самом  Израиле находились  люди,  считавшие - и
говорившие  об  этом громко, - что  правительство  "недостаточно"  старается
найти общую почву для разговора с арабами, хоть им и не удавалось предложить
что-нибудь такое, чего бы мы уже не испробовали.
   Была, кроме того, сравнительно небольшая, но очень шумная группа нашего
населения, выступавшая,  например,  против  правительственного решения после
Шестидневной  войны,  по  которому  евреям позволялось селиться  в  Хевроне.
Хеврон - город  на Западном берегу Иордана (в 35  км на юг от Иерусалима), в
котором, согласно  еврейскому  преданию,  погребены библейские  патриархи  и
который  был  столицей царя  Давида  перед тем,  как  он перенес  столицу  в
Иерусалим. Крестоносцы  изгнали евреев  из Хеврона, но при Османской империи
некоторые евреи туда вернулись, и в городе была  еврейская община до  самого
1929  года,  когда произошла страшная арабская  резня и избежавшие ее  евреи
покинули  Хеврон. После 1948 года иорданцы не разрешали евреям даже посещать
гробницу  патриархов, чтобы  там помолиться. Но  Хеврон остался  для  евреев
священным,  и  накануне  Пасхи  1968  года,  когда  он  попал  под  контроль
израильской администрации, группа молодых  и  активных ортодоксальных евреев
не  подчинилась военному запрету селиться  на  Западном берегу, вступила  на
территорию, занятую хевронской  полицией,  и осталась  там  без  разрешения.
Конечно, их поведение никуда не годилось  и очень вредило репутации Израиля.
Арабы сразу же подняли крик по поводу "еврейской аннексии" Хеврона, а мнение
израильской  общественности разделилось. С  одной стороны, будущие поселенцы
хотели  создать "совершившийся  факт"  и  принудить правительство  Израиля к
преждевременному решению  судьбы  Западного  берега и  израильских поселений
там. С другой стороны, я, хотя и не одобряла их самоуправства, напоминавшего
времена дикого Запада, думала, что главное - не то, что они сделали или даже
как, а нечто более серьезное.
   Логично ли, спрашивала я себя  и своих коллег, чтобы мир, и наши голуби
в том  числе, требовали от еврейского правительства такого законодательства,
которое бы формально запрещало евреям селиться где бы то ни было?
   Что произойдет с Хевроном в дальнейшем - я не знаю и знать не могу, как
и никто не может. Но допустим, что с Божьей помощью мы когда-нибудь заключим
мир с Иорданией  и "вернем" Хеврон. Значит ли это,  что мы согласимся, чтобы
там  никогда не  жили евреи? Конечно  же,  никакое правительство Израиля  не
может взять на себя обязательство навсегда запретить евреям селиться в любой
части Обетованной  земли. А  Хеврон не  обычный торговый город: для верующих
евреев он многое значит.
   Много месяцев мы обсуждали и дебатировали этот вопрос, рассматривая все
"за" и  "против",  и  наконец в 1970  году разрешили  построить ограниченное
количество  домов для евреев на  окраине Хеврона, которую  поселенцы назвали
"Кирьят-Арба" (другое древнееврейское  название  Хеврона,  означающее "Город
четырех").  Буря  по  этому  поводу утихла.  Но другие  попытки  нелегальных
поселений  пресекались  более  твердой  рукой   -  хотя  правительству  было
мучительно трудно  приказывать израильским  солдатам изгонять евреев из  тех
мест на Западном берегу, где  они  хотели  поселиться.  Кое-где  мы селиться
разрешали, но только если новые поселения соответствовали нашим политическим
и военным интересам.
   И еще, внимание всего мира было приковано к святым  христианским местам
на  Западном  берегу и в  Иерусалиме.  И потому я была очень рада поехать  в
Ватикан в январе 1973 года,  где я получила восьмидесятиминутную аудиенцию у
папы  Павла VI.  Впервые премьер-министр Израиля получил  аудиенцию  у папы,
хотя в 1964 году, когда Павел VI совершил однодневное паломничество в Святую
землю, он  встретился с президентом Шазаром,  Эшколом и, в сущности, со всем
кабинетом министров. Это  была не слишком приятная встреча. Папа подчеркнул,
что его визит вовсе не означает признания государства Израиль; штабом его на
три дня  стал не Израиль, а Иордания, и прощальное послание с борта самолета
было предусмотрительно адресовано не в Иерусалим, а в Тель-Авив.
