замужества, мы  согласились,  что нам следует  подождать.  Отношения наши мы
решили сохранять в тайне, но  все время писать друг другу. Таким  образом, в
Милуоки  я уехала  - о чем  сказала на следующий день  Регине -  в блаженном
состоянии духа.

Я ВЫБИРАЮ ПАЛЕСТИНУ

   Дома у  нас все изменилось. Родители  очень смягчились, их материальное
положение  улучшилось,  Клара  стала подростком.  Семья переехала  в  новую,
лучшую квартиру  на  Десятой улице -  там всегда было людно и кипела  жизнь.
Теперь у родителей не было возражений по поводу моего  поступления в среднюю
школу:  они не  протестовали даже тогда, когда я,  окончив  ее, записалась в
октябре 1916  года в  Нормальную школу  Милуоки (тогда  она носила  название
"Учительский  колледж").  Вряд  ля  они  поверили,  что  я  нуждаюсь  еще  в
каком-нибудь дополнительном  образовании,  -  но они позволили мне поступить
по-своему, и наши отношения от этого улучшились неузнаваемо, хотя мы с мамой
все-таки иной раз ссорились. Одной из  причин ссор были письма Морриса. Мама
считала своим долгом быть в курсе дела (кто-то, вероятно  Шейна, написала ей
о  моем  денверском  романе)  и  как-то раз она заставила  Клару прочесть  и
перевести ей  на идиш целую  пачку этих писем (мы с  Моррисом переписывались
по-английски, на  котором мама читала с  трудом). Позже Клара, понимая,  что
сделала  ужасную  вещь,  все  рассказала  мне,  при  этом она  клялась,  что
пропускала "все слишком личное", как  она тактично  выражалась.  После этого
Моррис стал писать на адрес Регины.
   По  мере  того, как  их жизнь  становилась  легче,  мои родители  стали
принимать все большее участие в  общественной жизни. Мама, которой, думаю, и
в голову не приходило, что она может проявить себя вне узкого круга семейных
дел   и   обязанностей,  выказала,   тем  не   менее,   природный  талант  к
благотворительности;   возможно,   он   развился    благодаря   покупателям,
рассказывавшим ей о своих  затруднениях,  пока она развешивала для них рис и
сахар.  Словом, хоть она и  была  занята как никогда,  но  жилось ей  легче;
однако у нее была очень  сердившая меня привычка заявлять, что в Милуоки все
хуже,  чем в  Пинске. Например, фрукты. Кто  в  Пинске  мог  есть фрукты? Во
всяком случае, не наша семья.  Но мама  продолжала восхвалять  все, что были
"дома", а я со временем научилась не взрываться каждый раз, когда она делала
это.
   Слушая про чьи-нибудь невзгоды, помогая управляться с благотворительным
базаром  или лотереей,  мама  не переставала печь  и жарить. Она  делала это
прекрасно; у нее  я научилась готовить простую и питательную еврейскую пищу,
- ту самую, которую люблю и готовлю  по сей день, несмотря  на то, что сын и
один из внуков -  они считают  себя  знатоками  и льют вино  в любое блюдо -
критикуют  мою  "лишенную воображения"  стряпню (однако никогда  от  нее  не
отказываются).  По вечерам  в пятницу,  когда  мы  усаживались за  субботнюю
трапезу - куриный бульон,  фаршированная  рыба,  мясо с  картошкой  и луком,
цимес  из моркови  со сливами, - кроме  отца,  Клары  я меня за столом почти
всегда были гости,  приехавшие  издалека, и  порой их визиты затягивались на
несколько недель.
   Во время  Первой  мировой войны мама  превратила наш дом в перевалочный
пункт  для  юношей,  вступавших добровольцами в Еврейский  легион Британской
армии; они под еврейским флагом шли освобождать Палестину от  турок. Молодые
люди  из  Милуоки,  вступавшие  легион  (воинской повинности  иммигранты  не
подлежали), уходили от  нас с  двумя  мешочками:  маленький, вышитый  руками
мамы, мешочек служил для талеса и филактерий; другой мешочек, гораздо  более
вместимый, был наполнен еще горячим печеньем  из ее духовки. Она  с открытым
сердцем  держала открытый дом  и, вспоминая это  время, я  слышу ее  смех на
кухне, где она чистит морковку, жарит лук и режет рыбу для субботнего ужина,
болтая  с  одним  из  гостей,  который  будет  ночевать на  кушетке у нас  в
гостиной.
