200  программ развития, которые  Израиль
осуществлял в восьми десятках стран Африки, Азии, Латинской Америки, а потом
и Средиземноморского  бассейна, на чистом  энтузиазме,  упорстве и  талантах
пяти тысяч израильских советников, я  не могу претендовать на  то, что  идея
принадлежит мне. Первым израильтянином, изучившим такую форму международного
сотрудничества,  был   мой  добрый  друг  Реувен   Баркатт;  будучи   главой
Политического отдела Гистадрута, он  привез в Израиль несколько африканцев и
азиатов,  чтобы  они своими глазами увидели, как у нас разрешаются некоторые
проблемы. Когда я стала министром  иностранных дел - это было накануне того,
как Гана получила независимость, - молодой израильский дипломат, назначенный
Шаретом,  Ханан  Явор,  уже   укладывался,  собираясь   ехать  туда,   чтобы
представлять Израиль. Когда  в 1957 году Гана получила независимость, послом
Израиля  в Гане  и в Либерии был назначен  Эхуд  Авриэль; он  предложил  мне
приехать  на  первую  годовщину независимости  Ганы  в 1958  году,  а  также
посетить  Либерию,  Сенегал,   Берег  Слоновой  Кости  и  Нигерию.  Я  стала
планировать путешествие, в котором,  как мы решили, меня, кроме Эхуда, будет
сопровождать Яаков Цур, тогдашний посол во Франции.
   Конечно, я  и раньше  встречалась  с  африканцами,  большей  частью  на
всякого рода заседаниях социалистов -  но в самой Африке я не бывала никогда
и  даже представить ее  себе  не  могла  по-настоящему.  Укладывая  вещи для
поездки (мой недостаток как путешественника -  что я всегда беру больше, чем
нужно), я  начинала грезить об Африке и о  роли,  которую мы можем сыграть в
пробуждении этого великого континента.  У  меня  не было никаких иллюзий - я
понимала,  что роль эта будет маленькой, но  я загоралась при мысли, что мне
предстояло увидеть часть света, для которой мы такая же новинка, как  и  она
для нас. От предвкушения этого я волновалась, как ребенок.
   Первой  остановкой  была Монровия -  столица  Либерии;  я была  гостьей
президента Уильяма Табмена. Социальная  и экономическая элита Либерии жила в
невероятной, почти  фантастической роскоши; остальное население -  в нищете.
Но я ехала в Африку не за тем, чтобы проповедовать, вмешиваться или обращать
в свою  веру.  Я  приехала, чтобы встретиться  с  африканцами. Я  знала, что
президент  Табмен  - преданный друг  евреев, и  потому еще,  что,  насколько
помню, во  весь долгий  период его сложных  отношений с  США к нему дружески
отнесся конгрессмен-еврей, прелестный человек Эммануэль Селлер, единственный
из всех знакомых Табмена в Вашингтоне понявший  одиночество черного  лидера,
хотя считаться  с  чувствами черного  в  те  времена не  было  ни  модно, ни
необходимо.  Либерия   была  первым  черным  государством   мира;   импульс,
определивший  его  появление,  был  сродни  импульсу, определившему рождение
Израиля; любовь  Табмена  к  Израилю была  очевидна, убеждение, что у  наших
стран много  общего, - тоже; я не  могла  не отвечать на такие  чувства.  Но
по-настоящему меня заинтересовала  и  очаровала не Монровия и не Либерия,  а
Африка, которую я там увидела.
   Мы путешествовали по Либерии. Я разговаривала с сотнями людей, отвечала
на  тысячи  вопросов об Израиле (и  чаще всего - об Израиле, стране Библии).
Меня сопровождала очень милая молодая  женщина  из либерийского министерства
иностранных  дел. Когда наступил мой последний  день в Либерии, она смущенно
сказала: "У  меня  есть старушка-мать, я ей  объяснила, что  всю неделю буду
занята  с гостями из Иерусалима. Моя мать сделала большие глаза. "Ты что же,
не знаешь, что нет такого места -  Иерусалим?  Иерусалим  - это на  небе. Не
можете ли вы,  г-жа  Меир, встретиться  с ней на минутку и рассказать  ей об
Иерусалиме?"
   Конечно же,  я встретилась с ее матерью в тот же день, и взяла  с собой
на эту встречу бутылочку с водой из  Иордана. Старушка только  ходила вокруг
меня, но не отважилась ко мне прикоснуться.