   Отношения  между  Ватиканом   и   сионистским  движением   всегда  были
щекотливы, еще с тех пор,  как Пий X,  давший в  1904 году аудиенцию Теодору
Герцлю, сказал ему: "Мы не можем помешать евреям отправиться в Иерусалим, но
никогда не сможем это санкционировать... евреи  не признали господа  нашего;
мы  не можем признать евреев". Другие  папы были более  дружелюбны. Пий  XII
дважды принимал Шарета - один раз даже как министра иностранных дел Израиля.
Папа Иоанн XXIII относился к Израилю  с сочувствием и даже с теплотой, и наш
представитель был приглашен на его похороны и на коронацию Павла  VI. В 1969
году Павел VI официально принял  Аббу  Эвена,  и  наши послы  в Риме  всегда
поддерживали  довольно  близкие  контакты  с  высокопоставленными  особами в
Ватикане.  Ватикан,  признавший  все арабские  государства,  до  сих пор  не
признал Израиля, и отношение Ватикана к проблеме  Иерусалима все еще неясно.
Но  мне  думается,  что, в  конце  концов,  Ватикан  примирился  с  реальным
существованием еврейского государства.
   История моей аудиенции у папы началась не в Риме, а в Париже. Много лет
я     приезжала    на     заседания     Социалистического     интернационала
(вице-председателем  которого я  являюсь), где бы они  ни  проходили. В 1973
году  встреча социалистического  руководства  была назначена в  Париже -  за
полтора  месяца  до  всеобщих выборов во Франции. Я,  разумеется, собиралась
поехать,  как и  главы других  государств, где  социалисты были у  власти  -
например,   Австрии,  Дании,   Финляндии  и   Швеции,  так  же,  как   главы
социалистических  партий,  находящихся  в  оппозиции.  И тут,  ко  всеобщему
изумлению, Жорж Помпиду обвинил меня в том, что я приезжаю в Париж для того,
чтобы переманить "еврейские голоса"  (понятие, которого  во Франции нет)  на
сторону  социалистов.  Во  Франции  поднялась  буря,  в  результате  которой
Социалистический  интернационал, на  который  обычно обращают,  к сожалению,
мало внимания,  получил  неслыханную рекламу -  не меньшую,  чем непобедимая
враждебность  французского  правительства  к  Израилю.  Словом,  так  как  я
отправлялась  во  Францию, наш  посол  в  Риме  Амиэль Наджар  предложил мне
воспользоваться  случаем и выполнить рекомендацию, которую не раз давали его
друзья в  Ватикане, -  встретиться с папой.  Я  сказала, что  сделаю  это  с
удовольствием, и  через некоторое  время нам предложили испросить аудиенцию.
Еще через несколько дней письмо, адресованное мне, пришло в наше  посольство
в  Риме.  Оно  было  из  префектуры   Ватикана   и  в  нем   стояло:   "Ваше
превосходительство, имею честь сообщить Вам, что Святой Отец предоставит Вам
аудиенцию в понедельник 16 января 1973 года".
   На меня огромное впечатление произвел - да иначе и не могло быть! -  не
только и даже не столько Ватикан, сколько сам папа,  простотой и приятностью
своих манер и проницательным взглядом своих глубоко  посаженных темных глаз.
Думаю, что я бы куда больше нервничала, если  бы папа  не начал  разговора с
того, что  ему  трудно понять, как это евреи,  которые  должны  быть  больше
других народов расположены к милосердию, поскольку они так жестоко страдали,
могут действовать с такой жестокостью в собственной  стране. Этого разговора
я  просто  не  переношу,  особенно  потому, что  неправда,  будто  мы  дурно
обращались  с арабами  на территориях.  В Израиле  по-прежнему нет  смертной
казни, и вот самое большее, что  мы делали: мы сажали террористов в  тюрьмы,
мы  взрывали  дома  арабов,   которые   укрывали  террористов,  несмотря  на
неоднократные  предупреждения, и иногда, когда  другого выхода  не было,  мы
высылали   из  страны  арабов,   открыто   поддерживавших  и   подстрекавших
террористов. И пусть  те, кто нас  упрекает,  укажет мне точно, где  и когда
были  проявлены  жестокость и  грубость. Мне  очень хотелось  спросить папу,
какие  у  него источники  информации,  ибо  его  сведения слишком разительно
отличались от моих, но я этого не сделала. Вместо этого я сказала, чувствуя,
что мой голос дрожит от  гнева: "Ваше святейшество, знаете ли  вы, какое мое
самое первое воспоминание? Ожидание погрома в Киеве. Разрешите заверить вас,
что мой народ знает о жестокости все, что возможно, и о настоящем милосердии
мы тоже все узнали, когда нас вели в нацистские газовые камеры".
