и есть еще израильтяне, живущие вдесятером в двухкомнатном домике,
их дети бросают школу (хотя  они были бы, вероятно, полностью освобождены от
оплаты  за   обучение  в  средней   школе),  становятся   преступниками   (в
значительной степени  из-за своего происхождения) и, считая, что им угрожает
опасность   превратиться  навсегда  в   непривилегированных   второстепенных
граждан, смотрят  на  новых иммигрантов  как  на  людей,  из-за  которых  их
положение станет еще хуже. Есть и  другие  израильтяне, хоть их  и  немного,
которые живут  в сравнительной роскоши,  ездят в больших машинах, устраивают
большие  приемы,  одеваются по  последнему слову  моды и вообще усвоили себе
заграничный  стиль  жизни,   который  не  имеет  никакого  отношения  ни   к
экономическим  возможностям страны, ни к условиям нашей национальной  жизни.
Между этими двумя группами находятся массы квалифицированных рабочих и белых
воротничков,  с  трудом сводящих  концы с  концами,  не  имеющих возможности
сохранить  свой,  отнюдь не высокий, жизненный  уровень на одну  зарплату, в
течение  десятилетий  доказывавших  свою   способность   к   самодисциплине,
самопожертвованию  и патриотизму, и тем  не менее, как я считала, отвечавших
за наш бич - забастовки, и виновных в том, что каждый раз,  когда повышалась
зарплата  низкооплачиваемым,  они требовали, чтобы  она  повышалась  на всех
уровнях.
   С ними-то я,  хотя не  слишком успешно,  и стала  обсуждать сложившееся
положение. Что-то  происходило с  профсоюзными  массами, основой Гистадрута;
что-то происходило со здравым смыслом израильских рабочих, и я не могла и не
хотела об этом молчать. Никто сильнее  меня не верил, что профсоюз не только
может, но  и обязан защищать  права рабочих и  призывать к  забастовке, если
переговоры затягиваются или  соглашение не  может быть достигнуто. Но  когда
соглашение подписано,  то его надо выполнять, а  не  предъявлять  немедленно
новые  требования,  и  тем,  кто не  находится  в  самом  низу  национальной
экономической  лестницы, нужно понимать,  что повышение  зарплаты  в  первую
очередь  должны получать наиболее нуждающиеся. Принцип дифференциации  вовсе
не должен быть для нас священным. Я боролась  против него в Гистадруте много
лет назад  и готова  была  начать  эту  борьбу  и теперь. Всему должен  быть
предел.  Да  израильским  врачам,  медсестрам и учителям приходится  нелегко
экономически,   но    все-таки    они   могут    продержаться,   тогда   как
низкооплачиваемые при постоянном росте инфляции и дороговизны без  повышения
зарплаты не выживут. Что может быть проще этого рассуждения ?
   Особенно  несочувственно  я  относилась к  забастовкам  жизненно важных
служб  в стране,  находящейся в состоянии войны. Вряд ли я должна объяснять,
как нелегко было мне решиться запретить забастовку больничного персонала. Но
не было другого способа избежать возможных в  случае забастовки смертей, и я
стиснула зубы и издала приказ о запрещении.
   - Правительство не  может  сделать все сразу, - повторяла я народу. - У
него  нет  волшебной  палочки,  при   помощи  которой  можно  выполнить  все
требования:  уничтожить бедность, но не вводить налогообложения,  выигрывать
войны,  продолжать  абсорбцию  иммигрантов,  развивать  экономику  и  давать
каждому, что ему полагается.  Никакое правительство не может сделать все это
одновременно.
   Но дело было не только  в деньгах. Социальное равенство достигается  не
просто  с  помощью материальных ресурсов. Чтобы  уничтожить  бедность  и  ее
последствия, нужно, чтобы усилие было сделано с обеих  сторон,  и тут я тоже
высказывалась без обиняков.
   -  Прежде  всего  те  из  нас,  кто  беден,  не  должны  позволить себе
превратиться  в  объект  забот  для  других.   Они   тоже  должны  проявлять
активность.   А  более  устроенные  и  обеспеченные  слои  населения  должны
включиться  в  добровольное  движение, имеющее  целью социальную интеграцию.
Разрыв между теми, кто получил образование и квалификацию, и теми, кто их не
получил, во всяком случае не  менее трагичен,  чем  разрыв между  теми,  кто
может и кто не может экономически справиться.