   - Вы  - из Иерусалима? - повторяла  она. - Вы  хотите  сказать, что это
реальный город, с домами и улицами, где живут реальные люди?
   - Да, я там живу, - отвечала я. Думаю, она мне не поверила.
   Вопрос, который она мне задала, я потом слышала  в каждом городе Африки
и отвечала на  него одинаково: "Небесного в Иерусалиме только  то, что он до
сих пор существует".
   Самым эффектным моментом моей  поездки в  Либерию была  церемония моего
посвящения в верховные вожди племени Гола. Женщинам  редко оказывается такая
честь. В Израиле же,  когда я рассказала эту историю,  все обратили внимание
на знаменательное совпадение:  "Гола значит на иврите  "диаспора".  Пожалуй,
это было самое удивительное, что когда-либо со мной происходило. Признаться,
когда  я стояла  под палящим  солнцем,  а вокруг  плясали и пели все мужчины
племени,  я  не могла  поверить  -  неужели это мне,  Голде Меир из  Пинска,
Милуоки, из Тель-Авива, оказывают такие высокие почести? У меня было еще две
мысли: "Надо вести себя так, словно церемония посвящения  в  вожди  в  самом
центре  Африки для  меня вещь  совершенно привычная"  и  "Если б только меня
видели мои внуки!" После того,  как танец закончился,  двести женщин племени
отвели меня в крошечную, душную соломенную хижину, где меня облачили в яркие
одежды  верховного вождя  и  произвели надо мной обряд тайного посвящения, о
котором я распространяться не  буду.  Но  в  жизни не  забуду ужаса в глазах
своих  израильских  телохранителей  (включая  Эхуда),  когда  я,  под  дробь
африканских барабанов и монотонное пение женщин, исчезла в темной  хижине, и
выражение  великого  облегчения, когда  я  вышла оттуда  невредимая и  очень
довольная  собой. По поводу  церемонии я  могу сказать, что была  поражена и
обрадована  ее  яркостью,  естественностью и искренностью. Вообще,  людям  в
Африке присуще быть радостными и сердечными, и в Африке я всегда чувствовала
себя  дома - чего не испытывала в такой степени нигде больше, и всего меньше
в Азии.
   Из Либерии мы отправились  в Гану, первое африканское  деколонизованное
независимое государство, где  я  познакомилась  с  Кваме Нкрума - прекрасным
полубогом  африканского национализма в те  дни. Не восхищаться Нкрумой  было
просто  невозможно, но после долгого разговора с ним  в Аккре, я не получила
уверенности в его надежности и искренности.  В его риторике, его  стремлении
остаться   единственным  символом  африканского  освобождения   было  что-то
нереалистичное  и  даже  несимпатичное.  Судя  по   тому,  что  он  говорил,
единственное, что  было  для  него  важно, - это  формальная  независимость;
развитие  природных  ресурсов,  даже  повышение жизненного уровня  населения
интересовали его  гораздо меньше. Мы с  ним  говорили  о  разных  вещах.  Он
говорил  о  свободе  и  славе,  я  -   об  образовании,   здравоохранении  и
необходимости для Африки создавать собственных учителей,  врачей и техников.
Мы разговаривали часами - но ни один из нас не убедил другого.
   Я  вела  себя  как  чистый  прагматик  и   все  говорила  о  технике  и
квалификации, а Нкрума  не  мог перестать  ораторствовать. Он  так объяснял,
например, почему он велел воздвигнуть себе  огромный памятник  перед зданием
парламента в  Аккре и почему  новые ганские деньги  украшены его  портретом:
"Для  людей  в джунглях слово "независимость" ничего не  значит, они его  не
понимают. Но когда им даешь монету, и они видят на ней портрет Нкрумы вместо
портрета английской королевы - тогда они понимают, что такое независимость".
Эта точка зрения была прямо противоположна  моей,  но  тем  не  менее  между
Израилем и Ганой сложились очень  близкие отношения; десятки образовательных
программ   были  осуществлены   в  обеих   странах,   многое  в  Гане   было
спроектировано  и выстроено израильтянами,  при  нашей помощи была создана и
введена в действие судоходная компания "Черная звезда".