   Вероятно, с папой так говорить не принято, но я чувствовала, что говорю
от имени всех евреев мира, и живых, и тех, кто погиб, когда Ватикан сохранял
нейтралитет   во  время  Второй   мировой  войны.  Я  чувствовала,  что  это
историческая  минута.  Мы  смотрели друг  на друга. Думаю,  его  удивили мои
слова, но он ничего не сказал. Он просто  смотрел  мне прямо в глаза и  я не
опускала глаз. Потом, очень почтительно, но твердо и  немножко пространно, я
сказала, что теперь, когда у нас есть свое государство, мы больше никогда не
будем  зависеть  от  "милосердия" других. "Это  в  самом  деле  историческая
минута", - сказал он, словно прочитав мои мысли.
   Затем мы перешли  к другим вопросам, в частности к статусу Иерусалима и
Ближнего Востока. Надо было оговорить специальные условия для святых мест, и
для этого  надо было  "продолжать  диалог" между церковью и  нами,  о чем он
говорил с  энтузиазмом. Он также  не жалел  слов, говоря  о  том, как высоко
ценит заботу Израиля  о  христианских святых  местах. Я,  со своей  стороны,
заверила  папу, что мы  сделаем все,  что от нас  потребуется, для охраны не
только  христианских,  но  и  мусульманских  святых мест  в Израиле, но  что
столицей  Израиля останется Иерусалим.  Я  попросила папу использовать  свое
влияние, чтобы добиться  урегулирования на Ближнем Востоке,  а также сделать
все  возможное, чтобы  израильские военнопленные,  томившиеся в египетских и
сирийских тюрьмах со времен войны на истощение, которых арабские государства
отказывались отпустить, были возвращены.
   После напряженных первых  минут атмосфера стала приятной и дружелюбной.
Мы  сидели  в  личной  библиотеке папы  на втором  этаже  папского дворца  и
непринужденно  беседовали  -  и  потому  особенно  трудно  было  мне  понять
неприятный   эпизод,   непосредственно  за  этим  последовавший.   Профессор
Алессандрини,  папский  пресс-атташе,   кроме   предварительно  оговоренного
обычного коммюнике, передал прессе  необычное "устное  сообщение".  Это была
явная попытка  предупредить  тревогу, которая  могла  возникнуть  у арабских
государств из-за моей  встречи с папой. Объявив, что  тут  не было  "оказано
предпочтение  или  предоставлены особые привилегии",  профессор Алессандрини
сказал: "Папа исполнил просьбу г-жи Меир о встрече, потому что считает своим
долгом  воспользоваться  любой возможностью, чтобы  действовать ради  мира и
защищать  религиозные  интересы   всех  людей,   особенно   самых  слабых  и
беззащитных, а прежде всего - палестинских беженцев".
   Наджар  немедленно  позвонил в  Ватикан  и  выразил  энергичный протест
против  вводящего в  заблуждение  коммюнике. Я тоже  не  смолчала.  В  конце
концов, я не  врывалась в  Ватикан,  о чем  и сказала  на пресс-конференции,
которую провела в тот же день в израильском посольстве в Риме. Независимо от
того, хотел или не хотел Ватикан принизить значение  моей аудиенции  у Павла
VI, сказала я, "и я, и мой народ высоко ее оценили... По вопросам стремления
к  миру  и доброй  воле  между папой и евреями  существует  полное  единство
взглядов".
   На  следующий  день  я   получила   из  Ватикана  прелестные   подарки:
серебряного  голубя  мира  с надписью  "Премьер-министру  Израиля  от папы",
прекрасную Библию и -  я истолковала это как примирительный жест, искупающий
"неточность" профессора  Алессандрини, - каталог  древнееврейских  изданий в
Ватиканской библиотеке и по медальону для Лу и Симхи. Как бы то ни было, для
меня эта встреча была чрезвычайно интересна и  полна значения, и я  надеюсь,
что  в результате  ее  Ватикан  чуть-чуть ближе подошел к пониманию Израиля,
сионизма и того, как относятся к Ватикану такие евреи, как я.