   Кое-что  было  достигнуто,  но  далеко  не  достаточно. Я  сформировала
комиссию  при  премьер-министре,  занимающуюся  проблемами   молодежи.  Туда
входили     выдающиеся    педагоги,    психологи,     врачи,    полицейские,
инспекторы-наблюдатели  за  поведением  условно  осужденных  и  т.д. Все они
работали бесплатно. Хоть им и понадобилось два года, а не несколько месяцев,
как  я  надеялась,  чтобы  выработать  рекомендации,  но мы  воспользовались
некоторыми  рекомендациями до  того,  как  они  были опубликованы. Когда нам
приходилось  поднимать цены на основные продукты питания, мы снимали налог с
низкооплачиваемых; мы строили, сколько могли, дома  для низкооплачиваемых, а
я вела свою собственную войну, не имевшую конца, за строительство домов, где
бы   квартиры  сдавались  внаем;   строительство,  которое  можно   было  бы
субсидировать в случае надобности. Все это приходилось  делать  или во время
военных действий, или в разгар  терроризма, и  денег  всегда не хватало даже
для  самых неотложных нужд. И этого, не говоря обо всем прочем, я никогда не
могла простить  нашим соседям. Был  бы мир - мы могли бы построить, пусть не
идеальное, но, во всяком случае, куда лучшее общество. Но где тот мир?
   В  августе  1970  года осуществилось,  наконец, роджерсово  прекращение
огня. Насер сказал,  что он принимает его на три  месяца,  но  время сказало
свое слово, и в сентябре Насер умер, а президентом Египта  стал Анвар Садат.
Садат  производил  впечатление  более  благоразумного  человека,  способного
трезво  оценить   преимущества,   которые   прекращение   войны  сулит   его
собственному народу;  мало того,  были признаки, что  он не слишком ладил  с
русскими. В Иордании же король  Хуссейн, с такой радостью предложивший приют
палестинским  террористам,  внезапно  понял,  что  они   являются  для  него
серьезной  угрозой,  и в  сентябре расправился с  ними. Для  Эль-Фаттах это,
может быть, был "Черный сентябрь"; мне же стало казаться, что, чего доброго,
у  мирной  инициативы  США  и д-ра Ярринга появились некие слабые  шансы  на
успех. Арабские лидеры ничуть не изменили свои заявления по поводу Израиля и
по-прежнему требовали  полного отвода  наших войск,  но речь уже шла о  том,
чтобы  восстановить  судоходство  по  Суэцкому каналу,  отстроить египетские
города  на  его  берегах,  дабы  там началась нормальная  жизнь - и все  это
порождало в  Израиле некоторый  оптимизм. Прекращение огня вошло в  силу, мы
по-прежнему оставались  где были, арабы отказывались  встретиться  с  нами и
вступать в переговоры, и оптимизм постепенно выдохся, но не окончательно,  и
войны не было  ни в 1971-м, ни в 1972 году, и мира не было  тоже, и арабский
терроризм становился все ожесточеннее и бесчеловечнее.
   Конечно, никто в цивилизованном мире на одобрял  расстрела католических
паломников из Пуэрто-Рико в аэропорту в Лоде, где вместе с ними погиб и один
из самых выдающихся израильских ученых; или похищения и убийства израильских
спортсменов  на  Мюнхенской   олимпиаде;  или  убийства  израильских  детей,
запертых в школьном здании в  городке  Маалот.  Никто  не  одобрял,  и после
каждого  злодеяния я получала потоки официальных соболезнований  и выражений
сочувствия. Тем не менее  считалось  (и считается до сих пор), что мы должны
прийти  к  соглашению  с убийцами, как  это  сделали другие  государства,  и
позволить фанатикам-самоубийцам шантажировать нас и поставить нас на колени.
Давно уже доказано, что  уступки террористам только  порождают новый террор.
Но никто никогда не узнает, чего стоит правительству Израиля отвечать "нет!"
на  требования  террористов  и  понимать,   что,  ни  один   из  израильских
представителей, работающих за границей, не застрахован от бомбы в письме, не
говоря уже о том, что любой тихий пограничный городок Израиля может  быть (и
это бывало) превращен в  бойню при помощи нескольких  безумцев, взращенных в
ненависти  и в убеждении,  что они смогут выдавить  из  Израиля  его  умение
оставаться непоколебимым перед лицом страдания и печали.