   Потом я  встретилась  с  другими африканскими  лидерами  -  например, с
президентом Берега Слоновой  Кости Уфуэ-Буаньи, по своим взглядам  он был ко
мне ближе.  Кстати,  он происходил  из  того же  племени,  что и  Нкрума,  и
разговаривать они  могли только на языке этого племени, потому что Нкрума не
знал  французского, а  Уфуэ-Буаньи - английского. Уфуэ-Буаньи  в  1958  году
считал, что развитие  не менее важно,  чем независимость.  Он гораздо яснее,
чем Нкрума,  видел сложности, ожидавшие африканцев, если они  будут напирать
на независимость без соответствующей подготовки -  мусульманский экстремизм;
зловещее сочетание ислама с коммунизмом - русским или китайским; возвращение
в   Африку  прежних  хозяев  под  слегка  изменившейся  личиной;  ослабление
умеренно-прогрессивных сил на всем континенте. Он много лет держался и сумел
устоять  против  лести  и угроз  Насера.  Правда,  в  ноябре 1973  года даже
Уфуэ-Буаньи  сдался  и  порвал  отношения с  нами, грустно поясняя, что  ему
пришлось выбирать между арабскими "братьями" и  израильскими  "друзьями". Но
тогда, в 1958 году, все это еще таилось в будущем.
   Хотя первая встреча с Нкрумой и омрачила мое настроение, посещение Ганы
оказалось не  только поразительно интересным, но  и  чрезвычайно  важным для
всего  нашего  африканского  предприятия. По случаю  празднования годовщины,
Гана  еще и  принимала  у себя первую  всеафриканскую конференцию,  где были
представлены все африканские освободительные движения.
   Мне  уже  приходилось  встречаться с д-ром Джорджем Падмором, блестящим
экс-коммунистом   из   Вест-Индии,   важнейшим  идеологом   "прогрессивного"
панафриканизма,  автором  идеи  развития  Африки  при  финансовой  поддержке
негритянской общины США - как  он выражался, "по образу и подобию Еврейского
Призыва".  Он  чрезвычайно  интересовался  Израилем  и   настоял,   чтобы  я
встретилась с другими африканскими лидерами, собравшимися в Аккре. "Сам  Бог
послал  и  вам,  и им  такой случай" - сказал  он. Конференция  должна  была
начаться в  одном  из  новейших отелей Ганы - в отеле "Амбассадор", в 4 часа
дня,  но на три часа было созвано специальное заседание, и когда я  вместе с
Падмором вошла в залу  заседания,  шестьдесят человек уже сидели за огромным
столом, ожидая меня.
   Это  было  интересно и  не  лишено  драматизма. Мы встретились здесь, в
первой  африканской стране,  добившейся независимости  (не  считая Либерии и
Эфиопии),  я, министр иностранных дел еврейского государства, которому всего
десять лет от роду,  и шестьдесят  человек, чьи страны получат свободу через
два-три года.  Мы все столько пережили, столько боролись за свою свободу - и
они,  представляющие  еще  несосчитанные  миллионы  африканцев  на  обширных
равнинах этого континента, и  мы, в нашей крошечной стране, которую  столько
веков  осаждали и  брали  штурмом.  Мне казалось,  что это  та  историческая
встреча,  которую представлял себе Герцль. Я не всех тут  знала по имени, но
Падмор объяснил мне, кто они: лидеры борющегося Алжира  и других французских
колоний, Танганьики, Северной  и  Южной Родезии.  Атмосфера  в  комнате была
очень наэлектризована. Я это почувствовала,  и слова, которыми Падмор открыл
собрание, не слишком помогли делу. "Я устроил эту встречу для того, - сказал
он,  - чтобы вы все увидели  министра  иностранных дел молодого государства,
которое только что добилось независимости и уже сделало огромный шаг по пути
прогресса во всех областях человеческой деятельности".
   Наступило  неловкое  молчание.  Встал  представитель  Алжира.   Ледяным
голосом он задал  самый провокационный - и  самый важный - из всех вопросов.
"Миссис Меир, -  сказал он, - вашу  страну  вооружила Франция,  злейший враг
тех, кто сидит за этим столом,  государство, ведущее  жестокую и беспощадную
войну  против  моего  народа,  терроризирующее моих  черных братьев.  Как вы
можете оправдать  свою  близость  с  государством, которое является  главным
врагом самоопределения африканских народов?" Он сел. Меня удивил не вопрос -
меня  удивило то, что с  него  началось  заседание. Я ожидала  больше фраз и
большего времени. Но я была рада, что мы не пустились во взаимные любезности
и схватки с мнимыми врагами - а времени на подготовку мне не нужно было.