   Надо сказать, что  я  вспоминаю  весну и лето  1973  года  без  всякого
удовольствия. Бывало, я падала в  постель в два часа ночи и лежала без сна и
повторяла себе, что я - сумасшедшая. В семьдесят пять лет я работала больше,
чем когда-либо в жизни, и ездила по Израилю  и за его  пределами больше, чем
это здорово для кого бы то ни было. Я в самом деле очень старалась уменьшить
число встреч и сократить  количество работы, но  себя переделывать  было уже
поздно.  Несмотря на добрые советы близких - детей, Клары (которая регулярно
приезжала теперь из Бриджпорта  ко мне на две-три недели), Галили, Симхи, Лу
-  я   могла,  раз  уж   мне  пришлось,  быть  премьер-министром  только  по
собственному  покрою. А  это означало - разговаривать с людьми, желавшими со
мной разговаривать, и выслушивать людей, которые имели, что мне сказать,
   Я  не   могла   выступить   на   симпозиуме   учителей,   например,  не
подготовившись к нему хорошенько  и задолго,  а читать по бумажке было  не в
моих  привычках.  Заранее  подготовленное  и  написанное  выступление всегда
оставляет у  меня нерешенными  вопросы, которые  зачастую оказываются самыми
важными. Меня  очень  беспокоило,  что в новых  городках много детей бросает
школу, не окончив ее, и так  как учителя попросили меня выступить  у них  на
симпозиуме, я  думала, что  это и станет моей  главной темой. Но  я никак не
могла получить  точных  цифр - ни от председателя профсоюза учителей, ни  от
министерства просвещения -  и это меня озадачивало. Как это  так  - никто не
знает, сколько детей  бросило школу в каждом  городе? Если  учителя сообщают
директору, что такие-то больше  не посещают школу, а директор докладывает об
этом  в министерство  просвещения, почему же нет  точных цифр? Чем  больше я
расспрашивала,  тем  яснее  понимала и  положение вещей, и  то, как работают
школы и министерство,  и, главное, что такое жизнь в новых  городах и  каков
там уровень преподавания. Поэтому, придя на симпозиум, я имела что сказать и
о чем спросить и могла рассчитывать на ответы, которые подскажут необходимые
меры для решения проблемы, жизненно важной для будущего Израиля.
   И я не собиралась становиться недоступной для кого бы то ни было. Когда
я  приглашала евреев,  только что эмигрировавших из  Советского  Союза после
месяцев,  а  иногда  и лет,  преследований  и  страданий,  которые хотели  и
заслуживали  общения с  премьер-министром,  я старалась провести  с ними как
можно больше времени. И когда  по вечерам ко мне приходили партийные  лидеры
поговорить по политическим  вопросам,  я вовсе не стремилась  сократить наши
беседы. Одно из  двух: или я глава лейбористской партии, - или  нет, но если
да, то я ею  являюсь не для украшения.  И я  не собиралась  сокращать время,
которое я  проводила с делегацией "восточных" евреев, или со студентами, или
с домохозяевами,  или  с  кем угодно, кто хотел сказать  мне,  как плохо  (а
иногда  даже как  хорошо)  я веду  дела  нации. Были  и гости из-за  рубежа,
которые  справедливо считали,  что имеют право  провести со  мной полчасика.
Среди них были американские евреи, много лет оказывавшие Израилю моральную и
финансовую поддержку,  европейцы, возможные инвеститоры, в которых  мы остро
нуждались, люди, которых присылали другие люди, помогавшие нам в Соединенных
Штатах, Африке и Латинской Америке.