   Отец  тоже   принимал  активное  участие  в  еврейской  жизни   города.
Большинство  из  тех,   кто  спал  на   нашей   знаменитой   кушетке,   были
сионисты-социалисты  с Восточного побережья, идишские писатели,  ездившие  с
лекциями  по  стране и  жившие  за  городом,  члены  Бней  Брита  (еврейское
братство,  к которому мой  отец принадлежал).  Короче  говоря, мои  родители
полностью интегрировались, и их дом стал для  милуокской общины и  ее гостей
чем-то вроде учреждения. Среди тех, кого я тогда впервые увидела и услышала,
многие имели впоследствии  огромное влияние не только на мою жизнь, но,  что
гораздо важнее, на сионистское движение, в частности на социалистическое его
крыло. Некоторые оказались в числе отцов-основателей еврейского государства.
   Вспоминая людей, проезжавших через Милуоки в те годы, которые произвели
на  меня  впечатление, я прежде всего думаю  о Нахмане  Сыркине  - пламенном
идеологе   сионистов-социалистов  -  Поалей  Цион.  Сыркин,  русский  еврей,
изучавший  в Берлине философию и  психологию, вернулся  в Россию  после 1905
года, а затем эмигрировал в Соединенные Штаты, где стад лидером Поалей Цион.
Сыркин считал, что единственная надежда еврейского пролетариата  (он называл
его "рабом рабов" и "пролетариатом пролетариата") - это массовая эмиграция в
Палестину, и  об этом он  писал и блистательно говорил в Америке и в Европе.
Моя  любимая  история о  Сыркине (дочь  которого,  Мари, стала моим  близким
другом,  а  потом и биографом) - этот спор его с доктором Хаимом Житловским,
известным  защитником   идиша  как  еврейского  национального   языка.   Для
Житловского главным был чисто правовой  аспект еврейского вопроса; Сыркин же
был страстным  сионистом и сторонником возрождения иврита. Во время их спора
Сыркин сказал: "Ладно, давайте  поговорим о разделе. Вы берете  все, что уже
существует, а я то, чего еще нет. Например, Эрец-Исраэль (Земля Израиля) еще
не  существует  как  еврейское   государство,  поэтому   она  моя;  диаспора
существует,  значит, она  ваша.  Идиш  существует  -  он ваш;  на  иврите  в
повседневной жизни не говорят - стало быть, он мой. Ваш удел  - все реальное
и конкретное, а моим пусть будет то, что вы зовете пустыми мечтаньями".
   Или  Шмарьяху  Левин.  Без  сомнения,   это  был  один  из   величайших
сионистских ораторов того времени; тысячи евреев покорялись  его остроумию и
шарму. Как  и Сыркина, теперь его помнят  смутно, и если молодые израильтяне
знают  его, то лишь потому,  что в  каждом,  самом маленьком, городе Израиля
есть улица его имени. Для моего же поколения он был один яз гигантов, и если
мы  кого обожали,  то, конечно, элегантного,  мягкого  интеллектуала  Шмарью
(Шмарьяху  - его полное имя).  Юмор его  был типично  идишский,  так что его
остроты даже трудно  перевести  на  другой язык.  Он,  например,  говорил  о
евреях:  народ  мы маленький,  да  паскудненький. Или,  иронически  описывая
Палестину, говорил, что это прекрасная страна: зиму можно проводить в Египте
(где редки дожди), а лето -  в Ливанских горах. Как-то во время сионистского
конгресса  в Швейцарии он  подошел  ко  мне очень  взволнованный.  "Голда, -
сказал он, - у меня есть дивная мораль для басни.  Но  басни-то нет!" В 1924
году Шмарья поселился в Палестине, и наши пути стали пересекаться.  Особенно
живо я помню  ужас, охвативший меня  в 1929 году в  Чикаго:  меня  попросили
выступить на  очень  большом  митинге  -  на  таком  мне  не  случалось  еще
выступать, - и вдруг я увидела  Шмарью в одном из первых рядов. "Боже мой! -
подумала, -  как же  я  посмею открыть рот,  когда  тут сидит  Шмарья?" Но я
выступила и потом  получила  большое удовольствие,  когда он сказал,  что  я
хорошо говорила.
