  раза в  день  рисом  и соленым чаем.  Но
скучного однообразия не было:  одна трагедия  сменяла  другую.  Сначала умер
пассажир, и поскольку на "пароходе"  не работали холодильные установки, тело
его просто было брошено за борт; затем брат  капитана, тоже плывший  с нами,
впал в  буйное сумасшествие  и  его пришлось  заковать  и запереть в  каюте;
наконец, перед  самым  прибытием  в  Неаполь,  капитан,  законно  впавший  в
депрессию, покончил с собой, хотя кое-кто говорил, что его убили.
   О положении дел  на "Покаонтасе" стало известно на суше, и среди  наших
друзей в Нью-Йорке  и Бостоне распространился слух,  что мы все пошли ко дну
вместе с кораблем. Но из Неаполя мы уже смогли  написать домой, что мы более
или  менее  в  порядке.  Мы  провели  там  пять  дней,  улаживая  неизбежные
затруднения с паспортами, покупая керосиновые лампы и еду, а также отыскивая
свой  бесследно  исчезнувший  багаж.  Наконец,  мы  сели в  поезд, шедший  в
Бриндизи.
   Там мы встретились с группой  Поалей  Цион из Литвы, которые уже дважды
добирались до Палестины, но  каждый  раз  их отправляли обратно.  Теперь они
собирались в третий раз попытаться проникнуть в страну. Мы никогда прежде не
встречали настоящих  "халуцим"  нашего  возраста,  и  они  произвели  на нас
сильное впечатление.  Мне они  напоминали людей  типа Бен-Цви и Бен-Гуриона,
хотя были гораздо моложе. Какими опытными и твердыми они были по сравнению с
нами,  какими уверенными в себе казались! В Европе  они  работали на учебных
фермах, основанных сионистами:  было  ясно, что они не без основания считают
себя  гораздо  выше  нас.  Они,  не  скрывая,  считали   нас  "мягкотелыми",
избалованными иммигрантами-буржуйчиками из Соединенных Штатов, которые через
пару  недель  из Палестины  удерут.  И  хотя  нам предстояло  плыть на одном
корабле,  они, собиравшиеся ехать как  палубные пассажиры, не желали иметь с
нами ничего общего. Я не могла оторвать от них глаз: именно такими, как они,
я хотела, я мечтала быть  - суровой, решительной, беззаветно преданной делу.
Я безгранично восхищалась ими, я им завидовала, я хотела, чтобы они признали
нас товарищами, - но они продолжали смотреть на нас сверху вниз.
   Наше  впечатление  от  них  описал  Йосл  в  письме  Шамаю.  "Настоящие
Геркулесы, - писал он, - которые собираются  построить  справедливую  страну
собственным горбом. Не только страну, но и язык... Великолепный человеческий
материал, любой народ гордился бы им".
   Когда мы  взошли  на  пароход,  который  должен  был  доставить  нас  в
Александрию, я предложила своим отказаться от "роскошных" кают и  устроиться
на  палубе  вместе  с  молодыми  литовцами.  Это не показалось  им  особенно
соблазнительным, тем более что  палубные пассажиры не имели права на горячую
пищу, а мы уже давно мечтали о приличной еде. Но я настаивала: наш долг, как
будущих  пионеров,  - не откладывать  в долгий ящик,  разделить образ  жизни
наших товарищей-сионистов; уже здесь, на пароходе мы должны своим поведением
доказать  свою  искренность  и  готовность  переносить  трудности.  "Давайте
организуем палубную кухню", - предложила я и добавила,  что, вероятно, можно
договориться и о ночлеге под крышей для детей. Несмотря на их сопротивление,
мне удалось  убедить своих друзей,  и литовцы чуть-чуть  оттаяли. С  помощью
нескольких  долларов нам  удалось  получить  разрешение старшего  официанта,
чтобы  дети ели в  столовой, - и мы даже нашли пустые  каюты, где  они могли
спать (все, кроме  Шейниной дочери, которую мне удалось, с помощью  главного
стюарда,  устроить  на  ночлег  на кушетке  в  салоне; правда, ей надо  было
освобождать кушетку в пять утра). И на палубе преграды между нашей группой и
литовцами рухнули,  наконец.  Мы рассказали им о  жизни  в  Америке, на небе
появились звезды,  мы стали петь песни  на иврите  и на  идиш,  а  потом все
вместе танцевали хору.