   Я  с удовольствием встречалась с людьми и сознавала, что  встречаться с
людьми мой долг, но чем больше людей я принимала  в  своем кабинете  и дома,
тем  больше  всевозможных бумаг и  почтовых поступлений  оставалось  мне  на
просмотр  ночью. Как  только  предоставлялась возможность,  я ездила обедать
домой:  порой  это бывал  официальный  ленч, но иногда я часа  в два уезжала
вместе  с Лу  на машине,  торопливо обедала и возвращалась в три, для нового
тура  встреч и  телефонных разговоров. В хорошие дни,  когда ничего не  было
назначено на вечер, я уезжала из министерства часов в семь-восемь, приезжала
домой,  принимала  душ,  переодевалась и  ужинала.  У  меня,  конечно,  была
домработница. Она уходила, перемыв тарелки, сразу  после обеда (если это был
официальный  ленч, то  ей  в подмогу присылали людей), но обычно оставляла в
холодильнике  что-нибудь мне на ужин. Бывало, что  я  по  вечерам оставалась
дома и кто-нибудь с работы  являлся с кучей корреспонденции, в которой  надо
было разобраться.  А иногда - но действительно очень редко - я просто сидела
в  кресле,  смотрела  старый фильм по  телевизору или  возилась по  мелочам,
например, прибирала полки, что всегда меня успокаивает.
   Часто  заходил  кто-нибудь  из членов  кабинета  поговорить о серьезных
проблемах в спокойной  и непринужденной  обстановке. Разумеется, это  бывало
неофициально,  и никакие решения  тут  не принимались.  Но я  убеждена,  что
эффективности работы правительства очень помогало то, что мы могли обсуждать
важные вопросы  за  кофе  и закуской вокруг моего  кухонного  стола.  Каждые
две-три  недели  Пинхас  Сапир,  мой  министр  финансов (потом  председатель
Еврейского Агентства)  приходил  ко  мне домой,  чтобы основательно обсудить
предложения,  которые  он  собирался внести  на заседания  кабинета. Сапир -
человек невероятной работоспособности, и к тому же самый удачливый в Израиле
и окрестностях сборщик средств. Когда Сапир встречает за границей еврея,  он
спрашивает: "Сколько  у тебя денег?" И самое забавное: тот ему это сообщает.
Главная его  забота  -  улучшение жизни,  и, особенно, образования  в  новых
городках, и для этого он сделал  больше, чем кому-нибудь известно. Мы всегда
работали  дружно,  несмотря  на   то,  что  по  ряду  политических  вопросов
находились на разных полюсах, и я просто вообразить  не могу, как могла бы я
без него возглавлять кабинет.
   Другой  совершенно необходимый  член моего кабинета был Исраэль Галили,
министр без портфеля, советам которого я всецело доверяла. Галили не  только
мудрый  и необычайно  скромный человек: он  обладает талантом постигать суть
самого  запутанного  вопроса  и  формулировать  ее  с  предельной  ясностью.
Подозреваю, что я еще долго  буду спрашивать  Галили, что  он думает,  когда
речь зайдет о важных вещах.
   Вообще говоря,  мне очень повезло,  что вокруг меня были такие  хорошие
люди. Генеральный  директор моего министерства,  покойный Яаков Герцог,  был
один из самых образованных людей, кого  я знала.  И ни  у кого не было более
преданных  помощников, чем Мордехай Газит, принявший дела после безвременной
кончины Герцога, Исраэль Лиор, Эли Мизрахи и, конечно, Симха Диниц и Лу.
   В  1973 году  произошло нечто, очень  приятное  для  меня: Сарра решила
взять в киббуце годичный отпуск и  изучать английскую литературу в Еврейском
университете, а  это  означало, что ночью я уже не была одна. Но платить  за
это приходилось  тем, что мы по ночам разговаривали, главным образом  о том,
должна ли  я  снова возглавить  партийный  список  на  предстоящих  выборах,
назначенных  на  осень.  Я очень даже  подумывала об  отставке,  но отовсюду
раздавались  все те  же аргументы,  которых  я наслушалась еще в  1969 году;
проблема  с моим "наследием" будет ничуть  не менее  острой, чем с наследием
Эшкола;  три  элемента,  составившие  лейбористскую партию,  все  еще  плохо
сочетаются; военная ситуация - хотя после  войны на истощение стало довольно
спокойно  - может ухудшиться  в любую  минуту;  мои отношения  с президентом
Никсоном  очень  полезны  и  вряд  ли кто-нибудь  сумеет  за  короткое время
установить  такие  же;  и т.  д.  и т.  п. Я терпеть не  могу быть предметом
пересудов - согласится?  не  согласится? - но  мне нечем  было  отразить эти
аргументы, кроме  того, что я чув