   Первые  палестинцы, которых я  встретила, были  Ицхак Бен-Цви,  ставший
потом    вторым    президентом    Израиля,    Яаков   Зрубавел,    известный
сионист-социалист  и  писатель,  и  Давид Бен-Гурион.  Бен-Цви и  Бен-Гурион
приехали в Милуоки в 1916 году вербовать  солдат для Еврейского легиона; они
жили в Палестине, но турецкое  правительство их выслало, запретив когда-либо
туда  возвращаться.  Зрубавел,  осужденный  на  тюремное  заключение,  сумел
бежать, но был заочно приговорен к пятнадцати годам каторжных работ.
   Никогда раньше  я не встречала таких людей, как эти палестинцы, никогда
не слышала таких рассказов про ишув (маленькую еврейскую общину в Палестине,
в  то  время сократившуюся  с 85 до 56 тысяч).  Тогда я  впервые узнала, как
страдает ишув от жестокого турецкого режима, заморозившего всякую нормальную
жизнь в стране. Их сжигала  тревога о судьбах  евреев Палестины,  и они были
убеждены, что  евреи  смогут предъявить  свои права  на родину только  после
войны  и только в том случае, если евреи, именно  как евреи, сыграют в войне
значительную и  заметную  роль. Они  говорили о Еврейском  легионе  с  таким
чувством,  что я  сразу пошла туда  записываться - и получила сокрушительный
удар: девушек не принимали.
   К этому времени я знала о Палестине немало, но более теоретически.  Эти
же палестинцы говорили не о взглядах в теории сионизма, а  о его реальности.
Они   подробно  рассказывали  о  пятидесяти  еврейских  сельскохозяйственных
поселениях, существующих там, и говорили о гордоновской Дгании  так, что она
начинала казаться  реальной, населенной  живыми  людьми,  а  не  мифическими
героями и  героинями. Рассказывали  о Тель-Авиве,  только что  основанном на
песчаных дюнах  за Яффой и о Хашомере, еврейской самообороне, организованной
ишувом, в которой  они  участвовали. Но больше всего они говорили о том, как
страстно ждут победы союзников над турками. Все они работали в Палестине бок
о бок, а  Бен-Цви часто  говорил о четвертом  члене  группы  - Рахел  Янаит,
которая   позже   стала   его   женой.   Для   меня   она   стала   типичной
представительницей  женщин ишува,  доказавших,  что можно  быть одновременно
женой, матерью и товарищем по оружию, не только не жалуясь, но гордясь этим.
Мне казалось,  что  она  и такие,  как  она, без всякой  рекламы  делают для
освобождения  женщин больше, чем самые  воинственные суфражистки Соединенных
Штатов и Англии.
   Я слушала  палестинцев как зачарованная  везде,  где они  выступали, но
прошло  несколько месяцев, пока я осмелилась к ним обратиться. Разговаривать
с Бен-Цви  и  Зрубавелом  было  куда легче,  чем  с Бен-Гурионом:  они  были
сердечнее  и  не были такими  догматиками. Бен-Цви несколько раз  приезжал в
Милуоки  и останавливался в доме моих родителей. Он сидел с нами  за столом,
пел с нами  песни на идиш  и терпеливо отвечал  на наши вопросы о Палестине.
Это был высокий,  довольно застенчивый  молодой человек с ласковой улыбкой и
мягкими, скромными манерами, которые сразу же привлекали к нему людей.
   Что касается Бен-Гуриона, то  мое первое воспоминание -  о том, как я с
ним не  встретилась.  Его ждали в Милуоки, где  он  должен  был  выступить в
субботу вечером, а потом, в воскресенье,  обедать у моих родителей. Но в эту
субботу в город  приехала  Чикагская филармония.  Моррис, к тому времени уже
находившийся в Милуоки, пригласил  меня на концерт еще  за несколько  недель
перед  тем; я считала своим долгом  пойти с ним,  хотя не могу  сказать, что
получила в тот вечер большое удовольствие от музыки. На следующий день члены
Поалей Цион известили меня, что обед отменяется. Несправедливо, сказали мне,
что человек, не потрудившийся прийти  на  выступление Бен-Гуриона,  -  а  я,
конечно, была слишком сконфужена, чтобы объяснить личные причины, помешавшие
мне там присутствовать, - несправедливо, чтобы такой человек беседовал с ним
за  обедом.  Сердце мое разрывалось, но  я сочла, что они правы  и стоически
приняла их приговор. Потом, конечно, я познакомилась с Бен-Гурионом и  очень
долго  продолжала испытывать перед ним благоговейный страх. Это  был один из
самых неприступных людей, каких я знала, и что-то было в нем, мешавшее людям
его понять. Но о Бен-Гурионе - позже.