   Но   неудачи  по-прежнему  нас  преследовали.  В  Александрии  на  борт
поднялись египетские  полицейские; они  искали  супругов  Рапапорт,  которых
называли "презренными коммунистами".  В нашей  группе были супруги Рапапорт,
но, разумеется, не те. Однако же их сняли с парохода и допрашивали несколько
часов. Это происшествие  нас испугало и огорчило. Когда,  наконец, Рапапорты
вернулись,  мы решили  ехать дальше поездом.  Мы попрощались  с  литовцами и
отправились на вокзал, чтобы  ехать  в Эль-Кантару. По дороге  на вокзал  мы
впервые увидели  Ближний Восток, и с самой худшей его  стороны: нищие, толпы
нищих - мужчины, женщины, дети - в грязных лохмотьях, покрытые мухами. Я тут
же  вспомнила нищих,  которых  так  боялась  в  Пинске, и поняла,  что  если
кто-нибудь из них меня тронет, я закричу, хоть  я и будущий пионер. Каким-то
образом  мы  продрались через эту толпу и сели  на поезд. Теперь  мы уже так
привыкли к мелким  неприятностям,  что  нас  даже не удивила окружающая  нас
невиданная грязь. Жара была невыносимая, воды  было  не достать - но мы зато
понимали, что наше  путешествие близится  к концу. В конце концов, наш поезд
все-таки вышел  из  Александрии,  мы снова  были в пути,  хоть и  грязные, и
усталые, но все еще способные  с воодушевлением петь  о нашем "Возвращении к
Сиону".
   Глубокой ночью, покрытые пылью, мы добрались до Эль-Кантары и  пересели
на другой поезд. Пересадка заняла несколько часов: иммиграционные чиновники,
которых  мы,  в  конце  концов,  отыскали,  вовсе  не  торопились  проделать
необходимые формальности  и  понять  не  могли,  отчего  мы в  таком  дурном
настроении. Помню, как  я  кипятилась, препираясь с  одним из них  на темном
перроне - и все без толку. Но перед рассветом мы устало вскарабкались в свой
последний  поезд, который, сотрясаясь  и  спотыкаясь, сквозь  песчаную бурю,
бушевавшую  на Синайском  полуострове,  все-таки привез  нас  в Палестину. И
когда  с Шейниным ребенком на коленях я сидела на жесткой вагонной скамейке,
я  впервые с тех пор, что мы выехали из Милуоки, усомнилась: доберемся ли мы
когда-нибудь до Яффы?

НАЧАЛО НОВОЙ ЖИЗНИ

   Хотя  в то  жгучее  июльское утро, когда я  впервые его  увидела сквозь
грязное  окно кантарского поезда, Тель-Авив и  показался  мне  большой и  не
слишком красивой деревней, он уже был на пути к тому, чтобы стать самым юным
городом мира  и гордостью ишува. Не  знаю,  чего я ожидала,  -  но во всяком
случае не того, что увидела.
   В  сущности, я, да и мы все,  знали к тому  времени о Тель-Авиве только
то, что он был основан в 1909 году шестьюдесятью оптимистически настроенными
еврейскими  семьями.  Кое-кто  из  них даже  осмеливался  предсказывать, что
когда-нибудь в их дачном предместье, построенном, на окраине арабского Яффо,
будет  25  тысяч жителей. Но никому из них  и  не снилось,  что  всего через
пятьдесят лет Тель-Авив станет большим городом, в котором  еле будет хватать
жилья для  более чем  четырехсоттысячного  населения,  а в  1948 году станет
первой, временной столицей еврейского государства.