   Я  закурила, оглядела стол. Потом ответила. "Наши соседи,  -  сказала я
всем  шестидесяти  африканским  лидерам,  смотревшим  на   меня  с  холодной
враждебностью, -  готовятся  уничтожить нас  с помощью  оружия,  которое они
получают бесплатно от Советского  Союза  и  по очень низким ценам из  других
источников. Единственная страна в мире, которая готова  - за немалые деньги,
притом - продавать нам оружие, необходимое для самозащиты, - это Франция.  Я
не разделяю вашей ненависти к де Голлю, но скажу вам чистую правду: если  бы
де Голль был сам  дьявол во плоти, я  все равно покупала  бы у него оружие и
считала бы это долгом своего правительства. А  теперь я  хочу  задать вопрос
вам: "Что бы вы делали на моем месте?"
   Я  почти  расслышала  вздох  облегчения.  Напряжение  прошло. Африканцы
поняли,  что  я  говорю   правду,  не  стараюсь  пустить  пыль  в  глаза,  и
успокоились.  Посыпались  вопросы  об  Израиле.  Они  жаждали  информации  о
киббуцах, о  Гистадруте, об армии;  вопросам не было  конца. Они тоже повели
себя   откровенно.  Молодой  человек  из  Северной  Нигерии  (почти  целиком
мусульманской) встал и  заявил: "У нас в Северной Нигерии евреев нет, но  мы
знаем, что должны их ненавидеть".
   Диалог с  африканскими  революционерами продолжался все время,  пока  я
оставалась  в  Гане,  и  заложил  основы  нашей   программы   международного
сотрудничества. Я завоевала уважение и дружбу африканских лидеров,  и теперь
они  стремились встретиться  и  поработать с другими  израильтянами. Они  не
привыкли,  чтобы  белые  люди  работали  своими  руками,  чтобы  специалисты
выходили из кабинетов  и работали на строительном участке, и то, что мы, как
они это называли, "не различали  цветов", было необычайно важно. То, что для
меня было вполне естественно, совершенно изумляло африканцев  -  будь то мои
не  слишком  грациозные,  но чистосердечные  попытки  научиться  африканским
танцам,  или  увлечение,  с  которым  я  учила  чопорных молодых сотрудников
ганского министерства иностранных дел танцевать израильскую хору. А главное,
они не  могли  не  чувствовать, как  они  все мне нравятся.  Помню, я сидела
однажды утром под огромным манговым деревом и расчесывала волосы, как вдруг,
откуда ни возьмись,  появились  маленькие девочки - не  меньше  десяти: они,
кажется, никогда не видели длинных волос. Одна из них, похрабрее, подошла ко
мне. Я поняла, что ей  хочется  потрогать мои волосы: следующие полчаса  все
они  причесывали меня по  очереди.  Я  даже не  заметила,  что  позади  меня
собралась толпа потрясенных африканцев.
   Думаю, что  благодаря нашей манере себя  вести - не похожей на  то, как
вели  себя  другие  иностранцы, мы  создали нечто более  важное,  чем фермы,
заводы, гостиницы, полицейские войска и молодежные центры: мы  помогли тому,
чтобы у африканцев  создалась уверенность  в себе. Мы доказали им, работая с
ними  вместе,  что  они тоже  могут  быть  хирургами,  пилотами,  лесничими,
садовниками  и общественными  работниками  и что  владение техникой не  есть
вечная  прерогатива  белой  расы,  как их  учили  верить  в  течение  многих
десятилетий.
   Конечно, арабы и тогда делали все, что могли, чтобы убедить африканцев,
что  мы  ничем не  отличаемся  от  других  "колонизаторов",  но африканцы, в
большинстве своем, не давали  себя одурачить. Они  прекрасно  видели,  что в
Замбии,   где   работали   израильские   птицеводы,   куры   не   становятся
"империалистическими",  а в Мали, где  израильтяне учили население обработке
рыбы,  рыба   не  становится  "колонизаторской".  Знали  они  и   что  сотни
африканцев, учившихся в Израиле сельскому хозяйству, учатся не эксплуатации.