   Но  мы научились противостоять  террору, охранять наши самолеты и наших
пассажиров,  превращать   посольства  в  маленькие  крепости,  патрулировать
школьные  дворы  и  городские   улицы.  Я  шла  за  гробом  жертв  арабского
терроризма,  я  посещала их  семьи,  и  я  испытывала чувство  гордости, что
принадлежу к нации, которая сумела вынести все эти подлые и  трусливые удары
и не  сказать:  "Хватит! С  нас  хватит.  Отдайте террористам  то,  чего они
добиваются, потому что мы больше не можем". Другие правительства подчинялись
террористам, отдавали в  их распоряжение самолеты, выпускали их из тюрьмы, а
новые  левые  и  иностранная печать называла их "партизанами" и "борцами  за
свободу".  Для  нас,  во  всяком случае, они остались  преступниками,  а  не
героями,  и хотя  каждые  похороны  были  для  меня  мукой, закладка  мин  в
супермаркеты и автобусы, убийство семи старых евреев в  мюнхенском  доме для
престарелых  и  прочие  "славные"  дела  священной  войны  не  поражали  мое
воображение.  Меня  буквально физически стошнило, когда  через  шесть недель
после  мюнхенских  убийств  1972 года  убийцы были  освобождены  с  огромной
рекламой и  отправлены в  Ливию.  Арабские государства  продолжали  снабжать
террористов оружием и деньгами,  предоставляя им базы, и начинали вопить изо
всех сил, когда, бомбя  базы  террористов  в  Сирии  и  в  Ливане, мы давали
понять, что считаем эти страны ответственными за происходящее.
   Единственным  решением  вопроса  был  мир - не  только  почетный,  но и
прочный  мир.  И единственным  способом  добиться  мира было  убедить  наших
друзей,  поскольку наши  враги не  хотят  с нами  разговаривать  - что  наша
позиция правильна и надо исследовать все возможности, которые могут привести
к переговорам.
   О целом ряде моих поездок и бесед рассказывать еще нельзя,  но об одной
из них я сегодня уже могу  написать. В начале  1972 года  помощник  министра
иностранных дел Румынии приехал в Израиль с целью  встретиться  с  людьми  в
нашем  министерстве  иностранных  дел.  Но  он  попросил,  чтобы  ему   была
предоставлена  возможность встретиться со  мной,  причем  с  глазу  на глаз:
больше никто не должен был присутствовать при нашей беседе. У нас с Румынией
были  очень  хорошие  отношения. Это  была единственная восточно-европейская
страна, не  порвавшая с  нами  дипломатических отношений после  Шестидневной
войны,  отказавшаяся принять  участие  в  гнусной  советской антиизраильской
пропагандистской  кампании  и  обличать, вместе  с  советским  блоком,  нашу
"агрессию".  У   нас  с  Румынией  были  заключены  взаимовыгодные  торговые
договоры,    мы   обменивались   выставками,    музыкантами,    театральными
коллективами,  и  из  Румынии  шла  некоторая  иммиграция.  Я  в  1970  году
встречалась  с  энергичным и  привлекательным  румынским президентом Николае
Чаушеску, он  мне  понравился и  вызвал  мое восхищение  тем, что не уступил
арабскому  нажиму и  сумел сохранить  дипломатические связи и  с нами,  и  с
арабскими государствами. Я знала, что Чаушеску очень хотел бы способствовать
заключению мира на  Ближнем Востоке,  и потому не  слишком  удивилась, когда
заместитель министра иностранных дел,  оставшись  с глазу на  глаз со  мной,
сказал, что явился в Израиль специально, чтобы сказать мне следующее:
   "Мой  президент  просил  меня  передать  вам,  что  во время  недавнего
посещения  Египта  он видел президента Садата  и  в результате этой  встречи
имеет для вас важное поручение. Он хотел  бы передать его вам лично, но  так
как он сюда приехать не может (он отправлялся в Китай), он предлагает, чтобы
вы  приехали в Бухарест инкогнито, или,  если хотите, он может прислать  вам
официальное приглашение".