   Во время войны турки выслали из Тель-Авива все его население. Но к тому
времени, как  мы  приехали,  там  опять уже  жило 15000  человек  и  начался
настоящий строительный бум. Некоторые части города, как я  впоследствии  для
себя открыла, были и в самом деле  очень  красивы: ряды чистеньких домиков -
каждый  с  собственным  садом - выстроились на  мощеных  улицах,  обсаженных
деревьями - казуарией и перечными,  а вдоль улицы тянулись караваны ослов  и
верблюдов, груженных мешками с песком, который  брали  с морского берега для
строительства.
   Но иные районы казались  -  и были - построенными  без  всякого  плана,
незаконченными и ужасающе запущенными.  После майских  беспорядков 1921 года
Тель-Авив запрудили  еврейские беженцы из  Яффо, и  когда  мы приехали - это
случилось  всего  через несколько недель, - несколько сот  беженцев  все еще
жили в жалких хибарах и даже в палатках.
   Население Тель-Авива в  1921 году частью состояло  из тех, кто прибыл в
Палестину  с третьей волной  сионистской  иммиграции,  в основном  из Литвы,
Польши  и России;  они  известны  под  именем "Третья  Алия".  Другую  часть
составляли  "старики",  которые  находились тут  с  самого  начала.  И  хотя
некоторые из новых иммигрантов стали себя называть "капиталистами" - то были
купцы  и  торговцы,  открывшие  маленькие  фабрики  и  лавки, -  подавляющее
большинство состояло из  рабочих. За год  перед  тем  была создана  Всеобщая
федерация  еврейских трудящихся (Гистадрут)  и через двенадцать  месяцев она
уже насчитывала более 4000 членов.
   Тель-Авив,  хотя  ему было всего  двенадцать  лет,  быстро  двигался  к
самоуправлению.  Как  раз  в это  время британские  власти  дали  разрешение
Тель-Авиву собирать  налоги  за дома и  фабрики, а  также  иметь собственную
систему водоснабжения.  Тюрьмы, правда, он еще не имел - много  лет  прошло,
когда  появилась тюрьма, но зато у него  была собственная,  чисто  еврейская
полиция в качестве двадцати пяти человек, которой все чрезвычайно гордились.
Главная улица (названная именем Теодора Герцля) была с одного конца украшена
Герцлийской гимназией  - первым и импозантнейшим  зданием города.  Было  еще
несколько улиц, и маленький "деловой центр", и водокачка, у подножия которой
собиралась тогда молодежь.  Городской транспорт представляли собой миленькие
автобусы и повозки, запряженные  лошадьми, а мэр  Тель-Авива  Меир  Дизенгоф
ездил по городу верхом на великолепной белой лошади.
   И 21-м  году культурная жизнь уже била  в Тель-Авиве  ключом; множество
писателей селились в городе, и  среди них был и  великий еврейский философ и
писатель Ахад-ха-Ам и поэт Хаим Нахман Бялик. Уже функционировала состоявшая
из  рабочих театральная группа "Огель" ("Палатка")  и  несколько  кафе,  где
каждый день и каждый вечер живо обсуждались вопросы политики и  культуры. Но
мы, высадившиеся, наконец, на крошечной городской  станции, ничего этого  не
видели -  ни  культурной жизни, ни скрытых  возможностей города. Трудно было
выбрать более неудачное время для приезда;  все нас слепило - воздух, песок,
белая штукатурка  домов, все пылало на полуденном солнце, и мы совсем увяли,
когда, оглядев пустую платформу, поняли, что никто нас не встречает, хоть мы
и написали в Тель-Авив нашим  друзьям (эмигрировавшим  в Палестину два  года
назад), когда нас следует ожидать. Потом мы  узнали,  что в этот самый  день
они отправилась в Иерусалим завершить формальности, связанные  с отъездом из
страны. Это  еще усугубило то  состояние  растерянности и  неуверенности,  в
котором мы находились.