   Постепенно сионизм наполнял  мою  жизнь  и сознание. Я  не сомневалась,
что,  так  как  я  еврейка,  мое  место  в  Палестине  и  что,  так   как  я
сионистка-социалистка, я смогу работать в ишуве, чтобы достичь стоящих перед
нами социальных и экономических целей. Я еще не решилась уезжать - тому  еще
не пришло время. Но я знала, что не примкну к "салонным сионистам",  которые
агитируют других поселиться в Палестине, а сами сидят на месте. И отказалась
вступить в партию Поалей Цион прежде, чем приму окончательное решение.
   А была еще школа, был Моррис. Пока он оставался в Денвере, мы регулярно
переписывались  и,  перечитывая эти письма теперь, я вижу, что  были в  моей
жизни  маленькие трагедии и сомнения, знакомые  всем девушкам. Почему у меня
не  черные, как смоль, волосы и не огромные сияющие глаза? Любит ли он меня?
Мои   письма,  вероятно,  были  пересыпаны  плохо  скрытыми  просьбами  меня
успокоить - и он успокаивал,  хоть и не  в слишком  галантных выражениях. "Я
много раз  просил тебя не возражать мне, когда я говорю о  твоей  красоте, -
писал  он.  -  Каждый  раз  ты  выскакиваешь с  одними и теми  же робкими  и
самоунижительными замечаниями, которых я терпеть не могу".
   В  других  письмах мы конфузливо строили планы  общего будущего, и дело
неминуемо кончалось тем, что мы  писали друг другу о Палестине. Моррис тогда
верил в сионизм гораздо меньше, чем я; он был и романтичнее, и более склонен
к размышлениям. Он мечтал о  мире, где  все будут жить мирно, а национальное
самоопределение  не слишком его привлекало. Он не  думал,  что евреям  очень
поможет  наличие собственного государства. Ну, будет еще одно государство, с
обычными  государственными  тяготами и  наказаниями. Вот что  он писал мне в
1915 году: "Не знаю, радоваться или печалиться, что ты стала такой страстной
националисткой. Я в  этом отношении совершенно пассивен,  хотя очень  уважаю
твою деятельность, как и  всякую другую, направленную на помощь  страдающему
народу.  На днях я получил  приглашение на  митинг... Но так как я  не  вижу
большой разницы между тем, где будут страдать евреи - в России или на Святой
земле, то я и не пошел..."
   В 1915  году  евреи страдали во многих  странах,  и  мы  с  отцом стали
работать  вместе во всяких организациях, созданных  для оказания  им помощи;
это,  кстати,  нас  сблизило.  В  Первую  мировую  войну,  как  во   Вторую,
большинство мероприятий по помощи евреям Европы управлялись созданным  тогда
"Джойнтом" (Объединенным комитетом по распределению помощи). Но в отличие от
того, что было в 1940 году, дела этой  замечательной организации велись в ту
пору  -  и  довольно  плохо - группой бюрократов, заседавших  в Нью-Йорке, и
"Джойнт"  стал  мишенью  для  жестоких  критических  нападок.  В  результате
социалистические еврейские  группы  решили основать собственную организацию,
которую они назвали "Народный комитет помощи", и сюда-то мы с отцом и вошли.
Мы работали дружно, и до  сих пор я  с радостью вспоминаю наше содружество -
хотя, по-моему, отец был несколько ошеломлен тем, что я становлюсь взрослой.
В  новой  организации  отец  представлял  свой  профсоюз,  а я  -  маленькую
литературную  группу сионистов-социалистов,  которую посещала  после  школы.
Хотя  теперь  даже  не  помню  ее  хитрого  названия,  я  участвовала  в  ее
деятельности. У  нас  была своя программа лекций; лекторов мы  приглашали из
Чикаго.  Они  приезжали в Милуоки каждые две недели и проводили нечто  вроде
семинара по разным аспектам идишской литературы. Нам  вечно не хватало денег
на оплату  лекторов  и  аренду зала,  поэтому  мы брали  с  наших  членов по
двадцать пять центов  за  лекцию -  довольно много  для  того  времени. Один
мужчина  посещал  все  лекции,  но отказывался платить. "Я  не  ради  лекции
прихожу, - объяснял он, - я прихожу, чтобы задать вопрос".