   Я  не  согласилась,  что  предстоящая  поездка  в  Китай  автоматически
исключает поездку в Израиль, но сказала, что, разумеется,  поеду в  Бухарест
при  первой же возможности.  Не  инкогнито  - я считала, что такой способ не
подходит  премьер-министру   Израиля   (если   только   это  не   совершенно
необходимо), - а как  только  получу официальное приглашение. Приглашение от
Чаушеску вскоре пришло, и я полетела в Румынию.
   Всего в два приема я провела  с Чаушеску четырнадцать часов.  Он сказал
мне, что со слов Садата понял  -  Садат готов встретиться с израильтянином -
может  быть,  со  мной, может быть и не  со  мной; может быть, встреча будет
происходить не на самом  высшем уровне. Во всяком случае,  встреча возможна.
"Господин президент, - сказала я, - это  самое приятное известие, какое  мне
пришлось услышать  за много  лет".  Это  была правда. Мы  говорили  об  этом
часами,  и  Чаушеску  был почти так  же взволнован, как и я. У него не  было
сомнений, что он передал исторические и совершенно подлинные  слова. Он даже
стал разрабатывать детали. "Мы не будем сноситься через послов и иностранных
представителей, - сказал он, - ни через моих, ни через ваших". Он предложил,
чтобы  уже  известный  мне заместитель министра  иностранных дел поддерживал
контакты  со  мной  через  Симху Диница,  в  то  время  моего  политического
секретаря, вместе со мной приехавшего в Бухарест.
   Казалось,  что  после стольких лет лед все-таки будет сломлен. Но этого
не  произошло. После моего возвращения  в  Израиль мы стали ждать - но ждали
напрасно.  Продолжения  не  было. То,  что Садат говорил  Чаушеску -  а  он,
конечно,  что-то  говорил,  - не имело  никакого значения, и  я полагаю, что
Чаушеску никогда больше не упоминал о своей встрече с Садатом потому, что не
мог признаться даже мне, что Садат его надул.
   Для  народа и для  прессы, и в Израиле,  и в  Румынии, это  был обычный
визит; Чаушеску дал в мою честь завтрак, премьер-министр - обед, я тоже дала
им обед. Единственным  значительным результатом моей  поездки в Бухарест, на
которую  я  возлагала  столько надежд,  было  посещение пятничной  службы  в
Хоральной синагоге, где я встретилась с сотнями румынских евреев; и хотя они
были - и есть -  гораздо свободнее, чем евреи Москвы, они были  почти так же
взволнованы моим  присутствием среди них.  Они приветствовали меня  с  таким
жаром, что я физически почувствовала  силу их любви к Израилю, и, пожалуй, я
никогда не слышала более прекрасного и  более  нежного исполнения  ивритских
песнопений, чем в тот вечер. Когда я направлялась к своей машине, я увидела,
что  огромная толпа ожидает  меня  в  полном  молчании:  десять тысяч евреев
прибыли со всех концов Румынии,  чтобы меня увидеть.  Я повернулась к  ним и
сказала:  "Шаббат  шалом!" И услышала в  ответ десять тысяч голосов: "Шаббат
шалом!" Ради одной этой встречи стоило совершить путешествие. А единственным
вещественным воспоминанием об этой поездке оказалась  (хоть тогда  я этого и
не  знала)  огромная медвежья шкура,  которую  подарил  мне  премьер-министр
Румынии (прославленный охотник) и которую я потом "одолжила" детям Ревивима.
Они ее обожали, и у них с ней не были связаны  грустные  воспоминания, как у
меня.
   Были и другие поездки, и мне пришлось даже пережить приключение,  после
которого мне стало ясно,  что ни одно мое действие больше никогда не пройдет
незамеченным. Весной  1971 года я предприняла  десятидневное путешествие  по
Скандинавии  (Дания,  Финляндия, Швеция  и Норвегия).  Между  Хельсинками  и
Стокгольмом как раз выдался уикэнд и редкая  возможность, если все правильно
спланировать.  оказаться  вне пределов достижимости  для  телефона, телекса,
телеграмм и репортеров. Но  не так-то легко  найти место для отдыха, которое
бы  отвечало всем условиям  безопасности,  с которыми все больше приходилось
считаться, куда бы я ни отправилась. Иерусалим попросил израильского посла в
Стокгольме подобрать мне место для отдыха недалеко от столицы и своевременно
об этом нас предупредить. Перед самым моим вылетом  из  Израиля по  телефону
позвонил  один из министров, который сказал, что очень жалеет, что  не имеет
возможности меня проводить, но  должен  сказать мне теперь же кое-что  очень
интересное. Мы поболтали минуты две, и я уехала в аэропорт.