   Как бы то  ни было,  после своего  ужасного путешествия, мы наконец уже
были в  Тель-Авиве.  Мечта сбылась. И станция, и  дома, которые мы различали
вдали,  и даже  глубокие  пески, окружавшие  нас, все было частью еврейского
национального  очага. Но  нелегко  было  вспомнить,  зачем,  собственно,  мы
приехали,  стоя под жгучим солнцем и  не зная, куда  идти, куда повернуться.
Кто-то, может быть, Йосл, даже выразил наши  чувства словами.  Он повернулся
ко  мне и сказал то  ли  в шутку, то  ли  всерьез: "Ну, Голди, ты  хотела  в
Эрец-Исраэль. Вот  мы  и  приехали.  А теперь  можем ехать  обратно -  с нас
хватит". Я не помню, кто это сказал, но помню, что я не улыбнулась.
   Неожиданно  к  нам подошел мужчина и  представился  на  идиш:  господин
Бараш, владелец близлежащей гостиницы.  Может быть, он может нам помочь?  Он
кликнул повозку, и  мы с  благодарностью взвалили на нее наши  вещи. Повозка
двинулась, мы устало  потянулись за ней, прикидывая,  далеко ли мы уйдем  по
этой страшной жаре. Сразу за вокзалом я увидела дерево. Оно, по американским
понятиям,  было  не  слишком высокое, но  все-таки  это  было первое дерево,
которое я в тот день увидела. И подумала, что оно - символ молодого  города,
чудом поднявшегося из песков.
   В гостинице  мы поели, напились  и  выкупались. Комнаты  были большие и
светлые,  господин и госпожа  Бараш -  очень гостеприимные.  Мы  повеселели.
Решили не распаковывать вещей и не строить никаких планов, пока не отдохнем.
И тут, к своему ужасу, мы увидели на постелях следы клопов. Господин Бараш с
негодованием  отверг обвинение: "Мухи - возможно,  - сказал он, -  но клопы?
Никогда!" Когда белье сменили, Шейна, Регина и  я уже вовсе не хотели спать;
остаток нашего первого дня  в Тель-Авиве мы  провели, уверяя друг друга, что
нам предстоят проблемы посерьезнее, чем клопы.
   Рано  утром  Шейна вызвалась  сходить  на рынок  за фруктами для детей.
Вернулась она  очень скоро, сильно  приунывшая. "Все, все  покрыто мухами, -
сказала  она,  -  не  достать  бумаги,  ни  бумажных  мешков;  все  до  того
примитивно;  и солнце, солнце, которого просто нельзя  выдержать!" Никогда я
прежде  не  слышала,  чтобы  Шейна   на  что-нибудь  жаловалась;   теперь  я
призадумалась, сможем  ли  мы с  ней привыкнуть  к нашей новой  жизни. Очень
хорошо было рассуждать в Милуоки  о пионерстве, но, может быть, мы и в самом
деле не способны  справиться с незначительными неудобствами, и литовцы  были
правы, считая нас слишком мягкотелыми  для этой страны? Чувство неловкости и
вины  за собственную слабость  - не говоря уже о том, как  нервировала  меня
реакция  Морриса на наши неудачи, -  я испытывала всю  нашу  первую неделю в
Тель-Авиве. Может, если бы мы приехали осенью  или поселились поближе к морю
с его бризами, все прошло бы легче. Но мы почти все время страдали  от жары,
усталости и упадка духа.
   В довершение  всего, вернулись  из  Иерусалима наши друзья и пригласили
нас на  субботний  ужин. Мало того,  что они бесконечно распространялись обо
всех трудностях, которые нас ожидают, - они подали котлеты, пахнувшие мылом,
которые никто из нас не мог  в рот взять. Все были сконфужены. Когда удалось
успокоить вопящих детей, выяснилось,  что в бесценный фарш  упал кусок мыла.
Но  от  объяснения мыло  не стало  более  съедобным,  и  мы  возвратились  в
гостиницу господина Бараша, чувствуя тошноту и подавленность.