   К  концу  войны  родилось еще одно  еврейское  движение  - Американский
Еврейский   Конгресс.  Ему  предстояло  сыграть  ведущую  роль   в  создании
Всемирного  Еврейского Конгресса в 1930 году. В те дни Бунд (пересаженный на
американскую почву) не возражал против создания Конгресса, хотя и противился
яростно его пропалестинской ориентации.  В 1918 году, когда  во всех больших
еврейских  общинах  Америки  проводились выборы  -  это  были первые выборы,
которые проводили  американские евреи, - страсти накалились. Сионисты тащили
в  одну  сторону, бундовцы  -  в  другую.  Мы с отцом  активно участвовали в
выборной кампании и не сомневались, что Конгресс должен поддержать сионизм.
   Я  решила,  что  работать  среди евреев  надо  поблизости  от синагоги,
особенно во время еврейских праздников,  когда в  синагогу ходят все. Но так
как обращаться  к  конгрегации молящихся имеют  право только мужчины,  то  я
поставила ящик из-под мыла у  самого выхода из синагоги, взобралась на него,
и  выходящие  вынуждены были  слушать  хоть  часть того,  что я  говорила  о
платформе Поалей Цион. Самоуверенности в этом случае у меня хватало; так как
очень много  людей,  выходящих  из  синагоги,  останавливались,  чтобы  меня
послушать,  я  решила,  что  мне  следует  повторить   свое  выступление   в
каком-нибудь  другом  месте.  О  моих планах узнал отец, и начался  страшный
скандал. "Дочь Мойше Мабовича! - гремел он. - Стоять на ящике посреди улицы,
чтобы  все  на тебя пялили глаза!  Шанде! Стыд-позор!" Я пыталась объяснить,
что я обязалась  выступать, что друзья ждут меня  на улице,  что  в этом нет
ничего необыкновенного. Но отец  не хотел ничего слышать. Мама  стояла между
нами, как судья между боксерами, а мы кричали до хрипоты.
   Никто так и не уступил. Отец, красный от бешенства, крикнул, что если я
все-таки пойду, то притащит меня домой за косу. Я не сомневалась, что он так
и  сделает  -  обычно  он  свои обещания  сдерживал,  но  я все-таки  пошла.
Предупредив своих друзей на углу о  том, что отец вступил  на тропу войны, я
влезла на свой ящик и  произнесла речь,  умирая  от страха. Когда  я наконец
пришла домой, мама  ждала меня на кухне. Отец уже спал, но, оказывается,  он
побывал  на  уличном митинге  и слышал мое выступление. "И откуда у нее  все
это?"  - с удивлением сказал он маме.  Он  так увлекся  моим выступлением на
ящике из-под мыла, что совершенно забыл о своей  угрозе. Больше никто из нас
не вспоминал об  этом случае, но я лично считаю ту свою речь самой удачной в
моей жизни.
   Примерно  в  это же  время я начала по-настоящему преподавать.  Деятели
Поалей  Цион открыли народную школу, "фолксшуле" - школу на идиш в еврейском
центре Милуоки. Занятия проходили в субботу вечером,  в  воскресенье  днем и
после полудни в  один из будних  дней.  Я преподавала идиш: чтение,  письмо,
начатки  литературы и  истории. Идиш, казалось мне, есть самая крепкая связь
между  евреями,  и  я  любила  преподавать  его.  Не к  этому готовила  меня
милуокская Нормальная школа, но я радовалась, что могу познакомить еврейских
детей  в  нашем  городе   с  великими  идишскими  писателями,  которыми  так
восхищалась.  Конечно,  английский  язык  прекрасен,   но  идиш  был  языком
еврейской  улицы,  тем   естественным,  теплым,   домашним  языком,  который
объединял разбросанную нацию. Теперь  мне кажется,  что тут я проявляла даже
некий  педантизм:  если кто  из детей мешал  идиш  с английским, то мне  это
казалось  преступлением.  Было время,  когда я  считала, что  в Палестине  у
евреев должно быть два языка - идиш и иврит. Уж там-то! Разве можно подумать
о  том, чтобы там обойтись  без идиша?  Когда деятели Поалей  Цион  захотели
открыть  отделение англоговорящих и обратились с этим ко мне, я и слышать об
этом  не  захотела. Если люди хотят  вступить в Поалей  Цион, то  они  уж во
всяком случае должны знать идиш! Конечно, потом  оказалось, что я сделала бы
лучше, если бы в то время приналегла  на иврит, но кто мог это знать? Потом,
в Палестине, я, разумеется,  выучила иврит,  но