   В Хельсинки  мне сообщили из нашего посольства в Стокгольме, что  им не
удалось  ничего найти  и лучше всего  будет для меня провести  эти два дня в
Стокгольме и отдохнуть  там в отеле, пока официально визит мой не начался. И
тут я вспомнила о том телефонном разговоре в последнюю минуту перед отъездом
и спросила Лу  Кадар, к ее изумлению, не возражает ли  она против уик-энда в
Лапландии. "Лапландия!" Ей казалось, что я пошутила.
   "Ну,  - объяснила я, - я совершенно забыла  раньше, а теперь вспомнила:
нас  приглашали пожить  в  прекрасном  охотничьем домике, в  сердце  финской
Лапландии.  Домик принадлежит преданному другу  Израиля, он  обещал, что нам
там будет очень хорошо, и я бы хотела туда поехать".
   Посыпались  возражения. Мои  телохранители  находили,  что  дом слишком
изолирован и находится слишком далеко;  Лу сказала, что у нас нет подходящей
одежды, и мы там закоченеем и умрем; финская и шведская службы охраны пришли
в  ужас  при  мысли, что я еду  в  дом, который всего в 100  км от советской
границы; все согласились, что для двухдневного  отдыха отправляться за 1 200
миль - чистое безумие. Но я хотела поехать - и мы поехали.
   Разумеется,  поездка  была засекречена. Мы отправились  в Стокгольм,  а
оттуда  полетели  в Лапландию на маленьком самолете  и  прибыли в Рованиеми,
столицу финской Лапландии, днем, при ярком солнечном свете. Аэропорт там  не
больше теннисной площадки; и там нас ожидало несколько такси и мэр Рованиеми
с женой. Ему сказали только, что приезжают важные гости, но не сказали, кто.
Оказалось,  что  тут еще  находился и местный  газетчик, который попал  сюда
случайно и заметил, что жена мэра держит розу. А кто в Лапландии видит розы?
Он  присмотрелся к выходившим из  самолета, поглядел на низенькую женщину  в
тяжелом пальто - видимо, ту  самую  особу, которой предназначалась бесценная
роза, сказал  себе "не может быть!", но когда мы уже пробирались по снегам в
охотничий  домик,  внезапно понял,  что  то  была  я,  и  немедленно  послал
телеграмму своему редактору.
   Я чудесно  отдохнула  в  Рованиеме,  а когда, отдохнувшая,  вернулась в
Стокгольм,  то узнала,  что  весь мир  хочет выяснить все  подробности  моей
тайной встречи с  русскими.  Зачем бы еще Голде Меир  понадобилось ездить  в
финскую Лапландию? О чем мы с русскими говорили? С кем именно я встречалась?
Никто в Скандинавии, да и во всем мире, не желал знать правду. Только когда,
за  день до моего отъезда, в Осло  приехал замминистра иностранных  дел СССР
г-н  Царапкин и  со  мной не встретился, прессе  пришлось признать,  что все
сорок  восемь часов  в Лапландии я только спала,  ела, покупала сувениры  из
меха северного оленя для внуков и каталась по дивным и безмолвным  замерзшим
озерам.
   Не раз за эти пять дней  мне хотелось сбежать прочь, не потому, что мне
изменяли силы, и не  потому, что темп жизни был не по мне, а  потому, что  я
устала  повторять одно и то же снова и снова, без всякого результата.  И мне
надоело  слушать  про  мои  комплексы  от людей, считавших,  что вести  себя
следует определенным образом, -  что,  в конце концов, привело бы к передаче
Израиля  Садату,  а еще лучше  -  Арафату. То есть, довольно мне  вспоминать
уроки прошлого;  надо уговорить население Израиля,  что  поскольку в наш дом
врывались уже один,  два,  три раза,  то надо оттуда уезжать  и отправляться
куда-нибудь еще, а  не ставить крепкие замки на  двери и железные решетки на
окна.  Да,  у меня  были комплексы.  Они  зародились если  не в Киеве, то на
конференции в Эвиане  в 1938 году, и  все,  что с нами произошло  потом,  не
могло их  ослабить. Даже  в