   Через несколько дней стало  ясно, что оставаться в гостинице  господина
Бараша не имеет смысла.  Раньше или  позже мы должны были пустить корни, как
то  дерево у вокзала; к  тому же деньги  наши уходили. Хоть мы и приехали из
Америки,  средства наши были очень  ограничены - несмотря на  то, что в это,
по-видимому, никто  не хотел верить. Тем летом  в Тель-Авиве я встретилась с
женщиной, которая обняла  меня, поцеловала и сказала,  со слезами на  глазах
"Слава Богу, что вы, миллионеры, приехали к нам из Америки. Теперь все у нас
пойдет хорошо".
   Мы планировали провести  в Тель-Авиве неделю-другую, а потом вступить в
киббуц. Еще в Милуоки мы выбрали киббуц,  в  который будем  предлагать  свои
кандидатуры. Но в Тель-Авиве нам сказали, что надо  ждать конца  лета: тогда
можно будет подавать  заявления по  всей  форме.  И так, вместо  того, чтобы
сразу  отправиться  на  завоевание   земли,  мы  пустились  на   куда  менее
героическое предприятие: завоевание квартирохозяев. Но и это  было непростым
делом.  Квартир  было  мало, цены  на  них  колоссальные, а нам  нужно  было
помещение, куда можно было  бы поставить, по крайней  мере семь кроватей. Мы
разбились на группы и стали лихорадочно носиться по городу в поисках  жилья.
Через несколько дней мы нашли двухкомнатную квартиру в конце немощеной улицы
Неве Цедек; это была самая  старая часть города, основанная  на границе Яффо
еще раньше,  чем  Тель-Авив. Там не  было ни электричества,  ни  ванной,  ни
уборной: "удобства", которыми пользовались  еще человек сорок, помещались во
дворе,  но там  была кухонька,  и квартплату с нас  попросили только  за три
месяца  вперед,  несмотря  на  то,  то  мы  приехали  из  Штатов и, конечно,
считались богачами.
   Мы  въехали   туда  без  особого  энтузиазма,  но  с  большим  чувством
облегчения, и начали организовывать свой быт. Мы заняли у знакомых простыни,
горшки и сковородки, вилки, ложки и  ножи,  и Шейна взялась вести наше общее
хозяйство; готовила  она на примусе (род керосиновой плитки),  который то  и
дело  с  шумом взрывался.  Регина  устроилась  в  контору машинисткой;  Йосл
поступил  в  парикмахерскую;  Морриса  взяли  чем-то  вроде  библиотекаря  в
британское  управление общественных работ  в Лидде; я  стала  давать частные
уроки английского.  Мне, правда, предложили преподавать в средней  школе, но
так как мы собирались в самом скором времени вступить в киббуц,  то я решила
не  связывать  себя постоянной работой. Однако  большинство  встречавшихся с
нами  в  Тель-Авиве  людей  считало  преподавание  слишком  интеллектуальным
занятием для  будущего  халуца, и мне  каждый раз приходилось объяснять, что
это  только временно  и  что  не  за  тем  я  приехала  в  Палестину,  чтобы
распространять американскую культуру.
   В  общем, мы  справлялись  неплохо, хотя  понадобилось немало  времени,
чтобы соседи привыкли  к нашим  странным американским обычаям. Мы, например,
вставили в окна сетки от мух. Все ставили на  окна сетки, чтобы в комнаты не
лезли бродячие  кошки, которых  в  городе было  полно, но  мухи?  Подумаешь,
важность  - мухи! Разве без мух тут проживешь? Но мы хотели сделать квартиру
пригодной для жилья, и в общем нам это удалось. Когда из Неаполя пришли наши
сундуки, мы превратили их в  диваны и столы. Моррис расписал голые стены, мы
украсили комнаты покрывалами и занавесками. Но, конечно, самым дорогим нашим
достоянием был патефон с пластинками, и постепенно люди стали заходить к вам
по вечерам выпить чаю и послушать музыку.
   Меня часто тянуло рассказать новым  репатриантам,  как хорошо я понимаю
их трудности и  каково было мне, когд