У  нас  было  три  критерия  для   нашей  программы,  и,   думаю,  не  будет
нескромностью  сказать, что даже  эти  критерии были новшеством. Мы задавали
себе и  африканцам три вопроса по каждому новому  проекту: желателен ли  он,
есть  ли  в нем реальная  нужда, и в состоянии  ли  Израиль  оказать в  этом
помощь.  И   мы  пускали   в  ход  только   те  проекты,  которые   получали
утвердительный ответ на все три вопроса, из чего африканцы видели, что мы не
считали себя способными автоматически разрешить все их проблемы.
   Я снова и снова  возвращалась в Африку  и уже привыкла,  что мне каждый
раз  говорят,  что   я  себя  "переутомляю".  Я  приучила  себя  к  жаре,  к
недостаточной чистоте, к тому, что надо чистить зубы кипяченой водой (а если
ее нет,  то годится и  кофе), и к тому, чтобы тратить  время на  такие вещи,
которые мне и  не  снились  -  например,  председательствовать  на  избрании
королевы  красоты  на празднике  в  честь  Дня  независимости Камеруна,  или
слушать  в Абиджане  (Берег  Слоновой  Кости),  во  время парадного обеда  с
африканскими  лидерами,   как  африканские  музыканты   играют   собственную
трогательную версию "Ди идише маме" в мою честь. Чем больше я путешествовала
по  Африке, тем  больше  ее  любила,  и, к счастью,  африканцы  платили  мне
взаимностью.  Я  до   сих   пор  переписываюсь  кое   с   кем  из  множества
африканцев-родителей,  назвавших  дочерей  моим  именем.  Совсем  недавно  я
получила  письмо  от человека из Риверс Стейт  (Нигерия).  "Благодарю вас за
ваше милое письмо, куда вы вложили ожерелье для маленькой Голды, - пишет он.
-  Пожалуйста, примите  прилагаемую здесь фотографию маленькой Голды в залог
нашей   высокой   оценки  вашей   деятельности,   направленной   на   помощь
человечеству".  Африканцы не скупились на выражения  своей  симпатии - и мне
это было необыкновенно приятно.
   В декабре  1959  года  я посетила Камерун, возвратилась в Гану, впервые
отправилась  в  Того   (где,  кроме  всего   прочего,  мы  помогли   создать
национальную  юношескую  организацию   и  кооперативное  хозяйство  в  одной
деревне), снова  навестила  президента Либерии Табмена и объездила  Гамбию и
Сьерра-Леоне.  Ездила я  и по Гвинее и встретилась там с Секу  Туре. Однако,
тут не было все так гладко. Он был одним из немногих африканских лидеров,  с
которыми мне не  удалось  завязать личные  отношения, хотя он и  произвел на
меня большое впечатление своим интеллектом. Секу Туре, как и  Нкрума, как и,
в  меньшей  степени,  танзанийский  Ньерере,  больше  думал о  международном
положении своей  страны, чем о ее благосостоянии. По-видимому,  у него, хотя
он  и  был левый  радикал, вообще не  было  никаких социальных  концепций, и
потому мы мало что могли ему предложить - хотя мы оказывали помощь и Гвинее,
и в Конакри существует великолепная профшкола,  созданию которой мы помогли.
Но  Гвинея никогда  не относилась к Израилю по-настоящему дружески, и, когда
после Шестидневной  войны  она, единственная  из африканских стран,  порвала
отношения  с нами,  я  была  не  слишком удивлена. Я  не  хочу  сказать, что
отношение к  Израилю - пробный камень качеств государственного руководителя,
но факт тот,  что чем больше африканский лидер думал о развитии страны, а не
о  политических  заигрываниях  с  могущественными  блоками,  тем сильнее его
государство желало нашей помощи и тем лучше у нас складывались отношения.
   Я  частично выразила  свои  чувства в речи на  Генеральной Ассамблее  в
конце 1960 года,  когда там  уже были  представлены  шестнадцать независимых
африканских государств. Перед  глазами  моими, когда я говорила,  стояли все
эти мужчины,  женщины и  дети,  которых я  повидала в  Африке, с которыми  я
зачастую  не могла говорить  без  переводчика, но с которыми, я чувствовала,
меня  связывают  узы  братства и общих  устремлений;  видела  я перед  своим
умственным  взором   и  бесправных,  плохо   образованных,  лишенных  всяких
привилегий евреев, которые сотнями тысяч приезжали в  Израиль, надеясь найти
т